Текст книги "Подруги. Над пучиной (сборник)"

Наши подруги расстались на время, но нет сомнений, что всю последующую жизнь – и в радости, и в горе – они всегда будут верны друг другу.

Над пучиной

Глава I

Стояло начало мая месяца, теплого, яркого, цветущего мая.

Всегда прекрасная Одесса вырядилась в зелень и цветы и гляделась в голубое море, словно шестнадцатилетняя красавица в зеркало.

На железнодорожном вокзале суета, толкотня и шум – только что прибыл утренний поезд; разъезд весьма оживленный.

Две дамы спокойно ждут в зале первого класса, никуда не спеша, без всяких признаков нетерпения, пока их люди – лакей и горничная – получат багаж и все устроят. Одна из дам – пожилая, некрасивая, одетая так аккуратно, что никому и в голову не могло прийти, что она четверо суток не выходила из вагона, – молча сидит на диване, вытянувшись в струнку. Держась одной рукой, затянутой в шведскую перчатку, за свой дорожный несессер[15]15
  Несессéр (от франц. nécessaire – «необходимый») – набор туалетных принадлежностей в специальном футляре.


[Закрыть], надетый через плечо, она другую положила на зонтик и шотландский плед, аккуратно перетянутые ремнями, и смотрит в пол – с выражением, явно свидетельствующим о ее готовности просидеть таким образом хоть до вечера.

Другая – молоденькая девушка, стройная, с бледной, изнеженной красотой растения, взлелеянного в северных теплицах, – сначала бросилась было на диван, потом встала и оперлась на окно, глядя в ясное небо и непрерывно зевая. Ее изящный дорожный костюм был далеко не в таком порядке, как у ее спутницы; темные, большие, способные блестеть и оживляться глаза смотрели апатично и вяло. Она казалась сонной, усталой и сильно скучающей.

Но вот она привлекла внимание своей чопорной спутницы, зевнув особенно аппетитно, и тотчас ее лицо оживилось лукавой усмешкой, придавшей необыкновенную прелесть тонким чертам. Подметив удивленно-укоризненный взор строгой дамы, она легким движением руки и головы откинула русый локон, выбившийся из-под шляпки, и сказала по-английски:

– Вы боитесь, как бы я не вывихнула себе челюсть, мисс Джервис?

– Я удивляюсь, что Марья и Иван так долго там делают, – вместо ответа заметила англичанка. – Неужели в отеле не получили телеграмму и не прислали за нами коляску?

Как бы в ответ ей в зал вошли краснощекая горничная и благообразный лакей.

– Пожалуйте! – сказал Иван. – Вещи сданы и отправлены в Лондонскую гостиницу. Коляска подана.

– Ну и прекрасно! Пойдемте, мисс Джервис. Маша! Возьми, пожалуйста, вещи и мою сумку, вот она там, на спинке стула. Все плечо мне оттянула! Дай только зонтик.

– Разве вы не наденете другой перчатки, мисс Вера?

– А вы считаете это необходимым, мисс Сара?

– О, вы же сами это знаете!

– Ох! Знаю ли? А впрочем, чтобы сделать вам удовольствие… Ну! Идемте.

Открытая коляска помчала их по Пушкинской улице к набережной.

– Симпатичный город! Очень хорошенький город! – одобрительно повторяла Вера Аркадьевна Ладомирская, оглядываясь по сторонам.

– Одесса – прелесть какой город! – подтвердила ее балованная субретка[16]16
  Субрéтка – остроумная, находчивая, лукавая служанка главной героини в комедиях XVII–XIX веков.


[Закрыть].

– Да! Я и забыла, что ты жила здесь прежде, Маша. Что ж в ней особенно хорошего?

– Да все-с! Особливо теперь, как все дачи и все фонтаны в цвету.

– Как это фонтаны в цвету? – засмеялась барышня. Разве вместо воды фонтаны здесь бьют цветами?

– Не цветами-с, и даже фонтанов нету совсем, а так прозываются загородные места, где, значит, самые лучшие дачи, – Большой, Средний и Малый фонтан.

– А, вот оно что. И хороши они, эти дачи?

Горничная принялась восторженно расписывать красоты фонтанов.

– Можно будет съездить посмотреть. Сестру ведь, наверное, дня три ждать придется.

Бывшая гувернантка, а ныне компаньонка княжны Ладомирской вопросительно посмотрела на нее, и та объяснила, в чем дело.

– О, прекрасно! – по-английски воскликнула в ответ англичанка, в течение своего многолетнего пребывания в России как следует не выучившаяся по-русски.

Чем ближе подъезжали к музею, бирже и цветущему бульвару вдоль набережной, тем красивее были здания, оттененные аллеями только что зазеленевших акаций.

Вид на бульвар и нарядный порт с десятками судов и пароходов, с сотнями белокрылых яхт и разноцветных яликов, скользящих по сверкавшему безбрежному морю, окончательно привел Веру в восторг. Отдохнув и пообедав пораньше, она решила, что поедет гулять. Коляска снова была подана, они уселись с мисс Джервис, и княжна приказала везти их на фонтаны.

– На который-с? – осведомился возница, одетый на иностранный манер.

– На все! Начиная с ближнего и до самого дальнего! – отвечала барышня.

Коляска тронулась по набережной, вдоль бульвара, пестревшего гуляющими на ярком фоне молодой зелени, моря и неба. День был праздничный, в павильоне гремела музыка; на террасе ресторана Замбрини с рядами мраморных столиков яблоку негде было упасть.

– Кажется, гулянье? – заметила англичанка. – Не лучше ли было бы и нам просто погулять по бульвару?

– Боже сохрани! Не видали мы толпы? Неужели вам не надоели эти казенные гулянья – и в Петербурге, и за границей? Нет, спасибо! Уж лучше посмотрим на город. Жаль коляска двуместная, а то я Машу взяла бы – как чичероне[17]17
  Чичерóне – в Италии – проводник иностранцев при осмотре местных достопримечательностей; названы так по имени Цицерона (с намеком на их говорливость).


[Закрыть].

Англичанка только повела зеленым глазом на свою питомицу. Что за идея – брать с собой на прогулки горничную! Но она не сказала ни слова, зная из опыта последнего времени, что стоит только Вере Аркадьевне услышать ее возражения, как она немедленно решает поступить именно так.

Привычный различать седоков кучер вез хорошо; он лихо прокатил их мимо вереницы дач Малого фонтана к спуску в сад и морскому берегу, в эту пору года ярко-зеленому, украшенному белым и розовым цветом пышно распускавшейся сирени.

Они прошлись вдоль берега и еще не совсем отстроенных купален. Красно-бурые береговые осыпи и прибрежные камни живописно омывались набегающими на них волнами, которые шумели и пенились, налетая на препятствия, и разбивались каскадами блестящих брызг. Цветущие холмы убегали вдаль, сверкая бирюзой, золотом и изумрудами.

– Как хорошо! Какая прелесть! – восхищалась Вера.

– О, да, действительно чудесно! – по-английски соглашалась ее спутница, осторожно подобрав юбки, тщательно закутавшись вуалью и распустив зонтик на красной подкладке. – Нам еще далеко? Жаль, что дорога не проложена лучше.

– К несчастью, далеко нам идти некогда; надо побывать еще и в других местах, – успокоила ее княжна. Не то, пожалуй, завтра приедет сестра и потащит нас в Вену, так что здесь я не успею ничего увидеть.

– За границей мы увидим так много прекрасных мест! И к тому же благоустроенных…

– А я больше люблю неблагоустроенные.

– В самом деле? Как странно!..

– Ничего странного. Во-первых, ваша благоустроенная, подстриженная Европа надоела мне до смерти, а во-вторых, что может быть лучше природы? Не лучший ли садовник и художник – Бог?

– О, мисс Вера!.. – возмущенно воскликнула гувернантка. – Как вы можете так легко выражаться?

Молодая девушка в ответ только рассмеялась.

Когда они поднялись на гору, где ждал их экипаж, два трамвая конной железной дороги только что высадили публику, и теперь она пестрой гурьбой двигалась в сад ресторана.

– Вот как весело ехать! – сказала Ладомирская. – Я бы с удовольствием прокатилась.

– О! В трамвае? – снова изумилась мисс, старательно избегая столкновений с вульгарным людом.

Вдруг родная речь поразила ее слух. Она оживленно оглянулась по сторонам. Большое общество из многочисленной в Одессе колонии англичан спускалось им навстречу.

– Миссис Крегс!

– О, моя дорогая мисс Джервис! Какая встреча! Как вы здесь?

– Проездом. А вы давно ли в России? Я и не знала!

– Мой муж получил здесь место инженера на заводе. О! Вы обязательно приедете и повидаетесь с нами, не правда ли?

– Не знаю, право. Если позволит время… Мисс Вера, это моя дорогая подруга – миссис Крегс. А это моя бывшая воспитанница, моя любимица, княжна Вера Ладомирская.

Вера, с удовольствием наблюдавшая эту сцену, показавшую, что не все еще иссохло в сердце ее невозмутимой компаньонки, подошла и подала руку ее знакомой. Тут же было решено, что если завтра за ними еще не приедут, мисс Джервис проведет целый день у своих соотечественников.

– Я не совсем уверена, вправе ли я оставить вас завтра одну в незнакомом городе? – смущенно заметила добросовестная наставница, когда они сели в коляску.

Но княжна рассмеялась, напомнив, что ей уже не десять лет, и просила мисс не стесняться.

На Средний и Большой фонтаны уже ходили поезда открытых вагонов с локомотивом. Такого рода прогулка показалась княжне гораздо приятней, потому что на рельсах не было пыли, которой так много в окрестностях Одессы.

Оба фонтана – сплошные сады, вернее, просто рощи акаций, среди которых рассыпаны дачи.

На Среднем не останавливались: возница объявил, что здесь смотреть нечего, кроме дач, из которых лучшие далеко, на берегу, а на Большом фонтане можно погулять возле Успенского монастыря.

Поехали дальше. Промелькнула среди зелени чудесная церковь; показался спуск к морю. По тенистой главной улице подъехали к воротам монастыря, когда народ уже шел к всенощной. На краю прибрежного утеса засветился маяк, а правее уж поднималась луна, осыпая море и землю миллионами блесток.

– Ах, как хорошо! Как хорошо! Жалко, что мы не успеем погулять по берегу. Уже поздно, а мы с вами не знаем здешних дорог, – жаловалась Вера.

– О, нет! Как можно гулять в такую пору? И роса! И мало ли что может случиться? Я бы не советовала вам выходить, – убеждала ее мисс Джервис.

– Ну, в церковь-то я должна войти! – протестовала ее неугомонная воспитанница. – Какое прелестное место! Посмотрите. Эти надгробные памятники среди зелени, в тени деревьев, разбросанные между двух храмов на морском берегу! Завтра я приеду сюда пораньше, чтобы погулять.

– Одни?! – ужаснулась англичанка.

– А что? Разбойников здесь нет. Не беспокойтесь, дорогая мисс Джервис! Я с собой возьму Машу, а еще Ивана – с его револьвером в кармане. Никто меня не тронет! А когда вы вечером вернетесь от своих знакомых, то, наверное, застанете меня крепко спящей. Ничто не действует на меня лучше воздуха и дальних прогулок.

Глава II

Так она и сделала, эта своевольная барышня, пресыщенная всевозможными развлечениями, но все-таки не испорченная столичной жизнью.

Едва мисс Джервис отправилась к своей приятельнице, она объявила Маше, что они с ней тоже едут на целый день на дачи.

– Возьми мой маленький сак. Мы положим туда тартинок и апельсинов и отлично пообедаем где-нибудь на берегу.

– Ах, барышня! А мисс что скажут, как узнают? – ужаснулась румяная горничная.

– Это мне все равно! – засмеялась в ответ княжна.

– Так приказать Ивану вызвать коляску?

– Да. Только не на весь день, а в один конец, до паровоза. Ты знаешь, Маша, где садятся в вагоны, что ходят на Большой фонтан?

– А как же, знаю-с. Я все здесь знаю! – воскликнула Маша, в восторге от предстоящего путешествия.

Не менее весела была и ее барышня. Весела, но при этом немного смущена – с непривычки к таким своевольным и тем более одиноким прогулкам. У нее даже мелькнула мысль, не взять ли действительно с собой Ивана? Но она тут же оставила это намерение, представив, как неуютно и скучно будет им обоим: пожилому слуге бесцельно следовать за ней по садам и берегу моря, а ей – терпеть его ненужное присутствие. Довольно и Маши! С ней она, по крайней мере, не стеснялась и к тому же знала, что и для нее это большое удовольствие.

«Уж так и быть! Погуляю напоследок, – думала она, – надышусь свободным воздухом, и надолго! Ведь здесь меня никто не знает и никто не узнает, как бы я ни провела день. Хоть несколько часов пожить, как другие живут. По крайней мере, будет хоть что вспомнить об Одессе. А то ведь все смертельно надоело! Вот поеду с сестрой-баронессой и ее штатом опять в заморские края, на воды, – продолжала она раздумывать, пригорюнившись у окна. – Буду там прогуливаться, разодетая с иголочки. Слушать тяжелые любезности графа Фрица или звонкие фразы князя Лоло, которыми он будет звенеть взамен оставленных дома шпор и сабли… Буду выслушивать намеки сестры на плохие дела отца и на мое неумение поправить их блестящей партией… Еще, пожалуй, за мной и туда приедет этот “блистательный” Виктор Наумович Звенигородов (ведь надо же, какое тяжелое имя!). Помилуй Бог! Вот будет несчастье!.. И подумать только, куда деваются предрассудки, родовая гордость отца и сестры в отношении этого выскочки? Так и тают, прямо испаряются при мыслях о миллионах этого купеческого сынка… Ах, Боже мой! Неужели ж выйти мне за этого лакея в парижском костюме?!»

Она вздохнула.

«Выходить без любви, без уважения… А впрочем, где их и взять? К кому? За что? Ведь ни одного такого человека я до сих пор не встречала… В самом деле, все какие-то… пустышки, комедианты или еще того хуже – эгоисты, бесчестные корыстолюбцы! Ах, Боже мой! Да… Тяжело людям жить на свете. И всё больше сами себе творят беды… А ведь могла бы жизнь быть лучше. Уж как Божий мир хорош!..»

Она загляделась на сине-зеленую пелену моря. На рейде шла деятельная работа; дымились пароходы, мерно поблескивали весла, со скрипом работали колеса и блоки; на эстакаде гремел и пыхтел паровоз с длинной цепью товарных вагонов. Всюду копошился и хлопотал суетливый люд. А оно, безбрежное море, свободно и спокойно раскинулось на просторе; вольно распевало свою – то тихую, то страшную – песню; без границ, без удержу вздымалось пенистыми валами и расстилалось вдаль и вширь, сверкая и нежась в солнечном свете, под ярким сводом неба, темнея и озаряясь вместе с ним…

Далеко на горизонте двумя крыльями серебрился парус. Отсюда не было видно движения; парус, казалось, неподвижно висел между небом и морем.

«Хотелось бы мне там быть! Покачаться над бездной, вдали от земли и от людей! Чувствовать себя на вольном просторе… Хорошо! А если буря? Что ж! Мне кажется, я не испугалась бы и бури! Не все же в бурю погибают. А как славно, должно быть, живется тому, кто выплывет живым и полным сил!..»

– Коляска готова, барышня. Княжна!

– Что? Да, сейчас! Ну, едем же, едем на синее море!

Хорошо было и на море, и на земле. Берег, цветущей полосой протянувшийся вдоль глинистых обрывов, тонул в другом море – в море пышного весеннего расцвета, в белом пуху яблонь и вишен, в розовой жимолости, в светло-лиловых и фиолетовых кущах сирени. Свежий воздух был полон благоуханных испарений земли и моря, полон движения и блеска, звуков и песен. Высокие, еще нескошенные травы жили миллионами населявших их жизней; прозрачные, не вполне распустившиеся деревья и цветущий кустарник звенели жужжанием, щебетом, щелканьем и свистом.

Множество скрытых в зелени дач еще не было заселено. Горожане ждали жары и летней пыли, чтоб переселиться из своих душных квартир в эти прохладные убежища. Охотницам до уединенных прогулок, подобных нашей юной путешественнице, было раздолье в этот прелестный весенний день.

Благодаря топографическим знаниям своей горничной, жившей когда-то со своими господами на всех трех фонтанах, Вера Аркадьевна вдоволь нагулялась между зелеными холмами, среди цветущих садов по еле приметным тропинкам и по самому прибрежью под сенью обрывистых берегов.

Она отдыхала на песке, дотягиваясь зонтиком или кончиком ботинка до пенистой грани разбивающейся волны; она перебирала разноцветные камешки, отшлифованные морем, и блестящие ракушки; она сняла перчатки и омочила руки в прозрачных водах Черного – только по названию – моря. Они обошли всю так называемую Швейцарию – нижний берег между Средним и Большим фонтанами. С высокого обрыва маяка любовались великолепным видом моря; там же пообедали чем Бог послал на одной из лавочек сада, в лиловой тени широко разросшейся сирени, а потом, благодаря частым поездам, снова очутились у спуска к морю на Среднем фонтане, когда солнце стояло еще довольно высоко.

Солнце-то было высоко, только на него наползала с запада черная, грозная туча. А Вере Аркадьевне захотелось еще раз здесь остановиться. Маша рассказывала ей о каких-то старике и старушке, живших много лет здесь, в пещере, точь-в-точь, как у Пушкина: «у самого синего моря». Так вот, ей очень хотелось посмотреть на них и их необыкновенное жилье. Маша уверяла, что это «сейчас тут, рукой подать». Куда ни шло! Ведь теперь уже долго, может быть, и никогда не дождаться такого вольного дня! Заодно уж набраться впечатлений… Через какой-нибудь час снова пройдет паровик, и к семи-восьми часам она будет дома.

Сказано – сделано! Барышня и горничная вышли из вагона и направились по высокому берегу прямо к обрыву.

Маша шла, уверенно указывая дорогу.

– Вот сейчас дойдем до края, тут будет спуск маленький, тропочка такая пробита промеж камней. Вот, сейчас… Здесь! Вы возьмитесь за мою руку, барышня, чтобы с непривычки-то голова не закружилась. Ишь ведь, вышина-то какая, страсть! И костей не соберешь!..

В самом деле, высота была головокружительная, и всего пара шагов, не более, отделяли их от бездны и морской пучины. Под этим выступом берега совсем не было нижней полосы земли, волны разбивались прямо у его подножия.

Княжна, однако, отказалась взяться за руку Маши. Вот вздор! Отчего ей не пройти там, где свободно и безопасно пройдет Маша? Где ежедневно ходят за пищей и водой дряхлые старики, которые тут живут?

Им надо было спуститься немного вправо. А слева, на выступе берега, спиной к ним сидел какой-то господин;

он, казалось, был очень занят, рисуя или записывая что-то в лежавшую на его коленях книгу.

– Ишь ты! Виды сымает! Фотографщик, должно быть, – шепнула Маша, указывая на него глазами.

– Ну как тебе не стыдно? – тихонько рассмеявшись, возразила ей княжна. – Разве ты не видела, как фотографии снимают? Он просто рисует. Видишь, срисовывает то, что видит перед собой.

– А! А я так полагала, что он срисует, а после того у себя и сымет.

– Ну, плохи были бы такие фотографии! Посмотри, у этого господина и краски. Видишь, какой большой ящик? Ой, да как здесь круто!

– Это только немножко! Вот, сейчас и площадка. Там хорошо будет посидеть, отдохнуть. Море там все как на ладони!

– Большая же у тебя ладонь, Машенька, – снова засмеялась барышня.

Они спустились по нескольким выбитым в грунте над пропастью ступеням и очутились на площадке вроде балкончика, выложенной по краю неотесанным камнем. Направо, внутрь скалы, шло сводчатое углубление, а в нем – пробитые и прилаженные прямо в грунте грубые маленькие двери и оконце в комнату-пещерку.

При их появлении старушка, сидевшая на завалинке перед входом в каморку, привстала и приветливо поклонилась.

– Здравствуй, бабушка! Вот барышня к тебе в гости пришла, – сказала Маша.

– Очень рада гостям, милости просим! Отдохнуть не угодно ли? Я стульчик вынесу.

– Благодарю вас. Не трудитесь! – не сразу нашлась с ответом Вера.

Она вообще-то мало была знакома с житьем-бытьем народа. Но это полувоздушное жилище в земляной норе, на такой высоте, над безбрежным морем ее просто поразило. Она заглянула в пещеру за дверью. Там были прилажены две койки, одна пустая, другая покрытая неказистой постелью; в одном углу доска для кое-какой посуды, в другом – потемневшая икона с теплившейся перед ней лампадкой. Меблировка завершалась деревянным сундучком и крохотной железной печкой. Натуральные стены были кое-где покрыты картинками из старых журнальных иллюстраций. Все было чисто, даже ситцевая подушка и лоскутное одеяло из кусочков ситца, прикрывавшее сенник, да старенький полушубок, служившие постелью. В сенях под сводом стояла кадушка с водой, таганок, ведро, метла да кучка углей, прикрытая разбитым ящиком.

Старуха вынесла грубо сбитую скамейку, фартуком смахнула с нее пыль и еще раз пригласила барышню присесть, отдохнуть.

Маша прислонилась к стене и спросила:

– А что ж это, бабушка, ты нынче одна? Где же старик-то твой?

– А нынешней зимой скончался, царство ему небесное! Как раз на Николин день прихворнул что-то с вечера, а к утру и Богу душу отдал.

– Ишь ты! И никого тут у вас при этом не было? Одна ты? Никто ему не помог?

– И-и!.. Какая у нас помощь, девушка, Бог с тобой! Не пришла бы ему пора – и сам бы еще оклемался, а как час настал и послал Бог по его душу – ну и скончался. Да тихо так, Господь с ним! Я и не слыхала, как отошел… Уморилась я с ним с вечера: вьюга была, снег. Я печку-то растопила – спасибо, добрые люди подарили нам осенью печечку эту самую, а то, прежде того, таганком мы с ним в холода пробавлялись, никак невозможно было согреться. А тут я растопила ее жарко да так сладко-то уснула, что чудо просто! На заре просыпаюсь, слышу – смирен старик. Ну, думаю, полегчало, знать, уснул. Какое там… Как разъяснело, я встала, да к нему, а он-то уж холодный!.. Насилу одела я его да расправила на койке-то. А то и в гроб не уложить бы…

– Значит, спокойно старичок помер? Тихо?

– Должно быть, тихо. А может, что и сказывал перед смертью, да ослаб, кричать невмоготу было, – я и не слыхала… Тут ведь криком кричать надо, когда море разбушуется. Мы с ним от этого реву да плеску совсем глухие стали. А в ту ночь такая вьюга была! Волны да ветер шумели ужасть как. А я, на беду, уснула крепко…

«И как это все просто, Боже мой! – размышляла княжна, прислушиваясь к бесхитростным речам старухи. Живут, словно птицы, всю жизнь проводят в какой-то норе; умирают беспомощно и не ропщут, не жалуются – так и быть должно… Вот жизнь! Вот люди! А мы-то? Да запри нас на три дня в такое подземелье, мы бы пропали!..»

– Ну и как же ты справилась, бабушка, как он помер? По снегу-то, по морозу, чай трудно было?

– Что ж делать? Сходила я к батюшке, прислал он гроб да двоих людей, соседи пришли тоже на помощь, к вечеру и схоронили. А что снег, так мы ко всякой погоде привычны. Недаром двадцать лет прожили в этой хатке.

– Двадцать лет?! – изумилась Вера.

– Так, милая барышня. Двадцать лет с полугодом ровнехонько минуло, как муж ее своими руками выдолбил.

– Но зачем же? Неужели вы были так бедны, что не могли жить хоть в лачужке, да с людьми?

– А на что нам людей? Бог с ними!.. От них мало добра, а больше горя мы видывали. Прежде мы, как в Одессу пришли, на Молдаванке много времени прожили, а после сюда перебрались… Оно и по бедности нашей, и по работе по мужниной, здесь нам было жить сподручней. Старик мой много лет был каменоломом. Вот он отсюдова камень вырубал да свозил на продажу, и вырубил себе эту пещерку… Нам тут хорошо жилось, пока в силах он был. А вот как пришлось работу оставить да жить чуть не одним подаянием, – тут уж тяжеленько стало… Да и то свыклись. И свыклись, и добрые господа нас не оставляют… Особливо дачники здешние, дай им, Господи, здоровья!

Вера Аркадьевна нащупала в кармане портмоне; но с непривычки ей было совестно просто так вынуть деньги и дать старушке.

«Уходя, положу на лавку, она их и возьмет», – решила она.

Пока барышня засмотрелась на море, удивительно быстро менявшее цвет и освещение, горничная продолжала свои расспросы, и бабушка охотно рассказывала ей о своей жизни.

Не по своей, а по господской и родительской воле шестнадцатилетней девкой вышла она замуж за человека лет под сорок. Потом стерпелась и сжилась с ним до того ладно, что как погорели они и крепко обеднели, она своего старика не разлюбила, а пошла вслед за ним на заработки. Пришли они в Одессу; строилась она тогда, рабочие были нужны, хорошо оплачивались, а жизнь в те поры очень дешевая была. После – куда!.. Вдесятеро все дороже стало; а уж ныне что делается, – люди сказывают, сама она уж много лет в городе не бывала, – так и не приведи Бог!

Совсем бедному человеку житья нет. И воровство, говорят, озорство завелось – беда прямо!..

– Вот то-то же! И не страшно тебе одной здесь жить-то, бабушка?

– Ничуточки! Чего ж бояться? Взять у меня нечего; человек я убогий, старый; ото всех в сторонке живу, зла никто на меня не может иметь. Кому и за что меня обижать?.. Да ко мне мало кто и ход знает. Вот летом еще меня частенько господа навещают, а зимой я другой раз по месяцу людей не вижу. Разве что рыбаков. Заходят иной раз, так они же меня рыбкой наделят, а то и хлебца, крупы какой, чего попрошу, они мне от сына, из городу, доставляют…

– А у тебя и сын есть? Почему же ты с ним не живешь?

– А зачем я буду у него заработки отымать? Он тоже, поди, не в богатстве живет, да и свою семью имеет. А мне и здесь, благодарение Богу, живется не по грехам. О-хо-хо!.. – она сокрушенно вздохнула. – Нет! Меня здесь никто не обидит, и сама я к своей хате да к морю привыкла. Я бы, кажется, теперь не смогла бы в доме, взаперти, промежду стенок жить. То ли дело здесь! Солнце ранним утречком тебя будит; месяц вон, всю ночку светит, вот как теперь. Ишь, благодать-то какая!.. Нет! Здесь мне хорошо. Здесь состарилась, здесь и умру!..