Текст книги "Подруги. Над пучиной (сборник)"

Глава XXI
Задушевные люди

Главная опасность миновала: от дифтерита Клаву удалось спасти. Ho y нее оказалась еще и необыкновенно сильная ветряная оспа; это чрезвычайно затянуло ее выздоровление. Между тем дифтерит, скарлатина и другие горловые болезни продолжали свирепствовать в городе. Софья Никандровна непритворно боялась за старших детей, a младшую еще невозможно было везти в деревню. Доктор советовал ей отправить их с гувернанткой, но она отговаривалась ненадежностью гувернантки, утверждая, что боится доверить ей дочерей.

– Помилуй Бог! Зачем же тогда вы ее держите? – удивлялся Антон Петрович. – Десять лет она в доме, и ей на десять дней нельзя детей доверить?

– Я не понимаю, – вмешалась как-то раз Надя в такой разговор, происходивший в кабинете ее отца, – я решительно не понимаю, зачем вам здесь оставаться? Клаве теперь ничего не нужно, кроме внимательного ухода и присмотра, a на это, я надеюсь, меня одной хватит. Чего же вам жариться в этой духоте и рисковать здоровьем детей?

– Да? Ты так думаешь? Ты хочешь, чтобы я уехала с ними без вас? – нерешительно спросила Молохова; но блеснувшее в ее глазах удовольствие выдало, что это ей уже приходило в голову и что она рада предложению падчерицы. – А вы как думаете, доктор?

Доктор молчал, не глядя на нее.

– И я уверена, что Антон Петрович не побоится доверить Клавочку мне одной, – продолжала Надежда Николаевна.

Доктор взглянул на нее со странной усмешкой.

– Не побоюсь, – процедил он и снова нахмурился, встретив умоляющий взгляд девушки.

– Нет, ну так как же вы все-таки думаете? – повторила генеральша, добиваясь прямого ответа.

Доктор махнул рукой, открыл рот, будто собираясь сказать что-то решительное и, возможно, не вполне учтивое, но, снова нечаянно повстречавшись с честными серыми глазами, так выразительно на него устремленными, вместо резкого ответа снова махнул рукой и очень тихо промолвил:

– Ну, что ж, езжайте себе с Богом… Справлялись без вашей помощи до сих пор, справимся и до конца…

Последнюю фразу он пробурчал чуть слышно, отвернувшись к окну, будто бы рассматривал на свет склянку с микстурой, и тут же прибавил:

– Прикажите переменить! Она застоялась. Лучше брать каждый день свежую.

Госпожа Молохова незамедлительно приняла к сведению новое положение дел, шумно встала и удалилась, чтобы сделать распоряжения.

Когда мачеха вышла из комнаты, Надежда Николаевна, что-то усердно складывавшая на диване – какое-то белье или платье больной, вдруг распрямилась и с улыбкой посмотрела на доктора.

– Вы заставили меня поступить против совести, – сердито сказал он. – Честно ли это – одобрить такое? Какая мать может позволить себе оставить больного ребенка?

– Именно такая, присутствие которой не приносит никакой пользы, – тихо ответила девушка. – Зачем и ее стеснять, и детей подвергать опасности? Бог с ней! Пусть себе едут, a я, по правде сказать, этому буду только рада.

– Чему тут радоваться? – буркнул Антон Петрович. – Одиночеству? Ответственности?

– Ответственность, положим, вы со мной разделите. Я ведь только послушный инструмент в ваших руках, – возразила Надя. – A одиночества я не боюсь: общество, если оно мне не по душе, для меня гораздо хуже, – прибавила она с печальной улыбкой. – Да я и не буду одна – Маша Савина будет со мной хоть целыми днями.

– Ох! Все бы вам только «по душе»… A много ли задушевных-то людей найдется? – ласково сказал Антон Петрович, поглаживая ее руку.

– A вот вы самый задушевный у меня человек и есть, – лукаво заметила девушка.

– Гм! Гм!.. – крякнул доктор и тотчас же, нахмурившись, распрощался, посоветовав ей не забывать каждый день выходить прогуляться.

Молоховы уехали в деревню – все, кроме Нади и Клавы. С первого же дня их отъезда, как и говорила Надежда Николаевна, Савина стала проводить все свободные часы у подруги. Эта подмога была очень кстати: выздоравливающая Клавдия стала настолько требовательной и капризной, что ее сестра совершенно выбилась из сил. Физическую слабость, следствие усталости и продолжительного недостатка сна, дополнял упадок духа. Смерть маленького Вити живо воскресила в ее воспоминаниях Серафиму, ее последние дни, ее несбывшиеся желания – увидеть расцвет нового лета, ту самую зелень, те самые цветы, которые теперь всем били в глаза своей яркостью и изобилием. Бедные дети! Они не дождались их, a уж как они были бы им рады! Как играли бы в тени этих развесистых деревьев в саду, как любовались бы роскошными цветами на клумбах! Сейчас все это только усугубляло горе Надежды Николаевны, напоминая о потерянных сестре и брате, особенно об этом всегда веселом, толстом мальчугане, которого она при жизни как-то мало замечала, a теперь не могла себе простить своего равнодушия, а еще того, что вовремя не обратила внимания на начало его болезни. Это ее мучило несказанно. Она винила себя в смерти ребенка, как доктор ни старался ее в этом разуверить.

О переезде в деревню Надя не могла и думать. Она шагу там не сделает, не вспомнив, как наслаждалась бы всем этим Фима и как бедняжка страдала без нее прошлым летом. Если бы она тогда поехала с девочкой в деревню, может быть, болезнь не развилась бы с такой силой, Фиму можно было бы вылечить, и теперь она была бы жива, могла бы радоваться ясному Божьему свету – вместо того чтобы лежать в могиле, рядом со своим бедным, ненадолго ее пережившим братом…

Переутомление привело к тяжелому нервному расстройству. Антон Петрович это видел, понимал, но, зная с детства прекрасное здоровье Надежды Николаевны, не особенно тревожился: «Молодость и природное здоровье скоро возьмут верх», – думал он и возлагал большие надежды на скорое возвращение генерала и их поездку за границу. Правда, ему, опытному и знающему врачу, порой приходило в голову, что такое состояние может сделать Надю, как и любого другого человека, более восприимчивой к инфекции…

Болячки Клавдии постепенно проходили; благодаря заботам сестры, не позволявшей ей трогать лицо, на нем не осталось ни одной оспинки. Период шелушения у больных сыпными болезнями, как известно, самый опасный для окружающих. Доктор предупреждал об этом Надю и просил ее быть осторожной, обмываться уксусом и окуривать им комнаты. Кроме того, он не позволял ей спать возле Клавдии, но в этом Надя его не слушалась: ей было жалко девочку, умолявшую не оставлять ее. К тому же она просто не верила, что может заразиться. Через неделю или дней десять Клаве уже можно было ехать в деревню. Надя мечтала отправить ее туда с няней, a самой остаться: зачем уезжать, когда был уже конец июня и отец на днях должен вернуться? Он писал своей старшей дочери всегда отдельно от жены и часто телеграфировал. В последнем письме он сообщил, что надеется к десятому числу быть дома.

Но еще не наступил желанный июль, как однажды утром Надежда Николаевна проснулась с сильной головной болью и ломотой во всех членах. Мысль о болезни никогда ее не тревожила; она встала, как всегда, и только решила, что сегодня надо непременно прогуляться после обеда, чтоб рассеять головную боль. Так она и сказала Маше Савиной, когда та пришла к ней, по обыкновению, в полдень.

– Мы с тобой, как жара спадет, сходим сегодня на кладбище. Мне надо проведать посаженные на той неделе цветы.

– A мне кажется, если уж гулять для здоровья, так совсем не обязательно ходить на могилки, – возразила Маша. – Там тебе не полегчает, уж лучше просто прогуляться за город.

– Не в сад ли прикажешь? Музыку слушать да со знакомыми развлекаться? – раздраженно прервала ее Надя. – Кроме кладбища я никуда не пойду!

– Как хочешь; я для тебя же…

Савина замолчала, удивившись ее резкости. Доктор теперь наведывался к ним не каждый день; выходя из дому, они повстречались с ним на подъезде. Он был чем-то очень озабочен и только рассеянно спросил:

– Ну, что, как? Хорошо? Гулять идете? Ну, отлично. Тогда я уж не зайду. До завтра.

– До завтра, Антон Петрович! Клаве сегодня уже гораздо лучше. Она съела бульон и цыпленка и еще просила сладкого. Я велела сделать ей желе. Можно?

– Можно, можно. А? Просила кушать? Это славно, – с улыбкой говорил доктор, направляясь к своим дрожкам. – Значит, к своим нормальным вкусам возвращается? Это очень хорошо…

– Клавдии-то хорошо, – собравшись с духом, заметила Савина, – но посмотрите, Антон Петрович, на Надю. Мне что-то кажется, ей не ладно…

– Что-с? – быстро обернулся доктор. – Кому не ладно? Вам, Надежда Николаевна?

– Ах, какие пустяки! – укоризненно воскликнула Молохова. – Ну, что ты городишь, Маня! Просто я сказала ей, что у меня голова болит, a она уж и Бог знает что сочинила.

– В самом деле? Дайте-ка руку. Постойте! Куда же вы бежите? Ах, беспокойная, ах, своевольная какая!..

– Да уж, не вам меня укрощать! – засмеялась Надя, убегая от пытливого взгляда доктора и его протянутой руки, готовой проверить ее пульс.

Сделай он это – все, может быть, и ограничилось бы легким недомоганием, но резвая девушка так быстро увернулась и, замахав на него руками, так искренне рассмеялась, что озабоченный, спешивший к опасным больным доктор только покачал головой и пробурчал:

– Ну, смотрите! Уложу я вас, чуть что, в постель-то до возвращения Николая Николаевича! – и поехал дальше, конечно, не подозревая, что его слова так скоро сбудутся…

Девушки отправились за город, на кладбище, расположенное на высоком берегу реки.

Вечер был облачный, но очень тихий. Осмотрев цветы, посаженные вокруг общего памятника детям, посидев на скамеечке у могилы, Молохова предложила пройтись к краю обрыва.

Она не чувствовала облегчения после прогулки. Маша уже давно с беспокойством следила за воспаленными глазами подруги, за ее внезапным лихорадочным оживлением и несколько раз предлагала вернуться домой, пугая тяжелыми тучами, надвигавшимися с запада. Но Надей овладел дух упрямства, a Савина настаивала не слишком решительно, чтобы не раздражать ее. Надя сняла шляпку; ей хотелось, чтобы ветерок обвевал ее горячий лоб, но в воздухе не было ни малейшего движения. Напротив, по мере того как облака заволакивали небо, становилось тише и все более душно. Они посидели на обрыве у берега, a потом Надя легла на высокую траву, положив голову на маленький забытый надгробный памятник, наполовину ушедший в землю, и промолвила:

– Славно тут! Тихо. Иногда, право, так и тянет полежать вот так…

И она сложила руки на груди, закрыла глаза и вытянулась.

– Это глупые и бессмысленные шутки, Надя! – недовольно заметила Савина. – Перестань! Все успеем там належаться, a таким, как ты, надо не думать о смерти, a жить как можно дольше.

– Жить? Кабы так жилось, как хочется!

– И это пустые слова. Кому живется, как хочется? Нет таких людей… Тебе, во всяком случае, жить лучше, чем многим, чем огромному большинству. Пожалуйста, прекрати хандрить!

– Я? Хандрить? Вот уж вздор!.. Нет, душа моя. Я иногда могу этак побалагурить; пожалуй, и в самом деле погоревать, если, как теперь, печаль на сердце заведется, a уж хандрить да скучать – нет уж, спасибо! Таких слов в моем лексиконе не водится. Знаешь, когда бы я себя сочла навеки несчастной? Если бы ко всем удовольствиям жизни я бы еще приобрела эту «милую способность» скучать. Не дай Бог! Терпеть не могу это бессмысленное, унизительное, по-моему, свойство в других…

Надежда Николаевна протестовала с неожиданным, не стоившим дела жаром. Она говорила быстро и долго, смотрела по сторонам как-то беспокойно. Ее странное поведение не на шутку испугало Савину. К тому же она заметила на лице и руках Молоховой какие-то красные пятна. Прежде их у нее не было…

– Ну, право же, Надечка, ты нездорова! – повторила она несколько раз. – Пожалуйста, пойдем…

– Вздор! Ну что ты заладила – пойдем да пойдем! Я рада, что вырвалась на свежий воздух из больничной комнаты, рада подышать вольным воздухом. Какое там нездоровье! Голова, правда, болит, и глаза что-то режет… Да ведь головная боль скорее пройдет на свежем воздухе, чем дома. Ах, как хорошо! Ведь это же прелесть, как пахнет сеном. Ты чувствуешь? Это из-за реки, с лугового берега. Там стога, покосы. И как красиво это солнце там, вдали. Погляди!..

Она с наслаждением втягивала в себя воздух, пропитанный ароматами лугов, и показывала за реку. На том берегу действительно было очень живописно. Солнечные лучи прорывались сквозь густые тучи и, как золотые стрелы, прорезав наискось воздух, вонзались в землю, играя на зелени, мимоходом задевая вершины деревьев, стога сена, заливая золотом береговой кустарник и дальние нивы. Янтарем, изумрудом и пурпуром горело все, к чему прикасались лучи по берегам, бирюзой отливала под ними спокойная река, и все эти яркие пятна, все это волшебное освещение создавало удивительный контраст с одно образно-серой пеленой, затянувшей окрестности.

Надежда Николаевна стояла рука об руку со своей подругой и любовалась этой необыкновенной картиной, как вдруг что-то звучно зашлепало по траве и листьям деревьев. Савина огляделась: это были крупные капли дождя. Свинцовая туча незаметно подкралась к ним сзади и нависла над их головами.

– Ах ты Господи! – воскликнула она. – Вот и дождались! Что же теперь делать?!

– A что такое? – равнодушно спросила Молохова.

– То, что сейчас будет страшный ливень! Ты промокнешь и простудишься. Пойдем скорее!..

Они побежали. Дождь, точно стараясь опередить их, тоже зачастил. Савина чувствовала, что Надя дышит с трудом, все сильнее опирается ей на руку и все замедляет шаг, будто на ногах у нее свинцовые гири. Она боялась остановиться, боялась взглянуть на подругу, чтобы не убедиться, что та уже не может идти. Маша стремилась к кладбищенской сторожке, где можно было приютиться и послать за извозчиком.

«Если дождь будет сильный, заедем к нам, – думала она, – к нам ближе. Возьмем зонтик, платки. Вот ведь напасть! Я уверена, что она заболеет. И как я не приметила эту тучу!..»

Дождь усиливался. Стало очень скользко, a сторожка была все еще довольно далеко. Вдруг Савина увидела впереди какую-то фигуру под большим дождевым зонтом, которая быстро шла им навстречу. Человек с зонтом часто останавливался, осматриваясь. Увидев девушек, он по бежал к ним, и Маша узнала своего брата.

– Паша, – закричала она, – сюда! Скорее! Вот, спасибо! Как ты узнал? Кто тебя послал?

– Никто меня не посылал. Я давеча из дому видел, как вы шли, и подумал, что, верно, сюда. Ну, a как дождь пошел, я и подумал: как же теперь Надежда Николаевна – вымокнет, пожалуй! Вот, схватил – и побежал…

Павел едва переводил дух, но улыбался, пока не взглянул на спутницу своей сестры. Он вдруг перестал улыбаться и, передавая ей зонтик, вопросительно посмотрел на сестру.

Горевшее лицо Надежды Николаевны, ее сдвинутые над отяжелевшими веками брови, ее губы, полуоткрытые, но болезненно прижатые к зубам, как это бывает у людей, с трудом справляющихся со своим дыханием, – все в ней ясно указывало на ненормальное, болезненное состояние. Савина тоже взглянула на подругу и отчаянно покачала головой.

– Ты устала, Наденька? – спросила она. – Обопрись на меня крепче. Теперь нам можно идти помедленнее, под зонтиком…

– Да-да, – безучастно отвечала Надя. – Пойдем… Хорошо…

Павел молча взял ее под руку с другой стороны, и так они вдвоем, бережно прикрывая зонтиком, с величайшим трудом довели ее до избушки кладбищенского сторожа и там усадили на лавку. Павел побежал за извозчиком. Только через час, под сильным ливнем, они привезли Надю домой.

Глава XXII
Долг платежом красен

Едва Маша сняла с подруги бурнус, как та в обмороке упала на диван. С помощью горничной и няни Савина раздела ее и уложила в постель. Надя вся горела, a когда приехал доктор, за которым, никого не спрашивая, побежал Павлуша, то застал ее уже без памяти. Лицо больной распухло и покраснело, особенно веки, по всему телу пошли бугристые красно-багровые пятна. Доктор так и всплеснул руками, увидев, в чем дело.

– Этого еще недоставало! – вскричал он. – Что ж теперь делать? Одна в целом доме, отец когда еще вернется… Надо телеграфировать. Вот напасть-то!

– Да что у нее такое? – со страхом спросила Савина.

– Что такое? Оспа, чистейшая оспа-с! Если боитесь заразы, извольте немедленно уходить.

– Я-то уйду?! – воскликнула Савина. – Напротив, теперь я здесь поселюсь.

Доктор нервным движением поправил очки, посмотрел на Савину и сказал:

– Что ж, это, пожалуй, будет хорошо. Только предупреждаю вас: это очень серьезная болезнь. Заразиться – не шутка!

– Это – как Богу угодно, a если болезнь серьезна, я тем более не могу ее оставить: другие, может быть, побоятся.

– Да, может быть, – согласился Антон Петрович, садясь за стол – выписать рецепт и составить телеграмму Софье Никандровне.

Как глубоко возмутило Софью Никандровну известие о болезни Надежды Николаевны! Что за несчастье напало на семейство Молоховых! Опять болезнь – серьезная, прилипчивая! Только было успокоились, ожидали ее с Клавой сюда – и вот опять новое беспокойство, новая опасность, новое горе! Как же быть? Самой поехать к ней? Очевидно, телеграмма на это и рассчитана… Но зачем ей ехать? Чем она может оказать помощь, со своими слабыми нервами? Только сама еще заболеет, и больше ничего. Какая польза Наде в том, что она и себя подвергнет опасности?

Госпожа Молохова еще раз прочла телеграмму: «Надежда Николаевна больна серьезно. Нужен уход. Меньшую дочь возьмите в деревню немедленно».

Да, ясно, что болезнь заразная, иначе доктор не требовал бы немедленного удаления Клавдии, которую он думал с неделю продержать в городе. Необходимо за ней съездить. Неужели самой? Но если она не может? Если она… Больна? Да, конечно, она нездорова! Совершенно разбита и сама больна так, что не в состоянии ехать, решительно не в состоянии. Она пошлет гувернантку за дочерью, a потом, быть может, съездит и сама… Мадемуазель Наке узнает, чем именно больна Надя, и тогда… «Посмотрим!» – заключила свои размышления Софья Никандровна и отправила ответную телеграмму: «Не жалейте расходов. Возьмите лучших сиделок. Приехать не могу. Больна. За Клавдией посылаю гувернантку».

В мелкие кусочки на другой день изорвал Антон Петрович эту телеграмму.

– Мать, – ворчал он. – Хотя бы из благодарности… Да ну ее! Все равно только мешала бы. Еще и Савина, пожалуй, сбежала бы от нее, a она для больной понужнее будет.

Доктор знал Надежду Николаевну с самого детства, всегда сердечно любил и относился к ней с отеческой нежностью.

Тяжелое время пережили они вдвоем с Машей, да и вся семья Савиных вместе с ними, пока они оба неотлучно ухаживали за одинокой девушкой, пораженной злым недугом. К несчастью, оспу Наде прививали только один раз, в раннем детстве, и поэтому сейчас она была тяжко больна настоящей, a не ветряной оспой. Девять дней она была на краю могилы. Девять дней ее молодость и все лучшие врачи в городе боролись за нее со смертью. Девять дней и ночей Маша Савина не отходила от изголовья своей подруги, своей сестры по душе… Антон Петрович оставил почти всю свою практику и проводил в опустевшем доме Молоховых не меньше времени, чем Савина. В его дневное дежурство Маша успевала прилечь отдохнуть часа на два, а затем снова являлась ему на смену, уверяя, что отдохнула, освежилась и вполне готова служить больной. Доктор любовался неуемной энергией в таком слабом с виду создании. В продолжение своей многолетней практики он не раз бывал свидетелем высоких подвигов человеколюбия, но признавал, что ему не приходилось еще видеть такой удивительной силы любви, подвигавшей эту хрупкую девушку ухаживать за больной подругой без отдыха и сна. Мысль о личной безопасности, которой мучилась за нее ее мать, ей самой и в голову не приходила. Своих домашних она берегла и почти не виделась с ними все четыре недели, которые продежурила у больной. Как-то раз маленький брат, беседуя с ней издали, из сада, тогда как она стояла на балконе, обмолвился, что мать очень боится, как бы она не заразилась оспой, Маша ответила родным:

– Как не бояться! Велика потеря, если такая красавица рябой станет! Небось, и с рябинами проживу на свете, благодаря милости той же Надежды Николаевны! Она ничего не боялась, никаких огорчений, никаких неприятностей, когда за меня работала на вас или когда целые дни просиживала над больным Пашей. A мне теперь что же, ее болезни бояться? Да я бы на белый свет после этого смотреть стыдилась!..

На десятый только день Надя стала немного спокойнее, пришла в себя и тихо позвала:

– Кто здесь? Отчего темно? Что со мной?..

Маша чуть не закричала от радости. Сдерживая слезы, она наклонилась к подруге и прошептала:

– Лежи смирно, милая. Ты была очень больна. Теперь лучше, слава Богу… Только будь спокойна, ради Бога. И не трогай лицо.

– Лицо? Зачем меня закрыли? Откройте мне лицо, глаза…

– Глаза ты еще не можешь открыть: они у тебя опухли. Но теперь скоро откроешь. Тебе еще нужна темнота, чтобы потом глаза не болели.

– Ах, зачем это мне? Зачем темнота? Мне душно… Откройте окно! Кто здесь? – к ужасу Савиной, заволновалась больная.

Маша боялась, чтобы Надя не сорвала бинты, не повредила себе лицо, еще не очистившееся от язв. Теперь, когда самая страшная опасность миновала, когда надежда на восстановление здоровья подруги укрепилась, Савина хотела во что бы то ни стало спасти не только ее жизнь, но и красоту. До сих пор, пока Надя была в беспамятстве, было нетрудно уберечь ее лицо, бинтуя ее, как ребенка, но теперь, когда она начала приходить в сознание, стало гораздо труднее уберечь ее от самой себя…

К успокоению Савиной, ее подруга скоро притихла и забылась продолжительным спокойным сном, какого у нее давно не бывало. После этого отдыха она проснулась уже в полной памяти, и хотя силы ее возвращались очень медленно, опасность миновала. Антон Петрович и его неусыпная помощница могли, наконец, вздохнуть спокойно.

«Не могу быть дома раньше, чем через несколько дней. Как здоровье Нади? Отвечайте правду». Такова была короткая телеграмма, полученная доктором в конце второй недели июля от генерала Молохова, но сколько душевной муки скрывалось за этим простым вопросом, никто не подозревал.

Дело в том, что Молохову доктор не сообщил о болезни дочери, не зная точно его адреса, a жена не писала, чтобы «не тревожить» Николая Николаевича. Вынужденная ответить прямо на его настойчивые телеграммы, Софья Никандровна только что известила его о том, что «Наденька была больна, но теперь, слава Богу, поправилась». Генерал поспешил закончить все свои дела и собирался выехать в тот же день, но вынужден был задержаться и поэтому места себе не находил от тревоги за дочь.

Нетрудно представить, с каким удовольствием доктор утешительно ответил на его телеграмму. В тот же день он поехал к Надежде Николаевне с известием о скором приезде отца. Он застал девушек за чтением, то есть Молохова по-прежнему лежала в темной комнате, а Савина, подсев к самому окну, оставила маленькую щелочку в ставне и при этом слабом свете что-то ей читала.

– Ну-с, за ваше хорошее поведение я принес вам приятное известие, – начал доктор, обращаясь к больной.

– Что такое? От папы, да? – встрепенулась Надя. – Вот, мне сейчас прислали из деревни три письма от него. Он думал, что я уже там, не знал, видно, что я больна! Что же, что он пишет?

– Он телеграфирует, что через несколько дней будет дома. Вот телеграмма, нарочно для вас захватил.

– Слава Богу! Только бы мне теперь скорее поправиться, чтобы не задержать его. Я так боюсь, что он не сможет меня подождать… Как вы думаете, Антон Петрович, долго мне еще нельзя будет ехать?

– Теперь летняя пора; недельки две – и поезжайте с Богом.

– A если у него не получится? – волновалась Надя. – Вы же знаете, он едет по казенному поручению, не для своего удовольствия. А вдруг ему скажут, что надо ехать немедленно?..

– Не беспокойтесь, никто ему так не скажет. Николай Николаевич волен выехать, когда ему удобнее, a дочку свою любимую, если придется, он подождет не то что две недели, a хоть два месяца!

– Да ведь он сам же тебе пишет, что ему надо только поспеть вернуться к ноябрю, – добавила Савина, – чего ж беспокоиться? Во всяком случае, два-три месяца перед вами; успеешь покататься.

– Еще захочет ли папа катать по Европе такую рябую кукушку…

– Рябую? – воскликнула Маша. – Что за вздор! Да у тебя и следа ряби на лице не останется.

– На то мы вашим рукам воли не давали, пока вы были без сознания, – засмеялся доктор. – Я-то еще церемонился, думал, ну как же можно так барышню обижать? Ручки ей связывать, словно грабительнице… А вот эта подруга ваша крепко-накрепко полотенцем вас связывала, право!

– A кто меня надоумил? Кто первый велел? – отшучивалась Савина. – Я до того перепугалась, голову потеряла, что и сообразить-то ничего не могла, только и думала об одном – чтоб ты жива была, a вот Антон Петрович ничего не забыл… И за то, что ты не обезображена, его надо благодарить!

– A если вы теперь с нами беседуете, a через месяц будете нам с ней письма из Парижа писать, так не меня, a вот эту барышню должны благодарить, – перебил ее доктор. – Мы, доктора, без нее ничего не поделали бы! Вас не лекарства, a ее неусыпный уход спас, Наденька. Так-то! Надо правду сказать: y нее, Бог милостив, не будет ничего, но она сознательно, ни минуты не колеблясь, готова была за вас жизнь свою положить.

– Бог с вами, Антон Петрович! Что уж тут такого? У вас в больницах сестры милосердия каждый день то же самое для совершенно посторонних делают. Уж будто всем грозит заразиться!

– Не всем, но заразиться можно, и очень легко, – сказала Надежда Николаевна, глубоко растроганная. – Вот, выходит, какая я гадкая эгоистка! – прибавила она, сжимая руку своей подруги. – Теперь я понимаю: мне бы надо гнать тебя, a я вот все держу тебя при себе…

– Да если бы и не держала, я бы сама не ушла, – прервала ее Савина. – Я слово себе дала, что сдам тебя Николаю Николаевичу, и больше никому. Так и сделаю. Я ведь тоже держу свои обещания, и нарушать их никому не позволю!..

– A разве кто-нибудь этому мешает? – с удовольствием покуривая, спросил доктор.

– Нет… Это Надя однажды меня упрекала. Я ее фразу навсегда запомнила. Помнишь? «Кто посягает на исполнение чужого слова, тот сам своих обещаний в грош не ставит!» – напомнила она подруге ее слова.

– О, я никогда этого не делала, ты не можешь меня в этом упрекнуть, Маня! A вот теперь я тебе докажу, что и y меня память хорошая! Кто говорил мне когда-то: «Долг платежом красен, a с меня какой платеж?» Помнишь?.. И не права ли я была, когда отвечала тебе: «Почем ты знаешь, что я от тебя потребую? Может быть, тебе придется во сто раз больше мне вернуть». Ну, что? Не по-моему вышло? Я для тебя никогда не жертвовала жизнью или здоровьем, как ты теперь готова была пожертвовать для меня. Видишь?..

– Видим, барышня, видим! – произнес доктор с насмешливым выражением. – И слышим также, что вы чересчур много и храбро разговорились. Не мешало бы поберечь себя, хотя бы ради папашиного приезда, да-с!.. A не то к вечеру еще жар усилится, ночь будет беспокойная, а тут как раз приедет Николай Николаевич, чтобы мне выговор сделать за то, что я его обманул, раньше времени похвастался вашим выздоровлением.

– Молчу, молчу, – улыбаясь, прошептала Надя.

– То-то же! Помощница моя, извольте отложить личные счеты до более удобного случая и принять бразды правления над нашей пациенткой, да построже. Еще с недельку ухода – и тогда Бог с ней, пусть идет по своей воле на все четыре стороны и нас не поминает лихом за то, что мы ее плохо выходили.

И доктор уехал в отличном расположении духа.

Савина принялась было снова за чтение, но скоро закрыла книгу: девушки увлеклись беседой, в которой главной темой были не столько мечты и планы на будущее, сколько их общие гимназические воспоминания. Известно, что в первые годы по окончании курса ничего не бывает приятней для молодежи, чем такие разговоры. Время прошло, преодолены все трудности, разрешены недоразумения, отравлявшие ученические годы. Даже беды и неудачи того времени теперь представляются привлекательными, утрачивая все, что было в них горького. Все же хоть сколько-нибудь приятное – удачи, веселье, смешные или забавные происшествия – становится неиссякаемым источником сладостных воспоминаний.

Именно такими беседами Маша Савина с удивительной находчивостью постоянно забавляла больную, поддерживала ее хорошее расположение духа во время продолжительного затворничества в темноте и невольной неподвижности. Последнее особенно тяготило деятельную, всегда живую молодую девушку, когда ее болезненная слабость прошла и она почувствовала возвращение сил и прежней энергии. Это случилось почти одновременно с приездом ее отца, через четыре недели с начала болезни.

Описывать радость свидания отца и дочери, глубокое чувство признательности генерала к доктору и в особенности к подруге своей дочери, которой она, по свидетельству Антона Петровича, была обязана жизнью больше, чем ему самому, мы не станем. На этом мы расстанемся с Надей и ее отцом. Пусть себе благополучно путешествуют, набираются сил и знаний – на пользу себе и окружающим. Они выехали в начале августа. Перед отъездом генерал на два дня съездил в деревню проститься с семьей, но Наденька с ним не поехала: Антон Петрович решил, что это лишнее, что лучше ей поберечься еще несколько деньков перед путешествием. Зато отец привез ей оттуда множество поцелуев, поклонов и три письма. В письмах от мачехи и гувернантки хотя и выражалось множество пожеланий и благодарностей от Софьи Никандровны, а также восторженных похвал ее «героизму» от мадемуазель Наке, но еще больше все-таки было поручений в парижские магазины от обеих. Третье письмо – пребольшое, премилое, но весьма безграмотное – было от Клавдии, которая просила ее не забывать, писать ей почаще и купить для нее в Париже и в Лондоне «что-нибудь особенное» – какое-нибудь такое лакомство, какого в России нет, «на пробу», чтобы ей только «знать, чем маленькие англичане и французы лакомятся». Это письмо насмешило Надежду Николаевну.

– По крайней мере, верна себе, – сказала она Савиной. – Цельная натура, искренняя. Хороший человечек, только такая ужасная лакомка!

– Это с годами пройдет, – заметила Савина. – Особенно, если ты ей займешься, a она этого, право, стоит – добрая девочка, такая благодарная и правдивая! Если б ты слышала, как она упрашивала не отправлять ее в деревню, а позволить ей за тобой смотреть… Хорошая девочка!

– Да, – вздохнув, отвечала Надя, – я была бы очень рада, если бы то же можно было сказать о двух старших…

Через два дня после этого разговора Надежда Николаевна и Николай Николаевич Молоховы благополучно отбыли на три месяца за границу.