Текст книги "Подруги. Над пучиной (сборник)"

Глава XIII
В разлуке

Горько плакала Фимочка, расставаясь со своей старшей сестрой. Надя утешала ее, что в деревне славно – всё в цвету, везде зелень; ягоды поспели, скоро и фрукты в саду созреют; Фима будет гулять по полям, собирать грибы в лесу. Девочка слушала неохотно и недоверчиво, и на все похвалы деревне и все утешения Нади отвечала ей только одно:

– Если там так хорошо, отчего же ты не хочешь ехать с нами?

– Я не могу, моя милая, – говорила Надя, – y меня здесь есть дела. Я уже большая и не могу думать только об одних удовольствиях.

– Нет, – со вздохом возражала Серафима, – уж какое там удовольствие без тебя. Уж лучше бы я здесь с тобой осталась…

Но об этом, конечно, и речи быть не могло. В середине июня все Молоховы, кроме отца и старшей дочери, выехали до осени из города.

Два с половиной месяца этого лета, проведенные Надеждой Николаевной вдвоем, с глазу на глаз, с отцом, в прилежной работе на пользу ближнего, с редкими перерывами на развлечения – вроде поездки в праздник за город, катания в лодке по реке со своими приятельницами или прогулки в лунный вечер с отцом, – всю жизнь потом вспоминались ей как лучшее время в ее жизни. Она почти ежедневно виделась с Верой: то помогала ей шить, то уводила куда-нибудь подышать свежим воздухом, возила ее кататься, забирая с собой и Машу Савину «по дороге», как она говорила, хотя лошадям, оставшимся в полном ее распоряжении, приходилось для этого делать добрый крюк. Иногда у Надежды Николаевны собиралось несколько подруг, и тогда тихий, опустевший дом Молоховых оживал от веселой болтовни, пения и игры на фортепиано. Генерал, когда бывало время, с удовольствием присоединялся к «молодой компании» и часто дивился, какой веселой и оживленной стала его дочка. Он совсем не знал ее характера с этой стороны. Однажды он был окончательно изумлен, войдя в чайную и застав там за обычным для нее ранним чаем «бабушку» Аполлинарию Фоминичну, а также целое общество незнакомых ему лиц, с которыми, разливая чай на хозяйском месте, весело беседовала Надя. Дело в том, что Надежда Николаевна давно собиралась попросить к себе в гости старушку и воспользовалась праздничным днем, чтобы исполнить свое намерение. Она пригласила не ее одну, a также и ее жилицу Лукьянову с детьми. Старший, гимназист, разумеется, ни за что не явился бы, как бы его ни просили, a потому Молохова ограничилась меньшими, с которыми, кстати, они все, особенно Савина, дававшая уроки девочке, были хорошо знакомы. Вся эта компания показалась Молохову слишком многочисленной, но когда его познакомили со всеми, он не согласился с Аполлинарией Фоминичной, предположившей, что дочка захотела его своей кутерьмой со света сжить и не дает ему покоя в собственном доме.

– Напротив, бабушка, я рад, сердечно рад, что Надюша моя, оставшись одна со мной, не скучает. Спасибо вам, что ее не забываете, a ее гостям я всегда бываю рад, – возразил Молохов.

Свои слова он подтвердил тем, что весь вечер провел вместе с гостями дочери.

Но такие развлечения случались раз или два в неделю, не больше. Остальное время было посвящено занятиям. Кроме Юрьиных нашелся еще один урок, который Надя с радостью приняла. Да и сама она дома прилежно училась английскому языку и брала уроки музыки. Музыка была ее любимым предметом, но до сих пор не было времени заниматься ею серьезно, да к тому же и не хотелось играть в гостиной, на виду у всех, мешая гостям своей мачехи и особенно ей самой. Теперь, на воле, она много играла каждый день, a три раза в неделю к ней приезжал лучший учитель в городе. Ее игра заметно совершенствовалась, и она сама так полюбила музыку, что с горечью думала о том, что скоро лишится возможности свободно заниматься. Как-то раз, беседуя с отцом, она высказала ему свою печаль. Он сначала удивился, но, подумав, согласился, что ей неудобно играть на общем рояле, на котором целыми днями то учились, то просто бренчали Поля, Риада и Клавдия, не говоря уж о самой Софье Никандровне и ее гостях. Он ничего не ответил дочери, но на другой день предложил ей прокатиться с ним, a когда они сели в коляску, он спросил:

– Ты не расстроишься, если мой подарок на несколько недель опередит день твоего рождения?

– Конечно, нет. Но мне, право, ничего не нужно.

– Ты сама своих нужд не знаешь, – улыбаясь, возразил отец. – Тебе необходимо маленькое пианино, которое ты поставишь в своей комнате, чтоб твои теперешние занятия музыкой не пропали даром.

И в тот же день с помощью услужливого учителя музыки было выбрано пианино, которое заняло почетное место в чудесной Надиной комнате, приводившей в такой восторг маленькую Фиму.

Справляя за несколько дней до возвращения всей семьи новоселье нового инструмента в обществе своих приятельниц, Надежда Николаевна не ведала, что этому подарку отца, доставившему ей столько радости, суждено еще было усладить много печальных часов ее бедной маленькой сестре – последних часов ее недолгой жизни…

В письмах к мужу Софья Никандровна никогда не распространялась о своей деревенской жизни, ограничиваясь общими фразами да множеством поручений. Дети никогда не писали отцу, a тем более нелюбимой сестре. Раз только Клава сделала в письме матери кривую приписку, в которой просила «милую Надю» попросить бабушку прислать ей вяземских миндальных коврижек, без которых ей здесь очень скучно. Вот и все. В предпоследнем письме мачехи Надежда Николаевна прочла, однако, что Серафиме деревенский воздух совсем не принес пользы, что она все болеет, исхудала так, что от слабости с трудом передвигает ноги и сделалась невозможно капризной.

– Бедная Фимочка! – вздохнув, промолвила Надя. – Видно, ей и в самом деле лучше было бы остаться с нами.

За несколько дней до возвращения Молоховых приехала часть прислуги и ключница Анфиса; она передала барышне незапечатанную четвертушку бумаги, на которой Надя с трудом разобрала начертанные карандашом крупные, полустертые буквы Фимочкиного послания.

«Как я рада, что скоро тебя увижу! – писала она. – Я больна. Теперь уже совсем больна. Хорошо, если приеду, a если нет, – прощай, Надечка! Я тебя очень люблю, очень! Больше всех. Мне без тебя было скучно. Я рада уехать отсюда к тебе, рада буду посидеть с тобой опять в твоей комнате. Хоть бы скорей! Твоя сестра Фима».

Слезы выступили на глазах у Нади, когда она прочла эти неразборчивые строчки. Она горько упрекнула себя в забывчивости: не вспомнила, что Фимочка уже знает и умеет писать буквы, и не догадалась написать ей. Она позвала Анфису и со слезами выслушала ее рассказ о болезни младшей сестры, о том, как она у всех на глазах ежедневно слабела и таяла, «что Божья свечечка пред иконой».

– Уж мы с нянюшкой их всячески от сглазу и спрыскивали, и отчитывали, и по зорькам росой умывали – нет, ничто не помогает! – рассказывала ключница, убежденная в силе таких средств. – Уж, видно, не жилица она на свете. Так, верно, ей на роду написано!..

– Как?! Неужели ей в самом деле так плохо? – в ужасе вскричала Надежда Николаевна, и сердце ее сжалось от горя и раскаяния, что она в своей деловой, впервые самостоятельной жизни почти забыла о бедненькой больной, не любимой в семье сестре. – Так почему же ее не лечили? – продолжала она расспрашивать ключницу. – Разве доктора к ней не приезжали?

– И, барышня, какие там доктора! Был раз доктор, – y барыни зубы болели, так посылали за ним лошадей в уездный город, – да что в нем толку? Сама барыня сказывала: «Это коновал какой-то! Куда ему людей лечить!» А Серафиму Николаевну поглядел и говорит: «Желудок, говорит, y нее засорен, касторки надо дать – и как рукой снимет». A чем же он там засорен, когда у них по суткам маковой росинки во рту не бывает? Так сболтнул, чтоб только сказать что-нибудь…

– Так что же отсюда доктора не выписали? Написали бы, и мы Антона Петровича попросили бы.

– Да слышно было, что барыня думали выписать, a потом так порешили, что барышня и здесь так же хворали и что не стоит выписывать, потому как сами скоро назад, в город, переедут.

Надя с тяжелым сердцем ушла в свою комнату. Она тут же села к своему столу, выбрала самую красивую из своих бумажек, на которых никогда не писала, a держала только как украшение своего письменного прибора, разыскала изящный конверт с гирляндой цветов и крупными буквами нависала ответ Фиме – в самом веселом духе, как только могла ласково и шутливо, чтобы по возможности развеселить больную девочку. В конце, обещая ей долгие беседы в своей комнате, она говорила, что здесь завелась еще такая прелесть, такое чудо, которое наверняка приведет ее в восторг. «Приезжай только, – заканчивала она свое письмо, – и ты увидишь, какой сюрприз нам с тобой приготовил папа. A заранее сказать, что именно, – не хочу: догадайся! A не догадаешься – тем лучше: больше тебе будет удовольствия, когда сама увидишь».

Догадаться Фимочка, разумеется, не могла, но это письмецо сестры доставило ей много счастья и помогло маленькой страдалице терпеливее перенести последние дни разлуки и тяготы обратного путешествия. Лежа в карете на подушках, она крепко сжимала цветной конвертик с письмом Нади, молча глядела в окно на мимолетные облака, на бежавшие мимо поля и деревья и все думала о том, что ожидает ее в Надиной комнате. Временами даже счастливая улыбка появлялась на ее бледном, исхудавшем личике.

В конце августа погода повернула было на осень, так что Молохов по настоянию дочери телеграфировал жене, чтобы она ради Серафимы переждала и не пускалась в обратный путь, если холод и дождь будут продолжаться. Но после нескольких бурных дней солнышко вновь появилось и пригрело землю. К этому времени Надежда Николаевна успешно завершила одно из своих дел: маленькая Юрьина была принята в третий класс гимназии. Но ее мать умоляла Молохову продолжать с девочкой послеобеденные занятия. Сама она была слабая, болезненная женщина и не могла следить за уроками дочери. Надежда Николаевна не дала твердого ответа, не зная, каково будет здоровье Серафимы. Она обещала дать ответ через неделю – или возьмется сама, или временно рекомендует вместо себя другую. Одна из ее подруг, Наташа Сомова, окончившая курс вместе с ней, тоже богатая девушка, очень хотела испробовать свои силы в педагогическом деле. Ее-то Надя и рассчитывала попросить заменить себя, пока она не сможет оставить больную сестру. Таким образом, ни она, ни Савины ничего бы не потеряли, и Юрьиной не пришлось бы иметь дело с другими, незнакомыми людьми. Юрьина надежно хранила их тайну, потому что была предупреждена об этом заговоре самой начальницей гимназии, своей хорошей знакомой. Таким образом, Савина, благодаря помощи Молоховой, спокойно могла продолжать курс, ограничиваясь двумя-тремя послеобеденными уроками. Соломщикова, благодарная ей за успешную подготовку крестницы к гимназии, попросила ее давать уроки и ее младшему брату и продолжать наблюдать за занятиями девочки; Аполлинария Фоминична щедро вознаграждала ее труды. Маша не знала, как ей и благодарить Веру Алексеевну и Надю за такую работу. Она несколько раз принималась убеждать свою подругу, что та напрасно рискует неудовольствием Софьи Никандровны и мнением своего круга, что они прекрасно могут обойтись ее личными заработками. Но Надежда Николаевна об этом и слышать не хотела. Занятия нужны ей только для себя самой; ей дела нет ни до чьего мнения, кроме своего собственного, и не нужно ничье одобрение, кроме отцовского и всех честных людей, разделяющих его взгляды на жизнь. Она хочет и будет давать уроки, a если она желает тратить свои заработки на то, чтобы близким ей людям, таким как Машины отец и мать, легче жилось на свете, и они сами согласны и позволяют ей доставлять себе такое удовольствие, то никто ей в этом помешать не может. Никому, в том числе и ей, Маше, нет до этого никакого дела.

Обычно кроткая и спокойная, как только речь касалась этого важного для нее предмета, Надя становилась раздражительной и говорила так резко и решительно, что Савиной приходилось покоряться ее воле из страха ссоры, разрыва с подругой, которую она преданно любила и которой была так глубоко обязана. Она скорее была готова смирить свое порой восстававшее самолюбие, чем рисковать их дружбой.

Итак, теперь все зависело от состояния здоровья маленькой девочки, которую в самом начале сентября Надя, едва сдерживая слезы, приняла на руки и понесла по лестнице в дом.

Глава XIV
Возле больной

Надежда Николаевна внесла легкую, как перышко, Фиму в свою комнату и устроила на розовом диване, подложив ей под голову подушку. Девочка, утомленная переездом, только слабо улыбалась ей; но, отдохнув немного, она обвила руками шею сестры, будто опасаясь, чтоб та опять ее не оставила.

– Что у тебя болит, Фимочка? – спрашивала старшая сестра, стоя на коленах у дивана.

– Не знаю… Все… – отвечала девочка.

– Но что же именно? Где больше болит? Головка или ножки? Ты, говорят, совсем ходить перестала. Не можешь ходить?

– Да, не могу.

– Тебе больно?

– Нет. Только трудно. Не стоят ножки. Будто их нет. Больше всего болит спинка. Иногда очень болит. Иногда вот тут тоже…

Она приложила исхудавшие, как щепки, ручонки к впалой груди.

Сердце у Нади ныло все сильнее. Она старалась улыбаться, сдерживая невольную дрожь в углах рта, явно показывавшую, как трудно ей бороться с переживаниями о больной сестренке.

У дверей, оставшихся полуоткрытыми, послышался голос Клавы:

– Можно и мне к тебе, Надечка?

Она вошла не сразу, потому что гувернантка ей не советовала «тревожить мадемуазель Nadine во избежание неприятностей». Но любопытство пересилило: Клаве очень хотелось узнать, что же такое удивительное появилось в их отсутствие в комнате старшей сестры, чем она так заинтриговала Фиму в своем письме.

Надя неохотно обернулась на ее голос, a на бледном личике больной появилось беспокойное выражение: она боялась, что это одна из старших сестер. Но, узнав Клавдию, она тихо проговорила, словно успокаивала Надежду Николаевну:

– Ничего, это Клавочка. Она добрая.

– Входи, Клава! – позвала старшая сестра. – Иди сюда. Я, кажется, с тобой не поздоровалась?

– Да… Нет… Ты ушла с Фимой.

Клава медленно двигалась по комнате, окидывая ее зорким взглядом.

– Ах, что это? – воскликнула она, останавливаясь посреди комнаты и указывая пальцем на пианино, заслоненное от больной девочки горкой цветов.

Фимочка чуть-чуть приподняла голову, но тут же уронила ее на подушку.

– Ах, так это то! – слабо вскрикнула она. – Надечка, это, верно, то самое?

Надежда Николаевна с трудом сообразила, о чем речь.

– Что? Ну, да, разумеется! – улыбнулась она. – Ты еще не видела папиного подарка, Фимочка! Посмотри! Вот, погоди, я тебя подкачу…

И, отодвинув стол, Надя зашла за спинку дивана и осторожно покатила его по мягкому ковру. Фима повернула голову; ее глазки оживились любопытством и нетерпеливым ожиданием.

– Фортепиано! – радостно воскликнула она, когда сестра подкатила ее поближе. – И какое чудесное!

Хорошенькое! Прелесть! Ты мне сыграешь что-нибудь, Надечка?

– Что хочешь, душечка. Ты ведь охотница слушать песни? Ну вот, я и буду тебе играть…

– Да, я люблю, очень люблю, только я их редко слышала. A теперь ты мне часто будешь играть? И петь? – радовалась Серафима.

– Петь-то я не умею, но есть у меня знакомые, которые знают много песен, и мы будем их просить, когда они ко мне придут. Только надо лечиться, Фимушка, надо непременно вылечиться!..

– Мадемуазель Наке говорит, что она не может выздороветь, – брякнула Клава, осматривая пианино.

– Какой вздор! – оборвала ее старшая сестра. – Что ты говоришь, Клавдия? Мадемуазель Наке не доктор. Она ничего не понимает в болезнях. Вот Антон Петрович осмотрит Фиму и вылечит ее! Увидишь, Фима, каким ты молодцом недельки через две-три станешь! Мы еще с тобой в горелки побегаем, пока тепло, вот увидишь!

Больная девочка смотрела на сестру печальными глазами, и взор ее, казалось, говорил то, что она думала про себя: «Вряд ли этому бывать. С каждым днем я слабею…» Но она не произнесла этого вслух. Она и прежде часто удивлялась, почему не может, как другие девочки, думать о том, что будет через несколько лет, не может представить себя взрослой, здоровой девочкой. Она промолчала, чтобы не огорчать сестру, но не могла поверить ее обещаниям.

По ее просьбе Надя села к пианино и принялась наигрывать ей песни, которые приходили им в голову. Больше всего песен вспоминала и требовала Клавдия, не перестававшая удивляться, как хорошо играет Надя. Самой Фимочке хотелось, чтобы сестра сыграла ей что-нибудь другое, хорошее, что-нибудь «настоящее», как называла она серьезные пьесы, названий которых не знала. Но, видя, что все эти «Птички» да «Серые козлики» веселят Клаву, которая подпевала и хохотала от удовольствия, она промолчала. Когда же здоровая, еще больше растолстевшая на деревенском воздухе девочка ушла «чай пить», Серафима сказала:

– Ну, пожалуйста, теперь сыграй мне что-нибудь такое хорошее, тихое и печальное, знаешь? То, что как-то раз ты мне играла зимой, когда никого не было дома, a мы с тобой пошли в гостиную, помнишь?

Надежда Николаевна вспомнила, что ей тогда понравилась серенада Шуберта, и сыграла ее. Девочка слушала внимательно, со счастливой улыбкой на бледном личике, иногда закрывая глаза.

– Как хорошо! – прошептала она. – Точно летишь куда-то, точно кто-то тебя зовет! Кто-то хороший, светлый… Сыграй еще, Наденька!

– То же самое?

– То же или другое, такое же…

– Постой, я тебе новое сыграю. Может, тебе понравится. Ты, верно, никогда этого не слышала.

И Надежда Николаевна открыла ноты и заиграла «Легенду» Венявского. Это была ее любимая вещь. Она сама заслушалась и забылась под свою игру…

Когда последний тихий аккорд замер в воздухе, Надя оглянулась на сестру, удивленная ее молчанием. Серафима приподнялась на локотке и смирно сидела, устремив взгляд в пространство, словно искала там чего-то или ждала… По ее лицу катились слезы, a между тем она улыбалась – счастливой и вместе с тем печальной улыбкой. Надя вскочила и в испуге бросилась к ней.

– Что ты, Фимочка? Бог с тобой! Чего ты плачешь, милая моя?

– Разве я плачу? – изумилась больная. – Нет, это так… Не бойся, я не плачу. Мне хорошо. Где ж это ты выучилась так чудесно играть, Надечка? Чудесно! Пока ты играла, мне казалось, что мы плывем куда-то, плывем так тихо-тихо, по блестящей реке, и мне так было хорошо…

И она стала умолять сестру поиграть еще. Но Надежда Николаевна не хотела больше играть для нее в этот вечер, опасаясь, что это повредит больной. К тому же пора было подумать и о ее ночном покое. Нянька уже два раза приходила сказать, что в детской все готово; пора принять лекарство, выпить чаю и ложиться спать. Надя сама отнесла Фимочку, раздела ее и посидела с ней, рассказывая все, что ей приходило в голову, пока бедняжка не задремала. Тогда она тихонько высвободила свою руку и пошла в столовую, где вся семья уже собралась к ужину. Она едва поздоровалась давеча[13]13
  Дáвеча – недавно.


[Закрыть] с мачехой и ее остальными детьми. Их шумное веселье, a еще в особенности довольное оживление отца, который смеялся, слушая их болтовню, неприятно поразили девушку, ослепленную светом и собственными слезами. Она перестала сдерживать их, когда больная сестра заснула, ее глаза были красными и опухшими. Теперь, когда серьезность болезни Фимочки была так очевидна, беспечность отца показалась ей еще менее простительной, чем равнодушие мачехи, потому что в нравственном отношении она ставила его несравненно выше.

Не глядя ни на кого, она сердито подошла и встала за его стулом. Николай Николаевич тотчас же обернулся к ней, a Софья Никандровна только недовольно взглянула в ее сторону и обменялась многозначительным взглядом с гувернанткой своих дочерей. Высокая, худая, как щепка, мадемуазель Наке сидела прямо против хозяйки дома, между Риадой и Полей. По ее безукоризненной прическе и наряду никто не подумал бы, что она только что проехала сотню верст[14]14
  Верстá – старинная мера длины, равная 1,06 км.


[Закрыть] по тряской дороге. Она слегка пожала плечами и тут же скромно опустила глаза на свой прибор.

– Садись, Надюша! – ласково промолвил генерал, указывая на место возле себя.

Но, посмотрев в лицо старшей дочери и вспомнив о своей больной дочке, он закусил губу… Он так мало знал эту девочку, вечно прикованную болезнью к своей детской, что ее отсутствие могло пройти для него незаметным среди общего оживления и радости от первого свидания с семьей после долгой разлуки; но, вспомнив о ней, он внутренне жестоко упрекнул себя в бессердечии.

– Ты была с Фимочкой? – мягко продолжал он. – Что она, заснула?

Надежда Николаевна молчала, не поднимая глаз и нахмурив брови. Сказать по правде, она просто боялась заговорить, не зная, совладает ли со своим голосом.

– Верно, бедняжка утомилась дорогой и теперь уснет крепче, – ответила за нее мачеха. – A ты все с ней возилась, Наденька? Напрасно! У нее прекрасная, внимательная нянюшка. Садись, уж извини, что мы без тебя начали…

– Я не хочу есть. Я никогда не ужинаю, – отрезала падчерица. Голос мачехи рассердил ее и придал ей силы совладать с собой. – Папа, – обратилась она к отцу, – завтра необходимо собрать консилиум. Шутить болезнью Серафимы долее нельзя!

– Разве она так серьезно больна? Ты находишь? – начал было генерал, но жена его прервала:

– Завтра будет Антон Петрович, – сказала она, – Фима больна, как всегда. Разумеется, если он найдет нужным…

– И ты нашел бы то же самое, – ответила Надя отцу, не обращая внимания на замечание Софьи Никандровны. – Жаль, что тебе не пришло в голову даже посмотреть на нее…

– Я хотел, моя милая, но мне сказали, что ее уже уложили спать, и…

– Этак ее на днях и в гроб уложат, a ты и знать ничего не будешь! – резко перебила его Надя, не совладав-таки с собой, и в слезах упала на стул, закрыв обеими руками лицо.

Госпожа Молохова шумно отодвинула свой стул, пробормотав что-то о драматических сценах. Но муж ее не слышал: он был поражен и расстроен.

– Ну, Надюша, Надюшенька… – растерянно повторял он, ухаживая за дочерью. – Бог с тобой! Перестань, успокойся… Завтра же я соберу докторов. Бог даст… Да неужели же Фимочка так сильно больна? – вдруг отчаянно обратился он к жене. – Почему же мне ничего не сказали? Ты не писала.

– Я писала все, что следовало писать, – недовольным голосом ответила Молохова. – С какой стати мне было беспокоить тебя и пугать преувеличениями? Фима родилась слабой и больной и, наверное, останется болезненной на всю жизнь. Что ж с этим делать? Мы ее лечили, будем лечить, Бог даст, с летами она поправится, окрепнет…

– Или умрет, – сердито вставила Надя.

– В этом Бог волен, – возразила ей мачеха.

– Да, но, может быть, мы недостаточно серьезно относились к ее болезни? – смущенно сказал Молохов. – Может быть, при более тщательном уходе и лечении… Не нужны ли ей какие-нибудь воды?

– Теперь дело к зиме идет, какие уж воды, – сухо возразила ему жена. – Будущим летом, если велят… Я думаю, я своим детям мать, сама позабочусь.

«Не поздно ли спохватилась?» – подумала Надежда Николаевна, с трудом сдерживая рыдания. Она сделала над собой усилие, отерла глаза и выпила воды, которую ей по приказанию отца подал Элладий. Не обратив внимания на его насмешливую гримасу, заставившую ее сестер потупиться, чтобы скрыть невольные улыбки, она встала и сказала:

– Так что, пожалуйста, папочка, сегодня же вечером напиши Антону Петровичу, чтобы он пораньше приехал. Надо завтра же успеть попросить и других докторов, если будет нужно. Не знаю, но мне кажется, что Фима совсем безнадежна.

Софья Никандровна кисло улыбнулась.

– Ее счастье, что мы вправе не вполне доверять твоему опыту в этом отношении, – язвительно сказала она.

– Я сейчас же напишу Антону Петровичу и велю отвести ему записку, – решил Николай Николаевич, вставая вслед за дочерью и взяв ее за руку.

– Мой друг, – попыталась было остановить его жена, – не тревожься! Уверяю тебя, что Надя преувеличивает.

Но генерал ушел в кабинет, не слушая жену, а в коридоре обнял и крепко поцеловал свою старшую дочь. Он явно чувствовал себя виноватым и благодарил ее за то, что она напомнила ему о его обязанностях.

С его уходом в столовой все заговорили разом. Софья Никандровна не могла сдержать негодования по поводу влияния, которое «эта девчонка» имеет на своего отца; Элладий осведомился о медицинских познаниях старшей сестры и, предположив, что она в течение лета выдержала экзамен на доктора медицины, начал юмористический рассказ о том, что она завтра наденет фрак и синие очки и выйдет на консилиум смущать латынью господ докторов; сестры шумно смеялись, тоже стараясь вставить свои едкие словечки; Софья Никандровна горячо беседовала с гувернанткой на ту же тему. Только Клавдия, по обыкновению, усердно ела, не разделяя общего враждебного настроя против сестры; она даже заметила, что Надя очень хочет, чтобы Фима была здорова. Однако ее слова остались без внимания.