Текст книги "Подруги. Над пучиной (сборник)"

Глава XVII
Изобличение

Но ей в этот день не суждено было успокоиться. В коридоре ее нагнала горничная Софьи Никандровны и от имени своей госпожи попросила пожаловать к ней в комнату.

И вместо того чтобы пройти в прохладную галерею, в которой она надеялась освежиться и успокоиться, Надежда Николаевна с неприятным предчувствием повернула в комнату мачехи, где ее хозяйка сидела за поздним чаем.

Она кивнула падчерице головой и глазами указала ей на стул. Она явно была взволнована, поэтому не сразу начала заранее приготовленную назидательную речь, которую Надя, еще растревоженная своими печальными мыслями и только что пережитым разговором, слушала рассеянно и совсем не поняла ее цели.

Софья Никандровна говорила что-то очень высокопарное об обязанностях человека по отношению к той среде, в которую он поставлен, о необходимости уважать общественное мнение и «не компрометировать своих родителей исполнением, без их ведома и согласия, своих совершенно неуместных фантазий».

На этой последней фразе, заключившей долгую нотацию, Надежда Николаевна подняла голову, догадавшись, что произошло.

– У меня очень болит голова, – сказала она, – мне надо походить, пока Фимочка не позовет меня. Скажите, прошу вас, в чем дело? Чем я компрометирую отца или вас?

– Вам угодно это спрашивать? – вспылила Молохова, рассерженная ее хладнокровием. – Вы сами не знаете? Что, по-вашему, добрые люди будут говорить о генерале Молохове, который допускает, чтобы его дочь нуждалась?

– Не знаю. Да мне это решительно все равно, потому что такую глупость о моем отце никто и не скажет. Это, верно, будет какой-нибудь другой «генерал Молохов»… – спокойно ответила Надя.

– Да, да, вы правы! – еще более сердито подхватила Софья Никандровна. – Ваш отец останется в стороне, a все пересуды падут, по обыкновению, на меня! Конечно! Ну, как же? «Бедняжка падчерица» – известное дело! «Нуждается во всем, должна по грошовым урокам бегать, чтобы себя содержать, кругом одни обиды!..» Ха-ха-ха! В самом деле: уж такая бедняжка – чуть на головах наших не танцует! Что ее душеньке угодно, то и творит, никого не спрашиваясь, ни с чем не считаясь!..

Госпожа Молохова дошла до крайнего раздражения и до того возвысила голос, что из разных дверей начали показываться головы любопытных.

– Позвольте… – начала было Надежда Николаевна, но мачеха прервала ее, передразнивая:

– «Мне все равно… Это будет другой генерал Молохов!..» Нет-с! Это будет тот самый – ваш отец, которого по вашей милости обвинят в равнодушии и жестокосердии! Как вы думаете, что подумают о нем люди, узнав, что его дочь бегает по урокам – наравне с дочерьми буфетчика княгини Мерецкой или, вот, этой вашей писарши или прачки, как ее там, Савиной?

– Что подумают? – с расстановкой переспросила Надя, не без удовольствия демонстрируя свое хладнокровие – именно потому, что оно, по-видимому, так рассердило ее мачеху. – A не знаю, право! Умные люди, вероятно, подумают, что он желает, чтобы его дочь умела быть полезной, по меньшей мере так же, как и простые смертные, умела бы так же честно зарабатывать свой хлеб и вообще не предавалась бы лени и позорному тунеядству…

Последних слов девушки, хотя она и возвысила голос, улыбаясь и смеющимися глазами глядя прямо в покрасневшее, сердитое лицо мачехи, уже почти не было слышно за негодующим криком Софьи Никандровны, которая окончательно вышла из себя.

Сказать по совести, она имела на это причины. Ни один благоразумный человек, не одобряя горячности генеральши, не смог бы оправдать и тон ее падчерицы. Наденька, конечно, была хорошим человеком, но далека от совершенства. И досталось же ей за ее дерзость от разумной и кроткой Веры Алексеевны, когда она впоследствии рассказала ей об этой сцене! «Да это неслыханно! Как тебе не стыдно, Надя? – воскликнула та. – Да я бы на месте Софьи Никандровны просто выгнала тебя из комнаты!»

Молохова долго кричала на свою падчерицу – так долго, что ее муж, вернувшись неожиданно за чем-то со службы домой и услыхав ее сердитый голос, испугался и вошел в чайную – узнать, в чем дело. Там уже не было его старшей дочери. Она ушла и уже несколько минут ходила быстрыми шагами по крытой галерее, стараясь моционом на холодном воздухе привести в равновесие свои растрепанные чувства и мысли. За столом сидел только Элладий, помешивая ложечкой кофе, а в дверях стояли Аполлинария и Ариадна, очевидно, привлеченные сюда любопытством и бросившие свои уроки. Негодующая мать стояла перед ними и громко излагала причины своего неудовольствия на их старшую сестру.

Появление отца произвело эффект своей неожиданностью. Девочки мигом исчезли. Элладий сначала привстал, но, сообразив, вероятно, что бегство будет несовместимо с его достоинством, снова присел к своему кофе.

– В чем дело? Что случилось? – спросил хозяин дома.

– Да, случилось, – немного оправившись от удивления, ответила Софья Никандровна. – Не думаю, чтоб и ты одобрил поступок Надежды Николаевны.

– Опять? Что ж она сделала такого ужасного?

– Кто же говорит «ужасного»? Ты сейчас… Оно, конечно, как кто смотрит… Но многие родители нашли бы это ужасным.

– Да что же именно?

– Да, вот, мы узнали удивительную новость. Элиньке говорил в гимназии один его товарищ…

– A почему это Элинька так рано дома? – прервал ее генерал, вдруг сурово обернувшись к сыну. – Или он и вовсе не ходил в гимназию?

– У меня сегодня только два урока, незначительные… – начал Элладий.

– Он сегодня не совсем здоров, – заступилась мать. – Он дома занимался, и… У него сегодня почти нет уроков.

– Ну, да! Известная сказка! Почти да чуть-чуть – и останется болван болваном! Вот я побываю у директора, узнаю. Давно собираюсь с ним переговорить. Смотрел бы лучше за собой, чем вмешиваться в дела старшей сестры, y которой не мешало бы кое-чему поучиться.

– Уж, пожалуйста! – вспыхнула Софья Никандровна. – Своим обойдемся! И ни во что он не вмешивался. Уж ваше «золото» и тронуть нельзя… Слухами земля полнится; ну, услышал мальчик и решил предупредить. Ведь не пень же он, не может быть равнодушен к тому, что его отца и мать люди корят.

– Хорошо! Но к чему такие предисловия? Скажи просто, и я, если нужно, переговорю с Надей. Скорей, пожалуйста, мне некогда!

Молохова остановилась против мужа и, решительно сложив руки на груди, спросила:

– Сколько вы даете вашей дочери на ее личные мелкие расходы?

– Пятьдесят рублей в месяц. Ты, кажется, сама прекрасно знаешь, чтó мы даем нашей старшей дочери.

– Да, знаю. A знаешь ли ты, что ей этого недостаточно, и что она, бедняжка, должна ходить по чужим домам, зарабатывать деньги уроками? Очень лестно для нас и к тому же поучительно…

– Очень поучительно для всех наших детей, без сомнения! – прервал Молохов ее насмешливую фразу. – Дай Бог, чтоб каждый из них в ее годы был в состоянии сам добыть себе честный кусок хлеба.

Софья Никандровна была поражена.

– Как? – вскричала она. – Ты это знал? Да разве ей нужно зарабатывать себе на хлеб?

– Сейчас, благодаря Богу, не нужно; но будущего никто не может знать. И я душевно рад, что она в этом отношении обеспечена.

– Большое обеспечение, нечего сказать! Только чтобы люди нас осуждали. На что ей эти деньги?

– На что бы ни были! Я уверен в ее благоразумии и убежден, что не на дурное. Контролировать ее считаю излишним. И тебе, душа моя, не советую.

– Что ж, в таком случае, разумеется, нечего и говорить! Мне остается только извиниться…

– Элладий, иди к себе и займись хоть чем-нибудь! – строго сказал отец.

Элладий вышел, весьма недовольный: его затея «насолить» сестре провалилась. Вслед за ним вышел Молохов и тут же уехал. Настроение Софьи Никандровны было испорчено на весь день. Не чувствуя к своей младшей дочери такой привязанности, как к другим, она не особенно ценила нежную заботу Нади о бедной Фимочке. Она была склонна скорее принимать ее за преувеличение и рисовку, a потому благодарность не смягчала ее отношения к падчерице. Обоюдное раздражение между ними росло, поддерживаемое, с одной стороны, мелочностью и несправедливостью, a с другой – отсутствием желания хоть малейшей уступкой исправить дело и, надо признать, более понятным и справедливым чувством негодования на бессердечное отношение мачехи к больной маленькой дочери, угасавшей с каждым днем.

Глава XVIII
Печальная развязка

Серафима страдала не так долго, как другие дети в подобных случаях; ее легкие были так слабы, что у нее быстро развивался смертельный недуг. Всю зиму она прокашляла, иссохла как щепка; искривление позвоночного столба еще не успело проявиться, как дни ее уже были сочтены. В последнее время она уже почти не оставляла постели, где не могла лежать, a сидела, обложенная подушками. В такой позе она слушала рассказы Нади, ее игру на фортепиано, ее чтение, к которому особенно пристрастилась. Казалось, что познания Серафимы росли и расширялись, по мере того как она приближалась к вечности. Ее занимали такие книги, которых дети гораздо старше ее даже не поняли бы, a она заслушивалась ими и порой бывала обязана чтению не только развлечением, но и облегчением своих страданий.

Зимние праздники прошли весело и шумно для всех детей Молоховых, кроме больной и старшей сестры, упорно не желавшей не только принимать в них участие, но даже просто выходить из своей комнаты. Она покидала ее всего раза два-три в то время, когда дом бывал полон гостей, и то только затем, чтоб усмирить расшумевшихся детей или принять меры, чтобы покой Серафимы не был нарушен. Софья Никандровна аккуратно заходила каждый день узнать о здоровье больной дочери, иногда являлась и вторично, когда бывала дома и не занята, но тем и ограничивалось ее участие. Николай Николаевич тоже каждый день проводил некоторое время возле постели больной, преимущественно вечером, когда Надя играла на фортепиано. Девочки, кроме Клавдии, которая часто бывала у сестры, редко заходили «посмотреть на Фимочку». Именно «посмотреть», потому что они, едва взглянув на нее, тут же исчезали, чтобы тотчас за дверьми поахать над тем, как она изменилась, какая страшная сделалась, и в ту же минуту забыть о ее существовании. Элладий никогда не заходил к Фиме, и она никогда о нем не спрашивала. Она, впрочем, и двух средних сестер не любила видеть в своей комнате, почти всегда упорно молчала, когда они приходили, a иногда, проводив их взглядом, недовольно спрашивала:

– Зачем они приходят? Что им нужно? Я не хочу их видеть. Бог с ними!..

Как-то раз Надежда Николаевна даже сделала ей замечание, что нехорошо так относиться к сестрам, что Поля и Риада навещают ее, потому что беспокоятся о ее здоровье. Фимочка покачала головой и, скептически усмехнувшись, сказала:

– Нет, Надечка, ты ошибаешься. Не могут они обо мне беспокоиться, потому что совсем меня не любят, a приходят так, из любопытства…

Однако с тех пор она воздерживалась от замечаний и кротко сносила непродолжительные визиты сестер.

Прошли самые суровые морозы, наступил февраль – туманный, сырой, с легкими морозами, но зато сильными ветрами. При такой гнилой погоде усилилось распространение болезней; доктора не успевали лечить тиф, воспаления, дифтерит. Понятно, что и хроническим больным было хуже. Бедная Фимочка еле дышала, измученная кашлем, со свистом и хрипом вырывавшимся из ее ввалившейся груди. Но в самое последнее время с Серафимой произошла странная перемена: насколько прежде она равнодушно относилась к смерти, настолько теперь вдруг стала больше думать о жизни. Она начала мечтать о теплых, светлых днях; ей страстно хотелось увидеть весну, подышать свежим воздухом…

Полумертвая, едва дыша, она жадно слушала рассказы Нади о том, как придут скоро вешние дни, как заблистает солнышко на свежей зелени, как выставят все рамы, раскроют окна и подует в них ласковый теплый ветерок…

– Ну, – чуть слышно подгоняла она сестру, едва та замолкала, – ну, и что же? Мы выйдем? Ты вынесешь меня в сад? Мы поедем с тобой гулять?..

– Поедем, дорогая моя, еще бы! Велим запрячь карету…

– Не хочу карету, – капризно перебила Фима, – коляску хочу, открытую, чтобы все было видно!

– Ну да, коляску… Мы поедем за город – в лес, в поле. Везде будем кататься. Я нарву тебе цветов – много-много красивых цветов…

– Я сама хочу нарвать…

– Сама и нарвешь, – подтвердила сестра, удивляясь, откуда берутся у нее силы совладать с собой, со своим голосом. Она говорила о прогулках, о цветах на лугах и в рощах, a в то же время ей отчетливо представлялась другая – близкая, неизбежная, последняя прогулка Фимы, и не в коляске, a в белом гробике, покрытом ее любимыми цветами… Сердце девушки надрывалось, в то время когда лицо ее должно было оставаться спокойным. Надя говорила ровным, ласковым голосом. Она рисовала самые веселые и яркие весенние картины умирающей, которая с наслаждением слушала ее, с восторгом и доверием глядя в улыбающееся ей лицо любимой сестры. Надя взялась беречь эту маленькую, никем не любимую страдалицу; она дала себе слово, не жалея сил, лелеять ее, сколь можно скрасить ее последние дни и свято исполняла принятое обязательство. Сила любви превозмогла силу собственного горя; она забывала его, проникнутая одним чувством, одним страстным желанием – облегчить страдания умирающей. И Бог помог ей это сделать. Всю свою последующую жизнь Надежда Николаевна с отрадой вспоминала, как, тихо угасая, уже в агонии, благодарение Богу, подкравшейся незаметно, без особых страданий, Серафима взяла ее за руку и чуть слышно прошептала:

– Я, кажется, засну… Мне хочется поспать, но ты не уходи… Посиди здесь… Рассказывай мне еще, как мы летом будем искать ягоды в роще… A если я засну, мне, может быть, это приснится… Рассказывай, милая…

И она в последний раз посмотрела на сестру глубоким, ласковым взглядом и не переставала улыбаться, пока глаза ее не сомкнулись и предсмертный холодный пот не выступил на потемневшем лице.

Что было после этого, Надя помнила уже не вполне ясно. Она видела, что кругом двигались все домашние, кажется, созванные нянькой; видела, что доктор присел на край маленькой кроватки, взял из ее рук исхудалую, похолодевшую ручку Фимы, щупая пульс, затем давал ей самой нюхать спирт; потом отец взял ее за руку, обнял, назвал своей бедной, дорогой девочкой и увел прочь.

Они сели на диванчик – тот самый, на котором лежала Фима, когда ее привезли осенью. Это была последняя сознательная мысль, мелькнувшая у Нади; потом голова у нее закружилась, она уронила ее на отцовское плечо и на несколько секунд перестала видеть и сознавать происходящее.

Ее привели в себя неистовые вопли Софьи Никандровны и младших сестер. Надя с трудом приподняла голову и обвела всех сухими, воспаленными от бессонницы глазами. На креслах посреди комнаты мачеха металась в истерике. Возле нее суетился откуда-то взявшийся другой доктор, a не их Антон Петрович, – тот стоял у стены, заложив руки за спину, и издали смотрел на кроватку Фимы, где та, вытянувшись, лежала неподвижно. Надежда Николаевна поняла, что все кончено, что она Фиме уже не нужна. Она встала и сделала несколько шагов к дверям. Отец, не выпуская ее руки, спросил:

– Куда ты, милочка?

– Я выйду… Пройдусь по галерее… Пусть уж теперь без меня делают все, что нужно.

И, ни на кого не поднимая взгляда, она вышла из комнаты и только там, в холодной галерее дала волю воспоминаниям об умершей и слезам, которые облегчили ее стесненную грудь.

Отец, по совету Антона Петровича, оставил ее одну и распорядился, чтобы кроватку умершей и все, что ей принадлежало, как можно скорее вынесли из комнаты его старшей дочери. Двери во временную спальню Фимочки заперли, и всё в комнате Надежды Николаевны в тот же вечер привели в порядок – так, чтобы она, вернувшись к себе, могла подумать, что последние полгода – только тяжкий сон, бесследно рассеявшийся кошмар. Когда она среди ночи вдруг проснулась после глубокого забытья, вызванного страшной усталостью, ей так и подумалось, что Фимочка возле нее. С трудом вернулась она к действительности. Надя быстро встала, зажгла свечу, накинула блузу и вышла в коридор. Ее охватило холодом, хотя из коридора отапливался весь дом. Полоса слабого света ложилась вдоль него из залы, а оттуда доносился монотонный голос читавшего над мертвым ребенком чтеца. Слезы подступили к ее глазам и хлынули неудержимо, когда она подошла к столу, на котором, прикрытое белой кисеей, лежало то, что несколько часов тому назад было Серафимой…

Чтец посмотрел на вошедшую и продолжал читать псалтырь. Свет восковых свечей колебался; тени двигались по крошечному личику умершей – спокойному, почти торжественному. Все резкие линии, проложенные на нем страданиями, теперь разгладились; черные брови, почти всегда сведенные, уже не хмурились и лежали только слегка приподнятыми дугами на бледном лбу, будто она чему-то удивилась в последнюю минуту да так и застыла. На бесцветных губах будто бы даже играла улыбка…

Надя склонилась и долго смотрела на нее, мысленно задавая вопросы: «Фима, Фимочка, – думалось ей, – видишь ли ты меня? Знаешь ли, что я здесь, возле тебя? Где ты? Что с тобой теперь? Хорошо ли тебе? Не мучаешься больше, бедная, бедная моя девочка?! Или тебе уже не до нас? Быть может, ты теперь далека от всего здешнего, забыла то, чего только что так горячо желала: светлого, теплого лета, солнца, цветов…»

И пред ней вставали картины прошлого, в уме воскресали их разговоры, пытливые расспросы Фимы, но теперь она сама готова была задать ей такие же неразрешимые вопросы, какими, бывало, озадачивала ее Фима. Долго простояла Надя над мертвой сестрой, прощаясь с ней навеки…

Совершенно разбитой Надежда Николаевна вернулась к себе и легла, но заснуть смогла далеко не сразу. Вид умершей девочки напомнил ей другую покойницу – ее бабушку Ельникову. Их одних только и видела она мертвыми. Но семь лет тому назад она была еще ребенком и, несмотря на горячую любовь к бабушке, боялась смотреть на нее после смерти.

Теперь она дивилась, вспоминая то чувство безотчетного страха, и старалась яснее вспомнить покойную старушку. Воспоминания, печальные мысли и горе по Серафиме не давали ей уснуть до самого рассвета.

Глава XIX
Лицемерие

Только Надя забылась, как в ее комнату вошла Марфуша – доложить, что из магазина приехали снимать мерку для траурного платья.

– Ничего мне не нужно шить! – раздраженно ответила Надежда Николаевна. – Какой вздор! На что эти трауры? Кому они нужны?..

И она решительно повернулась на другой бок, приказав горничной уйти и не будить ее, хоть бы она проспала до вечера.

Горничная вышла в недоумении. Хорошо зная отношения между господами и не желая вызвать гнев барыни против Надежды Николаевны, она сообразила, что надо сделать.

– Барышня моя всю ночку не спала, – сказала она швее из магазина, – все плакала по сестрице, а вот нельзя ли по этому платью сшить? Оно на них хорошо сидит…

Швея согласилась, но Марфуше этим не удалось избежать неприятностей. Подавая своей барышне чай в ее комнату, она доложила, что барыня приказала ей к двенадцати часам быть в зале на панихиде по Серафиме. Надя ничего не ответила, однако решила, что пойдет, – ей нужно было помолиться, но не хотелось, чтобы ее видели, не хотелось встречаться и разговаривать со своими домашними. Она искала тишины и полного уединения. Даже отца, когда он зашел ее проведать, она приняла неохотно и мало с ним говорила. Когда же около полудня к ней вбежала Полина, по случаю траура одетая в белое платье с черными бантами, Надя вздрогнула и недовольно оглядела ее наряд. Тем не менее она было поднялась, но, как только вникла в смысл оживленного рассказа сестры, тут же вернулась на свое место.

– Иди же, иди скорее, Надя! Священники уже пришли, и много знакомых собралось: Красовская, Ильина, княгиня Мерецкая, все Грабины, Эйерман обе сестры – все так маму утешают, успокаивают… Княгиня так плачет, так плачет – своих детей вспоминает… А старуха Грабина тоже так хорошо, так чудесно говорила нам о воле Божией, о терпении, о том, что Фимочкиной душе отрадно с божьими ангелами летать, что горевать по маленьким детям грешно…

«Когда дети умирают, они делаются маленькими ангелочками», – вспомнились Наде Фимочкины слова, и вдруг, неожиданно для самой себя, она страшно рассердилась. Ее охватил гнев. Она разом похолодела и почувствовала, что у нее перехватывает дыхание, что еще минута – и она в состоянии броситься на эту бездушную, разряженную девчонку и грубо вытолкать ее вон…

А Поля продолжала рассказывать, чуть не захлебываясь от своих слов:

– Ах, как Анфиса, и нянюшка, и Таня рыдают – ужас! – кричала она, вертясь перед зеркалом, оправляя свои траурные банты и ничего вокруг не замечая. – Мама говорит, что всем им за это купит по платью – они так любили Фиму! Да, все плакали! Знаешь, мы все так ревели, так ревели, особенно когда этот дурачок Витя подошел к Фимочке и начал тянуть со стола скатерть: «Зачем, говорит, она на стол легла? Зачем она шалит? Снимите ее, я тоже хочу так полежать!» Такой смешной!.. А мама как закричит! Бросилась, схватила его, кричит: «Мальчик, мой мальчик, что он говорит, Боже мой!» Ну, папа велел увести Виктора и больше его в залу не пускать…

– И папа там? – с трудом выговорила Надежда Николаевна.

– Нет, папа вошел только, когда Витя и мама закричали. Он в кабинете. Но он придет, когда начнут служить. И бабушка сказала, что придет. Она тоже больна, ты знаешь? A мадемуазель Наке говорит, что ее болезнь – это вздор; знаешь, она говорит, что старые люди всегда смерти боятся, оттого что им скоро самим умирать придется…

– Никто не знает, кому когда умирать придется. Не болтай пустяков. Вон, Фима моложе вас всех…

– Да, бывает, разумеется. Так что ж ты, Надя? Одевайся же скорее! Ты не успеешь, сейчас начнется…

«Комедия Софьи Никандровны» – чуть не сорвалось с языка Надежды Николаевны, но она сдержалась.

– Не беспокойся обо мне, – начала было она, – ступай себе…

Но не успела она закончить фразу, как в ее комнату тихо, чинно, с искусственно печальной физиономией вошла Ариадна. Ее сложенные бантиком губки, ее опущенные глаза, которым она старалась придать печальный вид, – все в ее лице словно задавало окружавшим вопрос: не правда ли, какая я прелестная, благовоспитанная девочка? Уж как я убита горем, но как я сдерживаюсь!..

Если болтовня Аполлинарии вызвала негодование старшей Молоховой, то лицемерная рисовка второй сестры показалась ей просто отвратительной.

– Что тебе нужно? – резко спросила она.

– Maman… – кротко вздохнув, начала Ариадна.

– По-русски! – перебила ее Надежда Николаевна.

Риада подняла на нее взор, полный изумления, чуть-чуть пожала плечами, но послушно продолжала:

– Мамаша (так она в последнее время называла Софью Никандровну, потому что так звала свою мать маленькая княжна Мерецкая) просит не медлить. Все уже собрались, и сейчас начнется панихида по нашей бедной Серафимочке…

– Хорошо, – снова прервала ее старшая сестра, – уходите! Идите обе… А я не пойду!

– Не пойдешь? – разом ахнули девочки.

– Но это же невежливо! – прибавила Ариадна.

– Пошла вон! – не сдержалась Надя. – Слышишь, Риада? Пошла прочь отсюда, бессердечная, лицемерная девчонка! Иди и ты, Поля, да постарайся хоть раз перекреститься за сестру искренне, a не для того, чтобы гости похвалили…

Маленькие Молоховы вышли. Надя встала и начала быстро ходить по комнате, с трудом сдерживая готовые вырваться рыдания.

– Несчастные, несчастные!.. – повторяла она, то ломая руки, то обмахивая ими свое разгоревшееся лицо.

Минут через пять ручка ее двери снова повернулась, и раздался голос отца:

– Надюша, можно войти?

Она сделала над собой усилие, чтоб ответить:

– Входи, папа. Что ты хочешь?

– Я пришел узнать о тебе, милочка! – Николай Николаевич вошел и взял дочь за руку, пытливо всматриваясь в ее взволнованное лицо. – Дети там сейчас сказали, что ты не придешь на панихиду. Я подумал, уж не больна ли ты?

– Нет, папа, я здорова, но… Я не выйду туда.

– Отчего же, родная? Оно, конечно, тяжело, но… Надо же помолиться.

– О, я так много молилась о ней, пока она была жива! Я и еще помолюсь не раз, но… Не в такой обстановке.

– Как хочешь. Я понимаю, тебе неприятно это сборище. Но что ж делать! Так принято – показывать участие…

– Ну и пусть его показывают тем, кто в этом нуждается, a меня болезнь Фимы отучила от всех этих условностей. Я не мастерица играть комедию, по заказу плакать и благодарить за утешения! Иди, папа, тебя будут ждать.

– Я пойду. Тебя тоже ждали, Наденька. Смотри, чтобы это не показалось странным, чтобы тебя не осудили…

– A на здоровье, кому охота! Неужели тебя это смущает? Я не могу из-за таких опасений поступать против своей совести.

– Ну, Бог с тобой!

Генерал направился к дверям. Наде вдруг почему-то стало совестно и жаль своего отца. Она сделала несколько шагов вслед за ним, взяла и поцеловала его руку. Растроганный Молохов остановился и поцеловал дочь в голову.

– Ты не сердись на меня, – сказала она. – Право, я не могу. Ты ведь знаешь, как я ее любила. Я лучше помолюсь о ней здесь, одна…

Слезы слышались в ее голосе. Слезы навернулись и на глаза отца.

– Как знаешь, душа моя… Я не неволю, только… Видишь ли, не суди их так уж строго. Всякий по-своему… В них нет того, что есть в тебе…

Молохов затруднился с продолжением.

– О, папа! – возразила Надежда Николаевна более твердым голосом. – Что мне за дело кого-то осуждать? Жаль только, что дети растут такими… исковерканными. А, впрочем… Иди скорей, тебя ждут! И скажи, пожалуйста, что я больна, что у меня очень голова болит.

Это была совершенная правда.

Отец пошел в залу на панихиду, a его дочь опустила шторы и легла – не спать, a тихонько поплакать задушевными, искренними слезами о бедной маленькой девочке, которую всего в нескольких шагах от нее так громко оплакивали «официальными слезами» люди, от которых при жизни она не видела ни ласки, ни привета.

На другой день Серафиму похоронили. Кортеж был очень богатым: y Молоховых ведь так много знакомых…

Надежда Николаевна не пошла с мачехой и сестрами, которые пешком шествовали в глубоком трауре за парчовым гробом, a ехала в карете. Когда свои и гости разъехались, она попросила отца отвезти ее к Вере Алексеевне. Ельникова не присутствовала на похоронах, потому что была не совсем здорова, то есть попросту страдала сильной простудой горла, но с умыслом скрывала это от двоюродной сестры, чтоб не усугублять ее печаль. У нее Надя провела целый день, a вечером, вернувшись, прошла прямо к себе и легла.

Несколько следующих дней она упорно избегала встреч и разговоров со своими домашними, кроме, впрочем, отца, да отчасти Клавы, которая непритворно скучала по Фимочке и приходила побеседовать, помянуть прошлое со старшей сестрой. Они вообще теперь стали друг другу ближе, чем остальные дети Молоховых.

Все пошло своим чередом – день за днем, месяц за месяцем; для одних – в однообразии постоянных занятий, в строгом исполнении обязанностей, возложенных жизнью на каждого человека, для других – в бесконечной цепи развлечений, мелочных забот и праздности. Надежда Николаевна старалась наполнить свои дни занятиями, особенно в первое время после смерти Серафимы, когда ей было необходимо активной деятельностью заглушить печаль и чувство утраты. Не стесняясь более неудовольствием мачехи, она взяла еще несколько уроков и все свои заработки тратила или на семью Савиных, или на подарки бедным воспитанницам, на плату за их обучение в гимназии. Сама Надежда Николаевна, к величайшей досаде мачехи, была до того неприхотлива в туалетах, что у нее на себя не уходило даже половины того, что давал ей отец. От выездов же упорно отказывалась: она терпеть не могла эти выставки нарядов и веселье по заказу, а танцев с детства не любила.

Софья Никандровна наконец махнула на нее рукой и откровенничала только в беседах с близкими ей людьми, горько жалуясь на своеволие и избалованность падчерицы, а также на потворство ее мужа. Таким образом, жизнь их все более шла врозь. Надежда Николаевна виделась с отцом рано утром и иногда по вечерам проводила с ним несколько часов, когда мачехи не было дома. С остальными членами семьи она часто не виделась целыми днями, обедая то у Ельниковой, то у Савиных, проводя много времени в гимназии, где помогала начальнице в различных делах. Часто она оставалась у Юрьиных, с которыми сходилась все ближе, нередко бывала и y Соломщиковой. Она вообще избегала проводить время в семье, чувствуя себя в ней все больше чужой. Аполлинария Фоминична часто выговаривала своей внучке: зачем, мол, она отдалила своих детей от старшей сестры. Она для них хороший пример, и девочки больше выиграли бы от ее влияния, чем от наставлений своей француженки. Госпожа Молохова из уважения к бабушке не спорила, но втайне считала ее выжившей из ума старухой и с презрением относилась к ее советам. Она вообще не могла понять людей, которые находили в ее падчерице какие-то особые достоинства. «Глупая, самонадеянная девчонка, с самыми грубыми вкусами и страстью рисоваться своей серьезностью» – вот какого мнения она сама была о старшей дочери своего мужа. «Не дай Бог, чтобы мои дочери были такие же педантки или деревяшки», – прибавляла про себя госпожа Молохова. Почему она решила, что Надежда Николаевна «деревяшка», – трудно представить, разве только потому, что та не выказывала особой благодарности за заботы мачехи по части ее туалета и, видимо, тяготилась ценными подарками. Во всем другом трудно было найти человека отзывчивее и впечатлительнее Нади Молоховой.

В ту весну она еще давала уроки в гимназии за свою кузину, которая в начале марта неожиданно уехала за границу. Дело было в том, что Вера Алексеевна, простудившись зимой, никак не могла поправиться. Ее доктор, Антон Петрович, опасался серьезных последствий этой простуды и горячо ухватился за возможность отправить ее от нашей северной распутицы на юг. Юрьина, уезжавшая в Италию и южную Францию, упрашивала Веру поехать с ней; ее собственное здоровье вынуждало ее расстаться с дочерью, которую она поручила заботам самой начальницы гимназии. После экзаменов Александра Яковлевна тоже уезжала за границу и должна была привезти Олю к ее матери. Но бедная женщина заранее приходила в отчаяние от мысли, что она расстанется с дочерью, да еще должна будет одна-одинешенька жить с чужими людьми, в чужой земле. Она искала спутницу, но, тихая и застенчивая от природы, боялась общества какой-нибудь неизвестной ей особы и несказанно обрадовалась предложению доктора переговорить с Ельниковой. Они были уже знакомы. Вера ей нравилась, и Юрьина была бы счастлива ехать именно с ней. Антон Петрович знал, где ему искать союзника, и тотчас же обратился к Наде Молоховой, а у той дело живо сладилось.