Текст книги "Подруги. Над пучиной (сборник)"

Глава XV
Роковое решение

На следующий день госпожа Молохова и ее дети, уставшие с дороги, еще спали, когда приехал доктор.

Молохов принял его в кабинете, где уже сидела его старшая дочь, успевшая побывать у больной сестры. Антон Петрович, суровый со взрослыми пациентами, прекрасно умел ладить с детьми; к тому же Фима давно была с ним знакома. Он внимательно обследовал девочку, расспросил ее и нянюшку, но ничего решительного не стал отвечать на вопросы Надежды Николаевны и даже ее отцу отвечал неохотно, пока Надя была тут. Только выйдя из комнаты, где она осталась, замешкавшись над сестрой, он скороговоркой сообщил Молохову:

– Пока ничего не могу вам сказать уверенно, но вижу, что положение крайне серьезное. Мне всегда казалось, что состояние здоровья этого ребенка ненормально, что она болеет не без причины. Теперь я убежден, что ее в раннем детстве ушибли или она упала. У нее поврежден позвоночный столб. Это точно. Прежде я думал, что это золотуха, так как Софья Никандровна так уверенно отрицала возможность падения или ушиба, но теперь я не сомневаюсь, что она была травмирована.

– Вы считаете ее положение безнадежным? – тревожно спросил Молохов.

Доктор задумался.

– Болезнь приняла очень острый оборот, – наконец вымолвил он. – Если бы субъект был сильнее, можно было бы надеяться, что он вынесет процесс болезни и все зло ограничится увечьем. Но теперь, при таком истощении и бессилии организма, надеяться на счастливый исход трудно. С вами, Николай Николаевич, я считаю себя обязанным говорить откровенно.

– Что вы называете счастливым исходом?

– Многие выживают в таком состоянии. Но я должен честно сказать вам: учитывая слабость вашей дочери, я сомневаюсь, что она его перенесет.

– Но что же у нее такое, наконец! – вскричал Молохов. – Ноги, что ли, отнялись?

– Как?! Я думал… Неужели вы меня не понимаете? Да, ноги временно отнялись, потому что у нее образуется горб.

Генерал побледнел, a за спиной доктора, в дверях, кто-то отчаянно охнул.

Оба обернулись и увидели Надежду Николаевну. Она стояла, держась одной рукой за дверь, a другую прижимая к глазам. В лице ее не было ни кровинки.

– Ну, а вот это уж совсем лишнее, – недовольно проворчал доктор. – Лучше бы вам пока этого и не знать. И как это мы вас не услышали?..

Надя сделала нетерпеливое движение, как будто хотела сказать: «Не во мне дело!», и спросила:

– Этому нельзя помочь? Неужели нельзя ее вылечить?

– Я не утверждаю, что ваша сестра не смогла бы пережить образование горба, – ответил доктор, неправильно поняв ее вопрос и полагая, что она слышала весь их разговор, – быть может, y нее достанет сил; я не могу определить. И вообще, я не могу взять на себя ответственность в таком серьезном случае; я бы просил позволения собрать докторов. Ум хорошо, вы знаете, a два лучше…

– Мы сами хотели просить вас об этом, – согласился хозяин дома.

Его дочь ничего не смогла сказать. Ответ доктора ясно показывал, что опасность еще больше, чем она думала, что быть горбатой калекой, по мнению Антона Петровича, еще не означало самого худшего и казалось ему счастливым исходом болезни Фимы. Такой диагноз был равносилен смертному приговору. Надя старалась, но никак не могла свыкнуться с этой страшной мыслью.

Доктор собрался уезжать, сказав, что сам известит других врачей и попросит их собраться сегодня же часа в четыре.

– Антон Петрович, – остановила его Надя, с трудом выговаривая слова от судорожного спазма в горле, – что я услышала вас – не беда, но я думаю, и, надеюсь, папа со мной согласится… Что бы ни сказали доктора, не надо никому в доме говорить об этом, кроме нас с папой. Мы с ним не болтливы, но если будут знать другие, то сохранить тайну от Фимочки будет невозможно. А я полагаю, что ей самой не надо знать, что с ней такое…

– Без всякого сомнения, ей нельзя знать об этом, – согласился доктор.

– Ну, в таком случае ты никому об этом не должен говорить, папа. Ты знаешь, что у maman от Поли и Риады, a тем более от Элладия секретов нет.

– Да, я не скажу. Зачем же? Только заранее и ей лишнее горе, а ведь все равно не поможет…

Генерал казался еще более взволнованным, чем дочь. Он был поражен неожиданным семейным несчастьем – тем более что до сих пор в отношении здоровья судьба была милостива ко всем его детям.

– Не только не поможет, но может сильно повредить больной, – решил доктор. – Я хотел рекомендовать вам молчание в отношении всех без исключения членов вашей семьи, Николай Николаевич. Но раз уж Надежда Николаевна все слышала, то делать нечего. Софью Никандровну к чему же беспокоить? Ее надо пожалеть.

Таким образом, было решено, что мать, наравне с другими, пока не будет знать правды. Эта страшная правда отныне должна стать тяжким грузом для отца, a еще более – для сестры приговоренного ребенка, потому что отец все-таки отвлекался от грустных мыслей служебными занятиями и частым отсутствием дома, да он и не любил Фимочку так горячо, как Надя, все чувства, все помыслы которой с этого дня сосредоточились у изголовья маленькой страдалицы.

Собравшись на консилиум, врачи единодушно подтвердили диагноз домашнего доктора Молоховых. Серафиме грозило увечье или медленная смерть. Если бы болезнь была обнаружена раньше, считали консультанты, можно было бы приостановить ее ход, но теперь уже было поздно и надеяться не на что. В последние месяцы болезнь приняла острую форму, к тому же девочка совершенно обессилена. «Эту девочку с рождения следовало бы усиленно кормить рыбьим жиром, йодом. Но теперь, увы, поздно!» – так заключил один ученый доктор, и остальные врачи подтвердили его мнение.

Оказалось, что Антон Петрович и сам придерживался такой системы лечения Фимочки, но советы его плохо исполнялись, a в последние летние месяцы, как стало ясно из слов ребенка, няня «жалела» ее и совсем перестала давать «противное лекарство».

Печальное известие горьким укором легло на душу Наде: в городе она сама наблюдала за этим. Значит, будь она в деревне, болезнь не развивалась бы так стремительно…

Предупрежденные Антоном Петровичем, доктора говорили с хозяйкой дома не вполне откровенно. Она осталась в убеждении, что у дочери ее сильная золотуха и английская болезнь в ногах, но что при надлежащем лечении это пройдет. Разговаривая с докторами, Софья Никандровна предположила, что, вероятно, «ее девочке» помогли бы серные ванны, что ее надо бы свозить за границу. Один доктор согласился, что это будет очень хорошо; другой заметил, что лучшие при таких болезнях воды – Кавказские. Генеральша Молохова пришла в восторг от такой перспективы, немедленно начала строить планы и сообщила всем своим знакомым, что они весной едут в Пятигорск, поскольку этого требует здоровье ее младшей дочери.

Когда в последующие тяжелые дни Надежде Николаевне случалось слышать эти разговоры, восторги мачехи по поводу предстоящего ей знакомства с Кавказом, с поэтическими вершинами, воспетыми Пушкиным и Лермонтовым, с местом дуэли, «где пал певец Демона и Тамары», она старалась не слушать, поскорее уходила, чтоб скрыть негодование и слезы бессильного горя. Слезливость была не в ее характере, но теперь при каждом взгляде на больную, при каждой мысли о том, как она страдает и какие страдания ей еще предстоят, Наде приходилось делать над собой усилие. Нервы ее были напряжены и расстроены постоянным уходом за сестрой и частыми бессонными ночами.

Она, однако же, по возможности не забывала принятых на себя обязательств в отношении других и пользовалась ежедневным послеобеденным отдыхом Серафимы, чтобы бывать у Юрьиных и заниматься с Олей, мать которой уже сама аккуратнейшим образом пересылала каждое первое число Марье Ильиничне Савиной деньги за Надины уроки. Юрьина была предупреждена, что болезнь Фимы может осложниться; сердечно любя и уважая Надежду Николаевну, она была согласна на все ее условия. Наташа Сомова, со своей стороны, только и ждала первого слова подруги, чтобы с готовностью ее заменить. Но вся осень и даже начало зимы прошли сравнительно благополучно; Фимочка днем была довольно спокойна, и необходимые ежедневные прогулки не затрудняли Надежду Николаевну, a напротив, ей самой приносили большую пользу. Она вообще приободрилась: ей казалось, что сестре лучше. Она не подозревала, что все усилия докторов, убежденных в невозможности спасти девочку, были направлены только на то, чтобы облегчить ее страдания, с помощью искусственного сна взбодрить ее силы, истощенные изнурительной, повторяющейся каждое утро лихорадкой, – словом, поддержать ее угасающую жизнь.

Время шло монотонно и печально. Прошли последние красные дни осени, в течение которых больную девочку еще выносили на креслах в сад. Дождливая погода сменилась первыми морозами; в день Покрова, как обычно, все запорошило первым снежком, a вскоре наступила настоящая зима. К тому времени из-за усилившейся боли в пояснице и груди и лихорадки, мучившей ее на рассвете, сон Серафимы сделался таким беспокойным, что Наде приходилось проводить не одну ночь, сидя на стуле у ее кровати. Эти бессонные ночи истомили ее; она похудела. В конце ноября ей все-таки пришлось прибегнуть к услугам Сомовой, потому что пару раз перед этим она неожиданно для себя самой задремала вместе с сестрой после обеда и пропустила время урока у Юрьиной. Тогда она и написала подруге, что будет уведомлять ее в те дни, когда особенно устанет ночью.

Утомление и бледность старшей дочери не остались незамеченными отцом. Он заговорил об этом и выразил опасение, как бы и она, в свою очередь, не заболела.

– Не понимаю, зачем Надя так утомляется? – заметила на это Софья Никандровна. – Добро бы некому было смотреть за Серафимой, a то и нянька прекрасная, и на смену ей полон дом прислуги. Наконец, можно взять и сестру милосердия…

– Положим, никакая сестра милосердия родной сестры не заменит, – сурово возразил муж.

– Нет, может быть, и заменила бы, и лучше меня сумела бы присмотреть, но вряд ли смогла бы так ее занять, как я. А главное, Фимочка все упрашивает меня не уходить, и я не могу ей отказать, – сказала Надежда Николаевна.

– В таком случае, не лучше ли поставить тебе кровать возле нее, чтоб ты могла хоть прилечь? Или нет, впрочем, это было бы для тебя слишком беспокойно.

– Я была бы очень рада, если бы Фимочка возле меня спала, но только в детской это неудобно, потому что там Витя и девочки; a y меня в комнате тоже нельзя: она тут же приняла бы больничный вид, a это прежде всего для самой Фимочки не годится. Ведь она и без того целые дни у меня проводит, – отдыхает от своих лекарств и пластырей до вечерних ванн.

– Так что же делать? – спросила мачеха. – Я не вижу возможности сблизить детскую с твоей комнатой или выселить детей из их комнат.

– Это и не нужно. Напротив, мне кажется, было бы неплохо избавить детей от постоянного зрелища страданий, удалив от них Фиму. И ей было бы спокойнее одной, a то она иногда только задремлет, как ее будит Витя плачем или сестры – смехом и болтовней. Ей в детской очень неспокойно.

– A где же, по-твоему, было бы лучше?

– Ей лучше было бы возле меня, в той маленькой комнате, в которую от меня заперта дверь. Ее легко отворить. Я бы тогда тоже свою кровать туда поставила, спала бы вместе с ней, a целый день она проводила бы в чистом воздухе в моей комнате, пока освежилась бы наша спальная. Это и для нее, и для Виктора было бы гораздо здоровее и удобнее.

– A что, Софи, как ты думаешь? Ведь это она правду говорит, – сказал Николай Николаевич – это очень легко сделать, хоть прямо сейчас.

Софья Никандровна стояла, слушала, соображала и слов не находила от недоумения.

– Да о какой это комнате ты говоришь? – наконец выговорила она несколько громче, чем говорила обычно.

– О комнате, которая совсем пуста и, кажется, никому не нужна. Она между комнатой мадемуазель Наке и моей.

– Ну да, как же ты не знаешь? – подтвердил муж. – Где мольберт Элладия.

– Ho… Ведь это его мастерская! Он занимается там рисованием, то есть живописью…

– То есть пачкотней полотна и бумаги! Неужели эта пачкотня важнее удобства его умирающей сестры? – строго спросил генерал.

– Умирающей?! – взвизгнула Молохова. – Что ты, Бог с тобой, Николай Николаевич!..

– Ну, больной, серьезно больной. Не все ли равно? – поправился Молохов. – О чем тут разговаривать? Надо немедленно ее очистить.

– О, разумеется! Ради фантазий вашей дочери! Мы скоро все будем плясать под ее дудку вслед за вами!

– Да какие тут фантазии? – отозвалась Надя. – Мне решительно ничего не нужно; я заговорила об этом только потому, что это было бы действительно удобно для Фимочки. Я даже не подозревала, что Элладий чем-то занимается в этой комнате, она всегда стоит запертая.

– Она заперта, когда он выходит. Вот уже месяц, как он постоянно берет там уроки живописи. Я не могу отнять у него возможность заниматься, y него талант!

– Будь у него хоть десять талантов, он может развивать их в другом месте, – перебил ее муж.

– Но где же? В его комнате темно…

– Это мне совершенно все равно, душа моя! Я удивляюсь, как ты находишь возможным даже поднимать этот вопрос! Неужели малевание Элладия для тебя важнее всех других обязанностей по отношению к другим детям? Ты меня изумляешь! Наденька, ступай к себе, милая. Фимочка у тебя?

– Нет, папа, она еще в детской.

– Ну, так пусть там останется, пока ту комнату приготовят. А ты скажи ей об этом и распорядись, чтобы отворили оттуда дверь к тебе. Я сейчас приду, сам посмотрю. Иди, моя хорошая.

Надя вышла, не вполне довольная своим успехом. Она понимала, что очень рассердила мачеху и что, кроме того, ей предстоит вынести много грубостей и неприятностей от брата.

Тем не менее перемена помещения оказалась удобна для больной и во многих других отношениях. Доктор горячо ее одобрил, и Надя не могла нарадоваться, что она пришла ей на ум. Впрочем, Элладий если и злился, то ничем этого не показывал, по крайней мере в первое время. Признав очевидное, мать старалась убедить его в необходимости такой «жертвы». Казалось, все уладилось: уроки живописи перенеслись в столовую, вот и все. Но на самом деле самолюбивый и злой мальчик только затаил свою обиду на сестру до поры до времени, выжидая случая «насолить» ей. И такой случай вскоре не замедлил представиться…

Глава XVI
В ожидании конца

Однажды светлым зимним утром Фима встала немного бодрее после хорошо проведенной ночи. Ее умыли, причесали, надели теплый фланелевый капотик и усадили, по ее желанию, на высоком креслице напротив окна. Ей были видны часть улицы и противоположные дома с крышами и карнизами. Было тихо, с улицы не доносился обычный шум. От белизны снега, покрывавшего дома и улицу, глазам Фимы стало больно, и она отвернулась, закрыв их своими прозрачными ручками.

– Надечка, – спросила она, – отчего сегодня так тихо? Где же все люди? Где все собаки и птицы? Не слышно ни саней, ни говора, ни лая. Что это значит?

Надежда Николаевна ответила не сразу. Она почти не расслышала вопрос: все ее внимание сосредоточилось на руках девочки. Уже некоторое время она замечала в них странную перемену, но раньше не была поражена ею так, как сегодня: на каждый пальчик больной словно были надеты наперстки или подушечки – так сильно распухли их суставы. Сестра с сожалением смотрела на них и вспоминала, как доктор предупреждал ее, что этого следует ожидать.

Фимочка отняла руки от глаз и повторила свой вопрос.

– Отчего тихо? – печально отозвалась Надя, подавив глубокий вздох. – Оттого, милочка, что сегодня очень холодно. Люди сидят по домам, a собаки – по своим конурам. Кому охота гулять в такой мороз! Вон, посмотри, по карнизам, под крышами, сколько расселось голубей. Они притаились, сидят смирнехонько и перышки нахохлили. Видишь, как они ежатся, как головки в себя втянули? Только одни черные носики торчат. A вот как потеплеет, они все и слетят на улицу за кормом, начнут ворковать, жеманно так головками поводить… И воробьи тогда вылетят, зачирикают, запрыгают по снегу, да еще и передерутся от радости, что солнышко проглянуло…

Фима слушала и улыбалась, представляя себе в картинах все, что рассказывала ей сестра. A Надежда Николаевна говорила машинально, по привычке, зная, что это доставляет удовольствие девочке и развлекает ее; на этот раз, занятая тяжелыми думами, она сама не понимала своих слов и незаметно для самой себя вдруг умолкла на полуслове.

– Ну, – окликнула ее Фима. – Ну, что ж ты, Надечка? Зачем же они будут драться? Разве от радости дерутся?

– Кто? – очнувшись, переспросила Надя. – Люди не дерутся, a воробьи только… Потому что они глупые и задорные. Воробьи всегда ссорятся…

– Разве они злые?.. A я думала, что вороны самые злые, гадкие птицы. Они так противно каркают, и всегда перед несчастьем.

– Это пустяки, душечка! Не верь таким сказкам.

– A мы как-то в деревне сидели с няней в роще, a над нами пролетел большой-большой ворон; крылья распустил, как веер, и с одного дерева на другое, да как закаркает: «Карр! Карр!..» A няня говорит: «На свою голову каркай! Чтоб тебя сегодня же подстрелили!.. Это он, говорит, нам хотел горе накаркать; a теперь на него самого обернется». Я тоже думала, что это неправда. Но только ворона сама по себе такая неприятная – черная, неуклюжая… Ах! Вон она летит! Посмотри, Надечка! Видишь – с церковного креста на колокольню перелетает!

– Это не ворона, a галка, душенька. Их много водится на колокольне, y них там гнезда.

– А они не боятся колокольного звона?

– Верно, не боятся. Привыкли.

– Может, они глухие?

– Нет, галки не глухие, – улыбаясь, ответила Надежда Николаевна. – Как я рада, Фимушка, что ты сегодня такая разговорчивая! Тебе лучше, моя девочка?

– Лучше. Меньше болит… Они и холода не боятся? Не то что голуби, – не прячутся, летают себе…

– Да, они холода не боятся. Галки да вороны – зимние птицы, северные. Они летают в самую метель и умеют из-под снега пищу себе добывать. Вот еще сороки, пестрые. Ты знаешь, Фимочка, сороку-белобоку? Хлопотунья такая, всегда бочком поскакивает и стрекочет, будто смеется…

Но тут Надежда Николаевна заметила, что Серафима ее не слушает. Откинувшись на подушки, девочка подперла рукой подбородок и смотрела вдаль, – туда, где мелькали черные птицы, перелетая с церковного купола на крышу колокольни, кружась вокруг золоченых крестов, то исчезая среди колоколов, то снова выплывая на простор из-под сводов.

Надя умолкла, следя за сестрой, печально наблюдая ее исхудавшее, вытянувшееся личико, на котором только задумчивые темные глаза не изменились, а напротив, стали еще вдумчивее, еще больше и выразительнее.

– О чем ты так задумалась, Фима?

Девочка медленно повернула к ней голову и посмотрела на нее долгим взглядом, будто не решаясь высказать свои мысли.

– Я думаю, – медленно сказала она, не отводя глаз от сестры, – отчего это люди не летают? Почему Бог все им дал лучше, чем зверям и птицам, a крыльев не дал? Как бы хорошо, если б мы тоже могли распустить крылья и полететь – высоко, прямо к небу…

«Ты скоро так и сделаешь, моя бедняжка», – подумала Надя, а Фима будто поняла смысл ее печального взгляда и вдруг спросила:

– Как ты думаешь, когда люди умирают – хорошие, добрые люди, – Бог дает им крылья, как ангелам?

– Не знаю, душа моя. Мы ничего не можем знать о будущей жизни, только должны веровать в милость и доброту Господа Бога.

– A вот мне няня говорила, когда дети умирают, они делаются маленькими ангелочками, и летают над своей могилкой, и прилетают назад, в свой дом. Она говорит, что у нее была тетка – там, в деревне, – и что у нее вдруг, на одной неделе, четверо маленьких детей умерло. Так она потом их всех видела: они летали вокруг нее, и она с ними говорила. Они все ее утешали, что им теперь лучше, что они Божьи ангелы…

Надежда Николаевна молчала, печально размышляя о ходе мыслей своей маленькой сестры. Несомненно, что больная думала о смерти и догадывалась, как тяжело ее состояние.

Серафима задумчиво глядела в окно. Но мысли ее не были ни горькими, ни отчаянными. Смерть очень редко пугает детей, в особенности слабых и больных, больше знакомых со страданиями, чем с веселыми днями. Серафима часто и без особого смущения думала о смерти. В минуты сильной боли ей случалось даже желать, чтобы ее мучения скорее прекратились. A когда страдания унимались, как сегодня, она иногда подолгу задумывалась о великой перемене, которая ей вскоре предстояла. Она ни с кем, даже с Надей никогда об этом не говорила. Девочка понимала, что Надя любит ее, что ее смерть сильно огорчит сестру, и не хотела ее тревожить. Но сегодня как-то так вышло, что она нечаянно проговорилась – и уж не могла и не хотела больше молчать о своих тайных думах. Напротив, ей захотелось подкрепить их авторитетом любимой сестры.

– Знаешь, Надюша, – начала она тихо и спокойно, будто сообщала что-то вполне положительное, – вот я теперь маленькая больная девочка, я, может быть, недолго проживу… Ты сама знаешь, что я тяжко больна, ведь правда? Ну, так вот, видишь ли, я часто думаю, как же это так? Ничего я не видела, нигде не была, не знаю ничего… А ведь мне очень хотелось бы всему научиться, все увидеть, все узнать… Ну, вот, я и думаю про себя: верно, Бог мне все это после покажет, там, y Него? Я иногда смотрю на небо и думаю: как хорошо летать там и смотреть вниз, на землю! Как все, должно быть, оттуда видно – все города, леса, горы, реки… Помнишь, мы с тобой читали, как один господин взлетел высоко на воздушном шаре и потом описывал, что он видел оттуда? Какая земля должна быть красивая! Я надеюсь, что тогда всю ее облечу…

Серафима долго продолжала говорить в таком духе, несмотря на старания сестры прервать ее, обратить ее мысли на что-нибудь другое. Глаза девочки разгорелись, на веках даже проступил тонкий румянец. Но Надежда Николаевна прекрасно понимала, что такое волнение вредно для больного ребенка. А Фимочка так настойчиво уверяла ее, что она напрасно боится, напрасно ее останавливает; она так горячо желала поделиться своими задушевными думами, что Надя не решалась употребить свой авторитет и заставить ее умолкнуть. Да и к чему бы это привело? Пожалуй, лучше было дать ей высказаться, иначе все это таилось бы в ней и угнетало ее сердечко. Вот только Фимочке нельзя было много говорить: Антон Петрович строго предупреждал, что это грозит усилением кашля и боли в груди. Надя помнила об этом, она прерывала сестренку, предлагая прочесть что-нибудь, сыграть ей на фортепиано.

– Нет, постой, – скороговоркой отвечала Фима, – послушай, я сейчас скажу тебе, как ты думаешь?..

И она снова начинала расспрашивать о вещах, о которых не только Надя, никто не мог знать больше ее самой, на которые ни у кого не могло быть ответа. Видно, она много и часто была занята такими мыслями, которые обычно детям и в голову не приходят… Кончилось именно тем, чего боялась Надя: девочке становилось все труднее говорить, ее голос стал неровным, хриплым и часто прерывался кашлем.

– Довольно, Фима! – собравшись наконец с духом, решительно сказала сестра. – Если ты меня любишь и не хочешь, чтобы я ушла, перестань, пожалуйста, говорить. Ты так разболталась, что даже устала. Вот, посмотри, как ты закашлялась! Вот уж достанется нам от Антона Петровича!

– Ничего не достанется. Это так… Пройдет… Мне сегодня гораздо лучше… A я давно хотела тебе рассказать все, что думаю, – хриплым шепотом договаривала Серафима.

– Это хорошо, что ты мне сказала. Я никак не думала, что ты себе вообразила…

– Что?..

– Да, вот, что ты так опасно больна, – говорила, не глядя на нее, Надежда Николаевна. – Вот как только доктор придет, я непременно скажу ему, что ты надумала, будто умираешь. Ты увидишь, как он посмеется.

Фимочка повернула голову к сестре и несколько секунд пристально смотрела ей в лицо. Девушка чувствовала строгий взгляд ребенка и боялась пошевелиться, чтоб не выдать того, что творилось у нее в душе.

– Может быть, доктор и посмеется, – медленно и серьезно выговорила Фима, – a ты – нет. – Ну, посмотри на меня, Надя… Ну, если ты говоришь правду, посмейся! Ага! Не можешь!

Она снова устремила взгляд, на этот раз уже равнодушный и усталый, в небо.

– Напрасно ты так… беспокоишься, – сказала она наконец. – Я знаю. Я давно уже знаю…

– Что же ты знаешь?

– Знаю, что долго не проживу.

– Никто ничего об этом знать не может! Часто совсем здоровые люди неожиданно умирают, a больные, гораздо опаснее тебя, выздоравливают.

– Да, только я не могу выздороветь. Я знаю. Разве ты забыла, Надечка, сколько раз я тебе говорила, что не могу думать о себе, как другие? Помнишь, я никогда не могла думать о будущем, не могла представить себя большой? Мне всегда так и казалось, что я не вырасту, не перестану быть маленькой. Теперь я знаю почему: так оно и будет…

– Все это вздор, Фимочка! Ты больна – вот тебе и приходят в голову черные мысли.

– Черные? Нет. Я не знаю, черные они или красные, но уверена, что это так. Я давно так решила и, право, не боюсь…

– Да чего же? – словно поменявшись ролями с ребенком, раздраженно, со слезами в голосе прервала ее старшая сестра. – Перестань, Фимочка! Пожалей меня!

Девочка вдруг встрепенулась, глаза ее вспыхнули, в них тоже показались слезы, и она промолвила, с горячей лаской протянув руки к сестре:

– Прости меня, Надечка! Иди ко мне. Мне очень, очень жаль тебя!.. Только одну тебя и жаль, – шепотом договорила она, обняв ее шею и прижимаясь к ней головкой.

Надежда Николаевна была не в силах сдержать слезы. Странно было видеть, как слабая, больная девочка уговаривала свою взрослую сестру успокоиться, как она плакала не над собой, a над ней.

– Перестань, не плачь, – повторяла Фима, горячо лаская ее. – Пожалуйста, душечка, не плачь. Я не знала.

Я думала, и ты знаешь. А то я бы тебе не сказала. Может быть, я еще и выздоровею…

– Я в этом уверена, – собралась наконец с духом Надежда Николаевна. – Ну, довольно!

Она выпрямилась, осторожно опустила больную на подушки и, отерев слезы, прошлась по комнате.

– Вот видишь, какую дурочку ты из меня сделала своими бреднями? – сказала она, стараясь улыбнуться. – Вместо того чтоб тебя побранить, я сама с тобой расплакалась! В наказание изволь покушать бульону. Вон няня принесла тебе завтрак. Покушай, a я пройдусь немножко.

– Ты уходишь? Куда? – с испугом спросила девочка.

– Не бойся, недалеко, – успокоила ее сестра. – Похожу немного по галерее, a то у меня с тобой голова разболелась.

И она вышла из комнаты, оставив больную на попечении нянюшки.