Текст книги "Подруги. Над пучиной (сборник)"

– Так извольте приказывать, княжна! – обратился к ней Звенигородов. – Как и когда вам угодно будет ехать? Посмотреть, право, стоит…

– Очень вероятно. Но мне совсем не угодно туда ехать, Виктор Наумович. Я, впрочем, не понимаю, почему вас интересуют именно мои желания…

– Это очень любезно! – поспешно перебил князь. – В самом деле, в такие чудные вечера жаль сидеть дома!

– Однако я согласна с сестрой, – заметила баронесса. – В такую толпу, какая, наверное, будет там завтра, ехать невозможно.

– Почему же-с? Там, однако, распорядительницами – все дамы высшего круга. Сама генерал-губернаторша!

– Я прекрасно понимаю, что эти дамы обязаны присутствовать на благотворительном празднике, – сказала баронесса, – но мы-то нездешние, у нас нет никаких обязанностей. Думаю, нам незачем ехать.

– Завтра никого не будет на бульваре, – вполголоса заметил Арданин, – а бульвар чудо как хорош в такие лунные ночи…

Вера в ответ только подняла на него глаза… Но как много сказал этот взгляд! И как долго видел его перед собой так и не сумевший уснуть в ту ночь Арданин, большими шагами перекрещивая свой номер в Северной гостинице…

Глава VI

Несмотря на грандиозный праздник, привлекший на следующий день толпы народа на Малый фонтан, на Одесском бульваре вечером тоже было немало гуляющих.

Луна лила потоки света; внизу пристань была разукрашена цветными фонарями, а небольшие, ярко освещенные пароходы в праздничном убранстве, перевозившие публику на гулянье и обратно, гремя кадрилями и вальсами, то и дело бороздили зеркальную поверхность моря.

На это зрелище с бульвара и огромной каменной лестницы, что спускается на пристань, любовалось множество зрителей, не пожелавших ехать на гульбище, куда с самого утра, сушей и морем, устремилось, похоже, все население города.

К их числу принадлежало и избранное общество проезжих, остановившихся на перепутье в Одессе. Князь Ладомирский со своей семьей проводил этот прекрасный вечер под навесом террасы ресторана Замбрини, любуясь серебряной ночью и развлекаясь более или менее приятными разговорами, мороженым и чаем.

Утром этого дня князь, а потом и баронесса Крамфельд имели долгое объяснение с Верой. Оба они, отец и старшая сестра, не могли не согласиться с ней в том, что Звенигородову, по уровню его образования и манерам, несомненно было бы приличнее сидеть в одном из своих магазинов, которые снабжались мануфактурными изделиями его же фабрик, чем носить звание камер-юнкера; но оба также полагали, что его можно «отшлифовать» и что его миллионы заслуживают гораздо большего внимания, чем его недостатки.

Баронесса безусловно осуждала вчерашнее обращение сестры с безобидным женихом. Аркадий Валерьянович изумлялся «силе любви этого добрейшего малого» к его дочери. Он считал, что только безмерная нежность чувств делала его глухим и слепым к ее недружелюбию и насмешкам.

– А я нахожу, что он глух и слеп от природы, потому что глуп непроходимо! – резко отвечала им княжна. – Что же касается его любви, папа, то я в нее положительно не верю.

– Ты удивляешь меня, дорогая! Человек третий раз делает тебе предложение, следует за тобой, как тень, ждет годы!..

– Сделает и четвертый, и десятый, если за это время не найдет лучшей партии! – горячо возразила княжна. – Ему лестно жениться на княжне Ладомирской, породниться с нами и через это войти в лучшее общество, вот и все. Сам по себе он, наверное, предпочел бы мне какую-нибудь дородную купеческую дочку!..

– О, дитя мое! Можешь ли ты так думать? – сокрушенно воскликнул старый князь.

– И что за выражения, Вера! – прибавила баронесса.

– Мне сейчас не время выбирать выражения! – продолжала упорствовать ее сестра. – Что до ваших стараний уверить меня в любви господина Звенигородова, то прошу вас их оставить! Вы не убедите меня! Я знаю, что мне, вероятно, придется принести себя в жертву этому «золотому тельцу»; но пусть же он по крайней мере знает, что я его не обманывала. Ни любви, ни уважения я к нему чувствовать не могу. И ничего подобного выказывать не стану! Но если уж несмотря ни на что он захочет быть мужем княжны Ладомирской, не обманываясь насчет моих к нему чувств, – да будет так!

– Но хотя бы из уважения к самой себе ты должна быть к нему снисходительней, – протестовал отец.

– Одно из двух, Вера: или откажи ему окончательно, или пощади в нем достоинство своего будущего супруга! – резонно поддержала его баронесса.

С этим последним доводом княжна не могла внутренне не согласиться. Но при этом она категорически не принимала восхваления нравственных достоинств «добрейшего Виктора Наумовича», которые расточал князь. Она прямо выразила свое убеждение в противоположном. По ее мнению, никакой доброты, благородных стремлений, а уж тем более великодушных чувств за ним не водилось. Она была уверена, что время покажет отцу, как он заблуждался…

– Но не в том дело! – закончила она. – Дело в том, что я не менее вас сознаю печальную необходимость самой выйти из тяжелого, чуть ли не отчаянного положения и вас вывести из беды… Повторяю: я не отказываюсь выйти за Звенигородова, но со временем. Если не случится чего-нибудь непредвиденного… Но я хотела бы, я прошу вас, чтобы здесь, пока я окончательно не связана с ним словом, меня оставили в покое и не вынуждали обращаться с ним как с объявленным женихом. Этого пока нет, и я хочу хоть в эти последние дни пользоваться свободой.

Ультиматум был принят. Отцу поневоле пришлось согласиться – из боязни худшего.

Целый день Вера Аркадьевна была печальна, очень сдержанна и молчалива с Звенигородовым, но относилась к нему уже не так, как накануне.

Он опять прислал ей букет и привез целую гору конфет детям барона. Казалось, он ничего не замечал и был вполне всем доволен – в ожидании будущих благ. Он даже привез было в карманах футляры с драгоценными подарками той, которую уже считал своей невестой, но тут как раз проговорился ее отцу, и тот остановил его.

Это маленькое разочарование, однако, не испортило расположения духа Звенигородова.

«Финтит девчонка! – думал он в характерной для него манере. – Хочет, чтоб думали, будто ей все равно, выйти за меня, аль нет! Что у нее нашего брата, женихов с непустыми карманами, куры не клюют! Шалишь, голубушка!.. Знаю я, преотлично знаю, что ты в меня не влюблена, – да и не нуждаюсь! По этой части – других найдем. А отказать ты мне не откажешь. Таким, как я, не отказывают! Ты мне, ваше сиятельство, для представительности нужна, а я тебе – еще нужней! Потому все вы, князья-то, к медовым пряникам попривыкли, а ноне у вас, поди, и на ситничек не хватает!..»

Звенигородов не заблуждался, он шел к своей цели расчетливо и неуклонно, без тревог и сомнений.

Пообедав, все отправились на бульвар и расположились в виду моря. Но княжне не сиделось. Она встала со словами, что не стоило приходить сюда только затем, чтобы тут же снова усесться, и отправилась прогуляться по аллеям в сопровождении своей компаньонки.

Едва они сделали несколько шагов вдоль приморской аллеи, как к ним подошел Арданин, давно ждавший этой встречи.

Прошло около часа, прежде чем Вера Аркадьевна решила, что она уже достаточно нагулялась и что пора присоединиться к остальному обществу. В самом деле, было уж довольно поздно, но ночь так была хороша, так не хотелось уходить!

Когда они вошли на террасу, Звенигородов дружески приветствовал Юрия Алексеевича:

– А! И ты появился, отшельник! – вскричал он. – Откуда это вы его добыли, княжна? Представьте себе, со вчерашнего дня заперся в своем номере, ходит, шагает в нем вдоль и поперек, и никуда!.. И к себе никого не пускает. Я было утром наведался, звал его яхту попробовать, купить хочу. Так не впустил, прогнал! Делами, говорит, занят. Да какими там делами? Я же слышу, в меланхолии прогуливается…

– Напрасно ты себе вообразил, – ответил Арданин. – Меланхолия не в моих привычках. Я утром много ездил по делам, ждал к себе поверенного, а тут ты со своей яхтой. Да еще в самую жару! Я удивился твоей охоте.

– А зачем вам яхта понадобилась? – спросил барон. – Ведь вы здесь не живете.

– Ну и что ж такого? Пусть будет на всякий случай… Вот, может быть, дамы захотят покататься, пока мы здесь. А может, опять осенью мне здесь побывать придется. Дешево продавали, чего ж не купить? Пущай себе стоит. Есть-то ведь не просит…

– А я боюсь этих катаний в яхтах, они валкие! – сказала баронесса. – Однажды в Гельсингфорсе нас чуть было не опрокинули…

– Чуть-чуть не в счет, баронесса! – игриво осклабился Звенигородов.

– Как? – не поняла его Лидия Аркадьевна.

– Виктор Наумович хочет сказать, что так как этого не случилось, то у тебя, собственно, нет причины бояться катаний на яхте, – услужливо объяснил князь.

– Однако никто не может сказать, что катания по морю вполне безопасны, – настаивала баронесса.

– На яхтах – может быть! Но я бы очень хотела в такую ночь проехаться по морю вот так! – и княжна указала на весело бежавший мимо сияющий пароход, разукрашенный пестрыми фонарями и флагами; звуки военной музыки далеко разлетались с него в ночной тиши.

– А кто же нам мешает? – воскликнул Звенигородов. – Поедемте! Прокатиться эдак по морю – как приятно!..

– О, нет! Уже поздно. Бог с ним, с морем, я его люблю только издали! Пойду домой, – сказала баронесса.

– Ну, что ж, ты можешь вернуться. Александр Карлович тебя проводит и присоединится к нам. А лучше мы все тебя проводим до отеля, а сами потом и отправимся, – оживленно заговорила Вера. – Папа! Поедем? Мне очень хочется!..

– Я не прочь доставить тебе удовольствие, дитя мое! – заявил Аркадий Валерьянович, готовый во всем потакать своей дочке, лишь бы добиться от нее желаемого…

– Вот и прекрасно! У меня, кстати, четырехместная коляска. Едем на пристань, чтобы не опоздать к следующему пароходу. Князь! Барон! Милости просим…

– Нет, уж нас простите, Виктор Наумович, – отозвалась баронесса. – Александр, я надеюсь, что ты не станешь рисковать своим ревматизмом.

– А? Гм! – крякнул барон. – Ночь, кажется, довольно теплая…

– Теплая? А твоя последняя простуда, причем в самый разгар жары, недостаточно тебе доказала, что простужаются не только зимой? – брюзжала его жена. – Делай как хочешь. Но ночью! На воде! По-моему, это безумие!..

– Да, конечно, конечно! Ты права, мой ангел… Я не буду рисковать, – и барон дисциплинированно подал руку баронессе.

Остальное общество разместилось в коляске, – князь, Вера, Звенигородов и рядом с ним, по его приглашению, Арданин.

Решено было только прокатиться по морю: на Фонтане не сходить, а вернуться на том же самом пароходе.

Народ веселыми группами, смеясь и оживленно разговаривая, возвращался с вновь прибывшего парохода по Приморской улице к бульварной лестнице, когда они подъехали к пристани. Было так поздно, что на гуляние уже никто не ехал, только оттуда.

Гром музыки встретил вновь прибывших на пароходе «Дядя» и сопровождал их отплытие. Ночь становилась все прекраснее. Полная луна бриллиантовым столпом ложилась на неподвижную поверхность моря; живописные берега бежали мимо, отражаясь в нем, как в стекле. Цветные огни набережной, фонари, маяки и окна освещенных зданий превратили зеркальную поверхность в яркий калейдоскоп, игру которого увеличивало движение пароходов, лодок, паровых катеров и яхт, красиво расцвеченных огнями и флагами. При встречах пароходов музыка в них смолкала; они салютовали друг другу ракетами и громким «ура» – и снова гремели вальсы и польки, вспугивая стаи чаек, дремавших, мерно покачиваясь, на воде.

Как хороша была эта прогулка! Она осталась навеки памятной княжне Вере и Арданину. И как она выиграла, если бы они с самого начала были одни!.. Сказать по правде, двое спутников мало мешали их беседе. Они повстречались с каким-то денежным аферистом, знакомым Звенигородова; он тотчас представил его князю как человека, готового принять участие и помочь в какой-то спекуляции, в которой его будущий тесть замыслил рискнуть последними крохами своего родового достояния. Все трое пустились в горячее обсуждение этой темы, что позволило двум остальным, не интересовавшимся деловым разговором, несколько отдалиться и вести собственную приватную беседу.

Нельзя сказать, что Виктор Наумович не замечал, как его названый приятель конфиденциально и слишком уж горячо разговаривает с его будущей нареченной, но он не боялся соперничества. Он ограничивался наполовину насмешливыми, наполовину досадливыми мыслями, затаенными в глубине души:

«Распрекрасно же, дружище, разводи ей там турусы на колесах – до поры до времени! Не тебя там нужно! Чай, барышня сама знает, с кем ей дальше уехать можно… Да не по простой, а по золоченой дорожке! У нее тоже губа-то не дура, язык не лопатка – знает что сладко, не бойсь!.. Ну, а как наша-то возьмет, – чуть что, друга-то приятеля ведь и по шапке можно… Знай де каждый свое место!»

Такой речью можно было бы резюмировать его размышления, в то время как «пещерные друзья» – так только недавно на бульваре Арданин определил их отношения – вели разговоры, гораздо более опасные для его планов, чем он предполагал.

– Если только это не преувеличение, княжна, если вчерашнее движение ваше с карточкой искренне и верно передает ваши чувства к этому человеку, то ваша решимость все-таки за него выйти – просто преступна! Мало того!

Извините меня, она безумна! Да?.. Казните меня, как вам угодно, но вы сами обратились ко мне, и я обязан сказать вам правду, и говорю ее. Помилуйте! Уж не будем рассуждать о том, честно ли это. И достойно ли вас, княжна. Имеете ли вы, наконец, право жертвовать не только собой, всей своей жизнью, но и счастьем этого, в сущности, ни в чем пред вами неповинного человека? Мы оставим все эти вопросы – вопросы огромной важности, но более отвлеченные, – в стороне. Поставим прямо и просто главный вопрос: надеетесь ли вы превозмочь свое отвращение, обвенчавшись с ним?

Они стояли у самого борта. Она, облокотившись на перила, смотрела на белоснежную пену, бившую из под колес, на подвижные узоры тончайшего серебряного кружева, расстилавшиеся далеко за кормой. Он смотрел только на нее, на ее нежный профиль, озаренный луной, и все более воодушевлялся. Не получив ответа, он повторил:

– Уверены ли вы, что брак поможет вам примириться с собственной участью? Полюбить человека, за которого вы решаетесь выйти, или хотя бы просто терпеливо выполнять обязанности его жены?

– Не… Не знаю! – прошептала Вера. – Я буду… Я желала бы, чтобы это было возможно…

– Вот видите! Вы хотели сказать, что будете к этому стремиться? Стараться, не так ли?.. Но ведь вот тут, теперь, в разговоре со мной вы не сумели ни солгать, ни схитрить! Куда же вам брать на себя обязательства вечного притворства и обмана? Нет, княжна! Вы, слава Богу, не из тех женщин, которым привычны ложь и лицемерие. Желать и стараться достигнуть счастья или хотя бы спокойствия посредством вечного притворства вы можете, сколько хотите, – но только лишь в теории! А на деле – никогда! И что же это будет? Ад или позор… Разрушение всех ваших надежд, всех планов на будущее, на достижение хотя бы материального благосостояния посредством этого самопожертвования! Положим, что вы не захотите развода, скандала; что у вас хватит гордости, чтобы уморить себя, терпеливо неся свой крест. Но он ведь тоже человек! И человек далеко не совершенный… Что вам порукой его терпения? Его охоты выносить далеко не лестное и не приятное положение? Вряд ли он способен на такое великодушие… Какая же и кому тогда польза от вашего самопожертвования?..

– Как кому? А моему отцу? Если бы я только могла переломить себя, свыкнуться! Он был бы доволен и спокоен…

– Да, но свыкнуться для вас будет невозможно, а потому… Вы меня изумляете! Я понимаю, что батюшка ваш так ослеплен богатством Звенигородова, желанием, чтобы его миллионы достались вам, что он тешит себя ложной иллюзией: стерпится, мол, – слюбится, перемелется – мука будет. Но ведь вы сами же убеждены, что этого быть не может! Вы знаете, как ужасно обманулся бы ваш отец и как он поплатился бы за свою слепоту. Зачем же вы толкаете его на такую ошибку? На такое непоправимое горе?.. Не ваша ли обязанность вразумить его, твердо сказав ему всю правду? Вы не заблуждаетесь, как он, и вы должны спасти и его, и себя!

– Да он не поверит мне! Он знает, что я не люблю, что я презираю этого человека, а между тем… – она запнулась, сдерживая волнение.

Под влиянием его прямых, резких речей Вера начала самой себе представляться таким корыстным и бесчестным чудовищем, что, как ей показалось, Арданин должен, наверное, в душе ее презирать.

– Что же – «между тем»? – спросил он, не дождавшись продолжения. – Между тем князь продолжает упорствовать в своем несчастном заблуждении? Вы это хотели сказать, не правда ли? Но, княжна! Ведь он так думает, полагая, что его дочь – такая ж бессердечная и пустая женщина, как сотни, как тысячи других, которым только одно богатство и нужно! Потому что не отдает вам должной справедливости, не сознает, что вы не таковы! Что вы – исключение!

Голос его звучал так мягко, так горячо, так убежденно, когда он этими словами опровергал ее собственные смутные опасения, что сердце девушки дрогнуло, и она в порыве благодарной радости протянула ему свою и крепко пожала его руку.

– Спасибо вам, Юрий Алексеевич! – сказала Вера, подняв на него большие, темные, полные слез глаза. – Вы цените меня не по заслугам, но вы открыли мне истину. Спасибо вам! Я теперь ясно вижу, что должна сделать.

Он на минуту задержал ее руку в своих и взволнованно спросил:

– Вы скажете князю всю правду? Вы откажете Звенигородову?

– Да. Завтра же! Мне жаль отца… Но пусть будет, что будет! А сознательно такой грех я не могу на себя взять…

– Будет лучше, чем вы думаете. Я убежден в этом! Правда и исполненный долг сами по себе уже составляют счастье и награду для честного человека.

– Дай Бог! – вздохнула Вера.

Ей стало грустно от предсказания такого – и только такого! – счастья…

Глава VII

Вдалеке уже сверкали праздничные огни. Пароход подходил к Малому фонтану.

Над пестрой береговой иллюминацией, на горе, переливаясь голубым и розовым светом, горело огромное электрическое солнце. Море, зелень и берега, заполненные движущейся массой людей, в этом освещении представляли собой поистине чудесную картину.

Как только они подошли, начался фейерверк. Крутящиеся колеса, звездные снопы, шары и разноцветные букеты – все это отражалось в море, сияло в нем, удваивая красоту зрелища. Но над всеми этими земными огнями, неизмеримо выше, ярче и величественнее сияла небесная красавица луна, заливавшая небо, море и землю таким волшебным светом, перед которым меркли все человеческие ухищрения.

Пока князь Ладомирский со своей компанией любовался этой картиной с верхней рубки, куда капитан парохода сам попросил их подняться ввиду толкотни, которая должна была сейчас начаться на палубе, движение публики, возвращающейся в город, заметно ускорилось. Как им повезло, что они приютились наверху! После фейерверка народу на пристани все прибавлялось; как только на причал спустили сходни, толпа заволновалась и начала неудержимо заполнять маленького «Дядю». Мостки трещали под напором. Послышались возгласы и увещевания распорядителей:

– Тише, тише! Куда спешите? Успеете. Не напирайте! Довольно! Мест больше нет!.. Вон идет другой пароход, подождите!..

Но все убеждения оказывались тщетными, народ валил с берега, будто спасаясь от пожара.

– Это ужасно! Настоящее стадо баранов! – говорили на рубке.

– Да уж! А пароход-то заметно осел, – заметил Арданин.

– Капитан! Вы не боитесь, что пароход не выдержит такого груза? – спросил Звенигородов.

– Выдержать-то он, положим, выдержит, только, боюсь, они передавят друг друга. При таком наплыве невозможно снять сходни.

И, свесившись за перила, он крикнул матросам:

– Поднять сходни! Закрыть борт!

Не тут-то было! Пароход заполняли не отдельные люди, а густая, словно поток лавы, масса.

В толпе раздавались крики, визг, смех, детский плач и стоны людей, которым наступали на ноги, давили ребра.

Наконец раздалась решительная команда:

– Сцепись!.. Никого не пускать!.. Сходни долой!

Было уже действительно пора. Осадка парохода приблизилась к критической; на палубе не то что сидеть, стоять было трудно. Народ проник повсюду: люки, лестницы, борта – все было заполнено снизу доверху. Даже вахтенный рулевой у штурвала подобрал локти, умоляя только не заслонять ему компас.

Капитан с величайшим трудом пытался водворить порядок, организовать действия команды.

Князь и его спутники не без опаски наблюдали переполнение утлого пароходика. Публика больше не казалась пестрой и веселой; в черной, присмиревшей толпе уже было что-то зловещее. Старый Ладомирский искренне раскаивался, что не предвидел такого, что допустил эту прогулку.

Одна Вера ничего не замечала. Мысли и чувства в ней бурлили, переполняя и голову, и сердце; но если оно порой начинало отчаянно биться, не тревога и не страх были тому причиной…

Теперь все они сидели рядом на высокой боковой скамье, над самым колесом. Тут же расположились, или, вернее, к ним были притиснуты две дамы с девочкой лет семи и маленький гимназистик, который, как оказалось, был потерян в толпе своими заботливыми родителями и возвращался один. Дамы то по-польски, то по-французски сообщали всем и каждому, что они никогда еще не ездили по морю, что очень его боятся и ни за что не избрали бы такого пути, если бы была возможность возвратиться в город поездом. Но как они ни старались, попасть на поезд оказалось невозможно.

– Это ужасно!.. Там просто драка, и непременно будут несчастья!..

– А что, нельзя ли тут присесть? Нет найдется ли здесь местечка? – послышались голоса с несомненным еврейским акцентом.

Два коммерсанта, один тощий, другой толстый старались втиснуться на скамью, плотно занятую женщинами и детьми.

– Сюда нельзя! Сюда публику не пускают! – протестовали моряки.

– Как же не пускают? А почему здесь так много народу?

– Это все мои знакомые. Я их сюда пригласил, а другим нельзя! Идите вниз! – отозвался капитан.

– Но внизу же нету места!..

– Да что с ними церемониться, капитан! Прикажите их вниз головой отсюда спустить! – предложил Звенигородов.

– Ах! Бога ради! – испуганно запротестовала княжна.

– Оставьте, Виктор Наумович! – остановил его князь.

Капитан был слишком занят своими обязанностями, чтобы отвлекаться по пустякам, и евреи все же умудрились присесть на корточки под самыми локтями рулевого.

Пароход усиленно заработал колесами, отчалил и начал описывать полукруг.

– О! Какой кошмар! Как я боюсь!.. – снова запричитала полька сразу на двух языках. – У меня предчувствие, что с нами случится несчастье!

– Типун вам на язык! – бесцеремонно прикрикнул на нее Звенигородов, но в ту же секунду сам прикусил собственный язык.

Вдруг под кормой парохода раздался громкий треск; все покачнулись.

– Что это? Что случилось?.. – послышались недоуменные возгласы.

Князь схватил свою дочь за руку. Арданин, забывшись, едва не сделал то же самое.

Колеса отчаянно вертелись, вода пенилась; пароход трещал, но не двигался с места. Крики, давка и смятение усилились.

– О, Боже мой! Да что ж это?.. – позеленев от ужаса, бормотал Звенигородов. – Подводный камень? Скала? Мы погибаем?..

И, растерянно поводя глазами, он вдруг остановил их на гуттаперчевом спасательном поясе, привязанном к железным перилам, и ухватился за него обеими руками.

Команда и пароходная прислуга метались, не зная, что делать. Капитан в первую минуту тоже растерялся от неожиданности; потом, опомнившись, стал поспешно отдавать приказания в трубу, сообщавшуюся с машинным отделением, и в рупор:

– Задний ход!

Рулевой, застывший было в испуге, услышав команду, энергично заработал штурвалом.

Задний ход был дан. Несколько секунд колеса крутились вхолостую; наконец пароход содрогнулся, двинулся и, раскачиваясь, поплыл, но тут же снова – тр-рах!.. Вновь раздался треск; второй толчок оказался сильнее первого.

Все повалились от сотрясения. Раздался чей-то безумный вопль. Пронесся и затих… Настала минута страшной, леденящей кровь тишины.

Большинству этой нарядной, за минуту так беспечно веселой толпы, несомненно, представилось, что настал последний час, что пароход идет ко дну… В виду залитого праздничными огнями берега, в нескольких саженях от веселящегося народа, под ярким лунным светом, превратившим морскую бездну в кротко сиявшую гладь, – это мгновение было поистине ужасно!

И вдруг, как будто для пущей торжественности, с берега, перекрывая праздничный шум, военный оркестр заиграл величественный гимн «Коль славен наш Господь в Сионе»…

Под эти чудные звуки пароход, переполненный людьми, начал медленно накреняться…

Пассажиров охватила паника. Все бросились к противоположному борту, давя друг друга, с отчаянными криками:

– Помогите!.. Спасите!.. Тонем!.. Погибаем!..

– Господа! Бога ради не волнуйтесь! Не бойтесь! – призывал сверху капитан. – Ради Господа Бога и собственного вашего спасения – стойте смирно! Ручаюсь, что все кончится благополучно, если вы сохраните спокойствие!

Его слова мало подействовали, хотя ему усердно помогали: наверху – Арданин, внизу – несколько более мужественных, чем остальные, пассажиров; они успокаивали толпу, убеждая людей, что спасение зависит от их благоразумия.

Отчаянная свалка и крики несколько поутихли, но многим женщинам сделалось дурно, слабые духом, преимущественно дети и отдельные нервные пассажиры продолжали голосить и причитать. Парочку таких паникеров – подсевших в последний момент коммерсантов – Арданин решительно осадил, пригрозив именем капитана действительно вышвырнуть их за борт, как предлагал Звенигородов, если они не прекратят орать. Они умолкли, дико озираясь и стуча зубами, как в лихорадке.

Как ни странно, точно так же вел себя и почтеннейший Виктор Наумович Звенигородов. Немного придя в себя, он без церемоний снял сюртук, нацепил на себя спасательный пояс и, стоя рядом с княжной Ладомирской, начал стаскивать сапоги.

О! С каким отвращением смотрел на него Арданин! И как оскорбился он за Веру, когда увидел гневно-презрительный взгляд, брошенный ею на человека, с которым она только что была готова навеки соединить свою жизнь.

Вдруг блуждающие глазки Звенигородова встретились с удивленным взглядом старого князя.

– Что ж это вы? – пробормотал испуганный миллионер. – Что ж вы стоите? Вон там еще такой пояс. Берите скорей, пока никто его не захватил!..

Гордость и достоинство впервые пересилили в старом вельможе расчетливость. Он свысока глянул на трясущегося Звенигородова и надменно произнес:

– Вы забываете, что кроме нас здесь есть женщины и дети!

– Что? Плевать мне! Своя рубашка к телу ближе! – откровенно выкрикнул тот.

Князь вспыхнул и отвернулся.

– Напрасно хлопочете, господин Звенигородов! – презрительно сказал Арданин. – Эти спасательные снаряды, с Божьей помощью, никому не понадобятся.

Княжна взглянула в искаженное страхом лицо бывшего жениха и тотчас же подняла глаза на Арданина. Она сама не заметила, как и когда оперлась на его руку, держась другой рукой за отца.

Возле них одна из полек бормотала молитвы. Другая обняла свою девочку и страстно шептала:

– O, мое дитя! О, моя бедная малышка!..

Вера принялась ее успокаивать.

Между тем капитан в свой рупор, а с ним многие мужчины, сложив у рта руки трубой, во всю силу легких кричали:

– Пароход! Пароход! Сюда! Скорей!..

Наконец с берега обратили внимание на происшествие. Подлетела большая лодка общества пароходства, и матросы мигом вскарабкались на борт. Пароход уже накренился так, что вода затопила одну сторону палубы, но больше не погружался. Очевидно, он застрял на подводной скале, которая его и поддерживала. Другой, более крупный пароход «Петр Великий», шедший к пристани Малого фонтана, сменил курс и сначала на всех парах, а потом осторожно, на малом ходу, избегая подводных камней, двигался на выручку.

Арданин шепнул княжне:

– Не трогайтесь с места. Там, на палубе, долго будут возиться со сходнями, а я вас мигом переведу с колеса на колесо.

«Петр Великий» причалил к самому борту «Дяди», и тут снова едва не случилось последнего, самого ужасного несчастья: публика так стремительно бросилась к тому борту, где клали мостки, что снова раздался треск и бедный «Дядя» сразу погрузился еще на добрый аршин.

Снова поднялся отчаянный крик. Толпа бросилась прочь от воды, рискуя погубить судно.

– Смирно! Стоять! – неистово рявкнул капитан. – Еще шаг – и все ко дну пойдем!

Моряки с обоих пароходов начали дружно работать, осторожно переводя людей поодиночке. Десяток лодок окружили пароход с предложением помощи; но едва только несколько человек собрались спрыгнуть в них, раздалась энергичная команда, и все лодки, кроме служебных, были удалены – и правильно, иначе многие могли бы пострадать.

Едва сблизились колеса обоих пароходов, Арданин, с величайшим беспокойством ожидавший этой минуты, схватил заранее приготовленный им канат и перебросил его конец на «Петра Великого», крикнув, чтобы его там закрепили. Один из вахтенных офицеров мгновенно понял его намерение и крепко натянул канат как перила. Перешагнуть с одного колеса на другое, несмотря на легкую качку, было нетрудно. Арданин встал на покатый борт и, подав свободную руку Вере, прошептал:

– Переходите! Держитесь за канат. И, Бога ради, скорее!

– Нет! Пожалуйста, переведите сначала детей, – ответила ему княжна и поспешно обратилась к своим соседкам:

– Идите, мадам! И скорее, иначе толпа кинется сюда!

Молодая женщина не заставила повторять приглашение. Схватив на руки свою девочку, она с помощью Арданина в одно мгновение очутилась на другом пароходе. За ней проскользнула ее подруга. Потом княжна взяла за плечи одинокого маленького гимназиста и перевела его. И только потом уже сама ступила на шаткую поверхность; одной рукой она взялась за руку Арданина, а другой крепко держалась за отца, чтобы он шел вслед за ней.

Но в этот миг кто-то вдруг бросился между ними, оторвав Веру от князя и толкнув ее так, что она чуть не упала в воду.

Это был жених, избранный ей семьей. Высматривая, как бы скорее очутиться в безопасности, он вдруг сообразил, в чем дело, и, ничего не видя перед собой, ни о ком не думая, кроме себя, ринулся к спасительной переправе.

Он так рванул канат, что Арданин едва устоял.

– Негодяй! – громко крикнул ему вслед Юрий Алексеевич, с трудом удерживая сильной рукой пошатнувшуюся княжну.

Ладомирский с трудом сдержал еще более крепкое выражение, но только побледнел и стиснул зубы от гнева. Когда они с княжной очутились на борту «Петра Великого», Звенигородов уже сидел там – без сюртука, без сапог, отдуваясь и все еще не вполне опомнившись от перепуга. Князь крепко сжал руку дочери и, не глядя на него, поспешно отвел ее в сторону.