Текст книги "Подруги. Над пучиной (сборник)"

Прежде всего она переговорила с начальницей гимназии. Только убедившись, что Вера не потеряет места из-за этой поездки, она отправилась к кузине. Вера Алексеевна, разумеется, с первых слов стала возражать против этих фантазий: она совершенно здорова, совсем не хочет терять своего места, катаясь по разным Венециям и Ниццам, предоставляет это богатым барышням, которым больше нечего делать, и так далее. Но, окруженная такими тонкими дипломатами, как Надежда Николаевна, доктор и Александра Яковлевна, она вынуждена была уступить общим настояниям. К величайшей радости Нади, еще снег не сошел с окрестных полей, как обе путешественницы уехали, сопровождаемые пожеланиями своих немногочисленных, но искренних друзей.

– Теперь ты будешь каждое утро проводить в гимназии за Веру Алексеевну; ты будешь очень занята, – сказала Наде Маша Савина, возвращаясь с ней вместе с проводов, – ты уже не сможешь оставить за собой утренние уроки.

– Это мое дело! – решительно возразила Надя. – Пожалуйста, не вмешивайся в то, что тебя не касается.

– Но, воля твоя, это же невозможно! Я скажу маме…

Надежда Николаевна сердито обернулась к ней и, не дав договорить, резко ответила:

– Если ты скажешь ей хоть слово, если ты помешаешь мне завершить мое дело, ты мне не друг, a враг на всю жизнь!

Савина никогда не видела ее такой сердитой. Она озадаченно молчала.

– Посягать на исполнение чужого слова – это все равно, что самой своих обещаний ни в грош не ставить, – через минуту продолжала Молохова, немного успокоившись. – Честный человек этого никогда не сделает. Осталось всего каких-то месяца два, было бы о чем говорить! Смотри, Маня, не смей говорить матери ни полслова до того дня, как получишь диплом, иначе я знать тебя не хочу! Потом увидим, что будет. Сдам тебе своих учениц, тогда, может быть, начну веселиться: в свет выходить, а то и в пляс пущусь – к удовольствию Софьи Никандровны, – улыбаясь, добавила она.

Итак, все оставалось по-прежнему. Марья Ильинична продолжала получать субсидию, даже не подозревая, что новые занятия Надежды Николаевны больше не позволяют ей давать уроки по утрам. Как она справлялась с принятыми обязательствами – осталось ее секретом. Достаточно сказать, что все шло благополучно, и никто не был недоволен, кроме опять-таки Софьи Никандровны, которой не давала покоя мысль, что ее падчерица окончательно поступила в гимназию учительницей.

Глава XX
Пришла одна беда – отворяй другой ворота

По окончании экзаменов начальница гимназии уехала с Ольгой Юрьиной к ее матери, в Тироль, куда та с Верой переехали на жаркое время. Ельникова писала счастливые письма: она очень поздоровела; чужие края, особенно Италия, ей чрезвычайно понравились, a с матерью Оли она очень подружилась. Надежда Николаевна не могла нарадоваться, только иногда вздыхала: когда-то ей придется увидеть диковинки, которые описывала Вера? Ей тоже очень хотелось повидать белый свет…

Однажды она невольно проговорилась об этом отцу.

– A вот, подожди, голубка моя, – ответил тот, – вернусь, Бог даст, в июле из командировки, приеду за тобой в деревню, и отправимся мы вдвоем в Англию, а потом в Париж. Мне надо будет туда по делу.

Николай Николаевич со времени смерти Серафимы все с большей любовью относился к старшей дочери. Он направлялся по делам на месяц или полтора на север России, a семья выезжала в пригородное имение, куда, скрепя сердце, поехала на время вместе с мачехой и Надежда Николаевна.

«Переживу как-нибудь шесть недель, – думалось ей, – потерплю, зато потом какое удовольствие! В три месяца ведь всю Европу объехать можно, a папа может проездить до октября!»

И, полная радужных грез, она уверенно смотрела в будущее.

В середине мая Молохов уехал в командировку. Дня через три вся семья должна была оставить город, но – за сборами и прощальными визитами – замешкались до первых дней июня.

Накануне отъезда Софья Никандровна со всеми детьми, кроме маленького Вити, не вполне здорового, проводила день на даче у княгини Мерецкой. Надя по обыкновению не поехала. Она целый день укладывалась, разбирала свои вещи с помощью Маши Савиной, a потом пошла проводить ее и проститься с ее домашними, но пробыла у них недолго. Вернувшись домой в девятом часу, она пошла было проведать маленького брата, как вдруг услышала движение в комнате девочек: ей показалось, что кто-то не то плачет, не то кашляет. Надя очень удивилась.

– Что такое? – спросила она горничную. – Дети вернулись? Кто-нибудь болен?

– Да, мамзель Клавдию Николаевну привезли из гостей: горло им схватило. Так и горят все, и даже плачут, так им больно!

– А… барыня не вернулась?

– Нету-с. Они куда-то еще дальше, на лодках кататься поехали, a только барышню отослали. Им тогда, мамзель говорят, не так дурно было; а теперь хуже стало. A мамзель-то такие сердитые, не дай Бог, – как бы про себя прибавила горничная.

Надежда Николаевна, не слушая далее, поспешила в комнату сестер.

Клавдия, уже раздетая, сидела в постели. Лицо ее было красно-багровое, искаженное плачем и злостью. Она отчаянно срывала с себя платки и одеяла, которыми ее окутали, хрипло кричала, что ей жарко, что ее душит, чтоб ей дали пить, задыхалась и выходила из себя, напрасно призывая гувернантку, хладнокровно снимавшую свой наряд в смежной комнате.

– Что с тобой, Клавочка? Ты больна? – вскричала Надя, быстро подходя к сестре. – Что у тебя болит?

– Здесь… Горло… Душит меня… Режет… Ой-ой-ой… – всхлипывая, отвечала девочка, хватаясь за шею. – Воды! Воды!..

Надежда Николаевна с первого взгляда поняла, что Клава серьезно больна, быстро налила ей воды, коснулась губами стакана, чтоб убедиться, что она не холодная, и, дав ей напиться, не задумываясь прошла в комнату мадемуазель Наке, где не бывала чуть ли не несколько лет.

– Прошу вас сейчас же вернуться к сестре и посидеть возле нее, пока я распоряжусь послать за доктором! – сказала она озадаченной гувернантке. – У нее чуть ли не дифтерит или, может быть, круп, я не знаю, но она очень больна. Ей нельзя позволять плакать и кричать.

– Я ничего не могу с этим поделать! – кисло возразила француженка. – Что ж я сделаю? Ее уговорить невозможно. Всю дорогу она ревела…

– Я только хочу, чтобы в отсутствие матери было сделано все для ее спасения. Я повторяю вам, она очень больна!

И Надя вышла распорядиться, чтобы сейчас же ехали за Антоном Петровичем, a другой человек шел бы к другому доктору и к третьему – одним словом, чтобы доктор, не тот, так другой, был как можно скорее. У Надежды Николаевны была дорогая и очень редкая, особенно в молодости, способность не терять головы. Возвращаясь к сестре, она вспомнила, что в этих случаях самое лучшее средство – согревающие компрессы. Она побоялась взять лед, увидев на лице Клавдии какие-то подозрительные красные пятна, a приказала принести горячей воды и две губки и, сев возле сестры, начала сама прикладывать их к ее горлу и непрерывно менять горячие припарки. Это быстро остановило острую боль, и девочка немного успокоилась. Через полчаса приехали один за другим два доктора и немедленно приняли самые решительные меры. У Клавдии оказались дифтерит и еще какая-то сыпная болезнь, которая пока недостаточно проявилась, чтобы ее можно было точно определить. Доктора сказали, что больную необходимо отделить от других детей. Услышав, в чем дело, гувернантка пришла в неописуемый ужас. Дифтерит? Сыпная болезнь? Скарлатина? А может, оспа? Боже мой! Но ведь это зараза, эпидемия, смерть! Что же делать? Куда деваться? Как спастись?..

– Да успокойтесь, Бога ради! Чего вы из себя выходите! – сказала раздосадованная Надежда Николаевна. – Вы слышите: мы сейчас отделим ее от детей. Мы вынесем кровати Риады и Поли.

– Вынести их кровати? Это возможно. A остальные? A я сама? Я вовсе не хочу подхватить заразу!

– Мне до вас нет никакого дела, – презрительно ответила Надя, – но дело в том, что я не знаю, куда перенести всех троих детей. Легче ее одну. Антон Петрович, как вы думаете?

Доктор вполне согласился с ее соображениями, и через десять минут мадемуазель Наке с несказанным облегчением видела, что больную переносят вместе с ее кроваткой из общей спальни сестер. Гувернантка тут же отворила все двери и окна и принялась для дезинфекции энергично окуривать эту и свою комнату уксусом и прочими снадобьями. Предосторожность эта, разумеется, была не лишней – ввиду страшной заразности дифтерита, но только личная боязнь этой сорокалетней женщины, доведенная до крайности, не могла не вызвать раздражения окружающих.

После первых забот о сестре Надя вспомнила, что и Вите целый день нездоровилось. Она попросила доктора взглянуть и на него. Ребенок лежал, разметавшись, весь в жару и в красных пятнах.

– У него ветряная оспа, – объявил доктор. – Почему за мной не прислали утром? Похоже, то же самое будет у Клавдии, a ее возили за город!

Доктор покачал головой.

– Я заеду еще часа через два, посмотреть. Вы ведь не ляжете, пока не вернется Софья Никандровна?

– Я думаю, придется мне совсем не ложиться. Кто же будет давать лекарства? Видите, гувернантка заперлась, a няня возле Виктора.

– Не понимаю я вашей маменьки, – покачав головой, сердито заметил Антон Петрович. – Она так убивается, падает в обмороки по умершим детям, a между тем так мало заботится о них, пока они живы! Я уверен, что начало болезни уже вчера можно было заметить.

– Да, гувернантка говорит, Клавдия с утра жаловалась, что ей больно глотать…

– Так почему же она матери-то не сказала?

– Забыла, говорит. Клавдия, как услышала, что едут в гости, перестала жаловаться. Да еще у княгини за обедом она ела мороженое…

Доктор только рукой махнул.

– Наблюдайте, пожалуйста, за мальчиком, – сказал он, уходя, – он, верно, сестру наградил оспой, a она вряд ли не передаст ему дифтерит. Такие болезни в семьях почти всегда всех пластом кладут. И чего здесь сидели! Говорил же, уезжайте скорее на чистый воздух, от всех городских прелестей! Так нет же, вот и дождались. Теперь когда еще в деревню попадете!

Доктор, сердито ворча, уехал, но в полночь вернулся. Он застал Надю над больной Клавдией, сильно страдавшей; Витя тоже плакал: y него, как и предвидел доктор, горло тоже опухло и, как у сестры, затягивалось зловещей белой пленкой. A генеральши с остальными детьми всё еще не было дома…

– Она и к другим дифтерит завезет! Вот увидите, – ворчал Антон Петрович. Он приказал и Виктора отправить в дальнюю комнату, приемную Молохова, за его отъездом совершенно свободную, куда уже перенесли Клавдию.

Наконец, уже во втором часу, вернулась Софья Никандровна и, разумеется, пришла в отчаяние. Как, дифтерит – эта мучительная, заразная, смертельная болезнь – y ее детей? У двоих разом? Боже мой! За что ей такие несчастья? За что именно на нее обрушилась такая беда?..

– Я полагаю, не на вас одних. В городе вот уже три месяца дети мрут от горловых болезней, как мухи, – сердито ответил ей доктор. – Надо было раньше заботиться.

– Да как заботиться? Что я могла, почем я знала?

– Предусмотрительные родители знают. Клавочка, говорят, с утра жаловалась. Впрочем, что уж теперь! Других хотя бы поберегите. Плачем-то делу не поможете…

– Других? Дети, уходите, уходите прочь отсюда! – спохватилась Молохова. – Ах, Антон Петрович, научите, что делать? Не сердитесь, пожалейте меня! Я так несчастна!..

– Жалость не наше дело, сударыня; нам нужны распорядительность и благоразумие в матерях, a не истерики и слезы. Удалить надо детей из дома, пока еще не все заразились.

– Мне кажется, их надо сейчас же увезти, – отозвалась Надежда Николаевна из-за изголовья больной сестры, от которой она не отходила.

– Да, так бы лучше. Дифтерит не шутит, – согласился доктор.

– Из дома? Но куда? В деревню я их одних боюсь отправлять…

– Да это сейчас и невозможно, пока мы не уверены, что они тоже не заражены. В деревне нет ни доктора, ни аптеки, a без них при этих болезнях не обойтись.

– Я думаю, лучше всего сейчас же переселить их к бабушке, к Аполлинарии Фоминичне, – сказала Надя. – Пусть едет и мадемуазель Наке, она здесь все равно бесполезна.

– К бабушке? Но беспокоить старуху среди ночи…

– Аполлинария Фоминична не из таких, чтобы не понять необходимости, я уверена в этом, – настаивала Надя.

– И я уверен, что она своим внучатам не враг, – поддержал доктор. – Разговаривать некогда; я вам советую сию же минуту отвезти их самой, благо вы еще возле больных не были, – прибавил он с оттенком насмешки в голосе, которой госпожа Молохова не заметила.

Она вышла распорядиться о переселении троих детей, приказала гувернантке сбираться и направилась в комнату старшего сына, которого застала в постели за чтением переводного французского романа. Выслушав мать, Элладий весьма равнодушно отнесся к ее отчаянным возгласам и, зевнув, категорически объявил, что не поедет к бабушке, a преспокойно останется в своей комнате.

– Какая мне охота жить у этой староверской игуменьи? – сказал он. – И к чему? Вы там хоть помирайте себе в том конце дома – я туда и не загляну! Откуда мне заразиться? Пожалуйста, не беспокойся. Да я и тебе советую поменьше там бывать. Возьми хоть трех сиделок или сестер милосердия, a самой зачем рисковать?

Сколько мать ни упрашивала его, он твердо стоял на своем и наконец даже рассердился и крайне неучтиво попросил не мешать ему спать. В сущности, Элладий, после отъезда отца практически предоставленный самому себе, был очень даже рад подольше побыть в городе. Заболеть он не боялся: его комната была наверху, в боковом мезонине, с окнами в сад и на улицу и совершенно отдельным входом.

«Я прикажу запереть дверь в коридор, – думал он по уходе матери, – даже Левке своему не велю с их прислугой говорить и видеться, a сам даже в залу не сойду. Зачем? Если кто ко мне придет, я здесь же, в бильярдной и приму. Еще лучше! И обедать мне сюда будут подавать. Да, впрочем, я так редко бываю дома!»

И точно. Только рассвет обычно загонял Элладия Николаевича домой. Вставал он поздно, завтракал и уходил из дому до следующей зари. У «староверки» бабушки, без сомнения, ему не было бы такой безнадзорной свободы.

В эту ночь Софья Никандровна больше не входила к своим больным детям – ради здоровья остальных. Риада с Полей провели ночь у нее в комнате, a рано утром гувернантка переехала с ними к Соломщиковой. Бабушка очень удивилась и испугалась за детей. Она сейчас послала просить приходского священника прийти к ней на дом и отслужить молебен о здравии отроков Клавдии и Виктора и девицы Надежды.

– На что же это, бабушка, – удивленно заметила ей старшая правнучка, – ведь Надя совершенно здорова?

– Здорова – до поры до времени… Знаю я эти болезни: они злющие, переходные, a Надежда-то Николаевна, чай, и не отойдет теперь от сестры с братом, больше матушки родной убиваться над ними будет. Видела я ее над покойницей Серафимушкой…

– Серафима была ее любимицей, – промолвила Ариадна, сложив губки бантиком.

– Это всё одно! – строго возразила бабушка. – Она таковская, что кто из вас болен, тот и любимец! Это вы только бесчувственные такие, что не цените, какова она у вас сестра есть!

Девочки отошли, будто обиженные, а бабушка после молебна приказала запрячь карету и поехала проведать внучку. Она застала Софью Никандровну в ее чайной за кофе, обложенную модными журналами. В углу сидела модистка в ожидании приказаний. Софья Никандровна тут же ее прогнала и горько расплакалась над своим несчастьем на груди у бабушки.

– Что говорить! Горе, великое горе послано на тебя Господом, – согласилась старуха. – Еще счастье твое, что у тебя такая помощница, такая разумная да жалостливая сестра у детей твоих, как Наденька ваша. Где она? Верно, так от их кроватей и не отходит? Пойду к ней, проведаю.

– Ах, нет, бабушка! Что вы! Пожалуйста, не ходите, не касайтесь этой заразы, хоть ради Поли и Риады.

– Э-эх, Софьюшка! Как погляжу я на тебя, ты – что малый ребенок! Без воли Божией ничего не будет. Вот ведь падчерица твоя – молодая, сама почти что дитя, a не боится же!

– Ну, она так создана, это ее счастье…

– Нет, не счастье, a заслуга – великая заслуга перед Богом и людьми, что с таких лет она долг христианский выше всего ставит! Благой пример подает нам всем и ближним великую пользу приносит. Если вы́ходит она тебе детей твоих, ты ей всю жизнь должна помнить это, пуще родной дочери любить ее должна и холить. Так-то! Она – редкая девушка, a ты ее, Софьюшка, я вижу, по заслуге не ценишь.

Софья Никандровна начала горячо оправдываться и доказывать, что очень любит свою падчерицу, отдает ей полную справедливость, что, напротив, та часто несправедливо относится к ее заботам и не хочет их принимать. Софья Никандровна была растрогана. Ей в эту минуту в самом деле казалось, что она очень любит Надю.

– Ну, a что ж Элладий? – осведомилась бабушка.

– Элинька только что вышел, купаться пошел. Он так много занимается, читает, просто все ночи напролет над книгами…

– Дай Бог! Только по ночам незачем глаза портить, и днем время есть. A что учится – это хорошо. Не захотел ко мне?

– Нет, бабушка: боится за меня. Отец, говорит, уехал, как ты одна в доме справишься? Лучше уж я с тобой. Такой любящий, заботливый мальчик…

Приезд доктора прервал их разговор. Софье Никандровне пришлось пойти с ним к детям. Бабушка отправилась за ней, но только, по просьбе внучки, не входила в приемную, обращенную в больницу, a осталась в кабинете ее мужа и попросила выслать к ней Наденьку, когда у той будет свободная минутка. Но такая минутка выдалась нескоро. В ожидании Аполлинария Фоминична успела наслушаться детских стонов и плача, отчаянных воплей Вити, когда ему спринцевали горло; успела также поухаживать за рыдавшей Софьей Никандровной, убежавшей от этих воплей и криков и не знавшей, как лучше упрятать голову в подушки мужнина дивана. Софья Никандровна выглядела очень жалко в своем беспомощном отчаянии; однако Антон Петрович, выйдя прописать что-то новое, не обратил на это никакого внимания, a только очень сурово попросил ее успокоиться и выслушать его. Он сказал, что дети очень опасны, особенно Виктор; что вечером, если не будет лучше, он привезет еще одного доктора, специалиста по детским болезням, a между тем сейчас же пришлет хорошую сиделку, которая у них останется, не столько для детей, за которыми никто лучше Надежды Николаевны ухаживать не сможет, сколько для нее самой, потому что ей необходимы сон и отдых, чтобы тоже не заболеть.

– Неужели она уже успела так утомиться за одну ночь? – слабо спросила Молохова. – Мы все сегодня не спали…

– Я не знаю, кто спал, а кто нет, – возразил доктор, – но только, зная Надежду Николаевну и предвидя, что ее услуги еще долго будут нужны больным, я хочу с самого начала поберечь ее здоровье – для ваших же детей.

Молохова ничего не ответила. Она не отрывала платка от глаз. Соломщикова начала было расспрашивать доктора, но тот, с обычной для него в такие трудные минуты резкостью, извинился недосугом и снова пошел к больным.

Только когда доктор уехал, а бедные дети немного притихли, забывшись непродолжительным горячечным сном, Надя выскользнула на минуту к Аполлинарии Фоминичне. Если бы не утомленное выражение, не сдвинутые брови над немного припухшими глазами, можно было подумать, что она совершенно спокойна. Устала ли она? О, нет! С чего же ей устать. Тяжело только смотреть на бедных детей. Клавдия хоть большая девочка, ее можно уговорить – сама понимает опасность, и хоть ей очень больно, но все же она делает все, что нужно. А вот бедняжке Вите ничего не растолкуешь, не научишь его ни горло полоскать, ни лекарство глотать, ни смирно давать ранки прижигать. Конечно, когда глотать так больно… Он очень изменился, ему очень тяжело. Болезнь в нем гораздо сильнее развивается, чем в Клаве. Она боится за него, простить себе не может, что вчера утром не обратила внимания на его здоровье. Да, правда, болезнь определилась только вечером, но все же жар и беспокойство были с утра, a она не догадалась послать за доктором. Что такое? Ей отдыхать? Да с чего же? Она совсем не устала, и напрасно Антон Петрович выдумал пригласить эту сиделку. Все равно дети ничего не возьмут от чужой, ее присутствие их только раздражит. A ей так и так не заснуть. Разве она сможет спать, пока им дурно, если бы даже и ушла от них? Никогда! Да она и не уйдет, что бы там Антон Петрович ни говорил. Чу! Кажется, Клава ее зовет?.. Да!

– До свиданья, Аполлинария Фоминична!

И, не успев проститься, не дав глубоко растроганной старухе, поднявшей было руку, благословить ее на прощание, Надежда Николаевна выскользнула в полутемную большую комнату, где в разных концах лежали больные дети. Клавдия разметалась в страшном жару и в полубреду звала ее, a Витя водил по сторонам воспаленными, широко раскрытыми глазами. Дыхание с трудом, с каким-то глухим шипением и свистом вырывалось из опухшего горла, и он то и дело бессознательно хватался за него ручонками и отчаянно отмахивался от чего-то, словно отгоняя от себя боль. Трудно было ее отогнать! Ей суждено было замереть только вместе с жизнью бедного мальчика…

Несколько дней спустя генеральша Молохова, и на этот раз с искренним и глубоким горем, хоронила еще одного ребенка, своего пятилетнего сына. Теперь она была одна со своими знакомыми и престарелой бабкой. Муж был далеко; детей она побоялась взять на похороны, a старшая Молохова ни на секунду не могла отойти от больной сестры, на которой теперь сосредоточилась вся ее забота.