Текст книги "Нити разрубленных узлов"

Вот жители Катралы, разделенные по меньшей мере на два лагеря, линия заграждений между которыми рано или поздно сотрется, и тогда брат пойдет войной на брата.

Вот Цепь миротворения, знать ничего не знающая и одержимая лишь своими нуждами…

Многими ли опасностями грозит Дарствию бегство той старухи? Может статься, и вовсе никакими. Пусть она даже найдет себе сторонников и защитников, на это понадобится время. Не день и не два. Особенно если Роханна Мон, или как там ее зовут, задумает вернуться. Во исполнение мести, так сказать. А вот то, что происходит в Катрале, может вспыхнуть смертоносным пламенем в любую минуту.

Я вспомнил сливово-карие глаза Эвины Фьерде, глядящие на алое поле цветов.

Она ведь утопит свою родину в крови, если понадобится. Сестры уже нет в живых, остались одни лишь верные слуги и… Не менее верный враг, ждущий, когда его чернокосая противница оступится и даст повод к началу боевых действий.

В самом деле ведь ждет.

Благороднейшая из благородных должна была сорваться еще там, над телом своей сестры. Что ее удержало? Может быть, только мое присутствие. Сильное плечо, на которое ей так хотелось опереться. Больше жизни хотелось. Потому она и отдернула руку, набравшись решимости из остатков сил. Понимала, что следующим движением я прижму ее к своей груди, и скорбь выйдет наружу слезами, а не яростью ненависти. Не знаю, чего Эвина желала и в чем нуждалась больше, в войне или мире, но выбор сделала, использовав единственный возможный для этого миг.

Она будет драться. Против бальги или против всего мира, неважно. В конце концов, самоуверенный блондин и есть то, что осталось от ее мира. Остальные – лишь фон. Черные мундиры и грязно-серая толпа молчащих зевак. Они-то пойдут за тем, кто докажет свою силу, пусть это будет хоть мужчина, хоть женщина. Призраки воинства, всего лишь призраки. А вот бальга – настоящий. С целью и… желаниями. Могущество демонов ему самому не обрести? Ну и что? Зато все демоны у него под пятой. Все, еще обитающие в Катрале.

Знать бы еще, сколько их. Так, ради любопытства. Хотя и Бож с ними. Гораздо удобнее заниматься подобными размышлениями в смотрительском доме, а не здесь. Я ведь не смогу добраться до беглянки. Не в этих обстоятельствах! И так уже с самого начала все пошло неправильно.

С самого начала я все делал не так.

Согласился стать приманкой для разбойников. Но это еще полбеды. Зачем было тут же принимать следующее предложение без малейшей попытки поторговаться? Решил пойти по легкому пути? Обрадовался, что не придется прилагать лишние силы? Вот и получил сполна. Связался с заведомо менее влиятельной, да что там, попросту опальной стороной! И пусть потом получил пинок под зад, сделанного не воротишь: половина города наверняка знает, что я был с Эвиной Фьерде. И что хуже прочего, это знает враждующая с благороднейшей из благородных сторона.

Бальга явно взял меня на заметку. А теперь к тому же ничто не мешает ему подобраться ко мне поближе. Воспользуется ли он этой возможностью? Я бы воспользовался. Особенно если бы имел какие-то далеко идущие планы насчет чужака. А планы есть, это чувствуется. Блондин смотрел на меня оценивающе. Причем так, как это делают люди, желающие получить выгоду. Я сам его не интересую, а вот то, что можно сотворить с моей помощью, вольной или невольной…

Кто бы мог подумать, что звезды поют? Выводят тихие трели в черном небе. Или это щебечут местные птицы? Почему же раньше ничего не было слышно? А наверное, из-за жары. Она спала, и птахи покинули свои укромные гнезда, чтобы размять крылья и усладить слух тех, кто бодрствует, своей нехитрой песней.

Журчащий свист повторялся снова и снова, то приближаясь, то отдаляясь. И звучал он поверх крыш, как и положено.

Пора все-таки ложиться спать. Голова слишком ясная, но, если закрыть глаза, вдруг получится увидеть сон? И может быть, во сне придет ответ на вопрос: как действовать дальше?

Начать поступать правильно?

Продолжить совершать ошибки?

Узел пятый

Где-то…

Нога болит. Сильно. Душераздирающе. Как будто принадлежит мне. А может, так оно и есть?

Нет, не верю. Не хочу верить. То первое тело, хоть и долго оставалось непослушным, в конце концов подчинилось. Или подчинило меня? Не знаю. Неважно. Зато оно понимало мои приказы.

Со вторым вышло хуже. Кажется. Не могу быть уверенным, потому что память отказывается сообщать, что тогда случилось. Помню подступающую темноту посреди белого дня. Помню, как отчаянно рванулся прочь, когда беспросветные щупальца протянулись ко мне. Помню стремительный невесомый полет и удар о прутья новой клетки. А потом все заволокло дымом. Внутри и снаружи. До того самого мгновения, как вернулась боль.

Глаза распахиваются шире. С новым приступом. Рука тянется к перерезанным сухожилиям, но останавливается, на волосок не доходя до вкривь и вкось наложенных бинтов. Останавливается, потому что я вижу ее всю, до кончиков пальцев, и не чувствую отторжения.

Обгрызенные ногти, короткие донельзя, но под которые все же ухитрилась забиться серая пыль. Угловатые кости запястья, тощие фаланги с шишками суставов, загорелая кожа, покрытая сеткой белесых царапин. Гладкая. Упругая. Молодая.

Продолжаю осмотр.

Колени, обтянутые полотном штанов, торчат, как у кузнечика. На ребрах, суматошно прыгающих вверх-вниз, ни одной капли жира. Впрочем, мяса пока еще тоже не накопилось. Рановато. Как-никак моему телу совсем немного лет. Десять или немногим больше. Костяк достаточно крепкий, но когда он сможет налиться силой? Да и сможет ли вообще?

– Это тело уже израсходовано. Надо найти другое. Если сможешь.

Голос звучит из дальнего угла комнаты.

Не помню, как оказался под этими каменными сводами. Наверное, приволокли. Вряд ли взрослым мужчинам стоило большого труда нести тощее мальчишеское тельце. Тем более волоча ногами по земле, о чем ясно говорят свежие грязные пятна с прорехами посередине. Ну да, кто же будет заботиться о целости и сохранности узника, отправленного в тюрьму? Хотя…

Разве в тюрьмах бывает так светло?

Потолок нависает низко, но почти сразу же под ним по всей длине стены, явно выходящей на улицу, пробиты многочисленные окна. Да, через них невозможно вылезти наружу, потому что ячеи кованой решетки слишком малы, но света внутрь проникает, пожалуй, даже сверх меры. Мне приходится прищуриться, чтобы рассмотреть источник голоса, давшего странный, но, похоже, весьма мудрый совет.

Сначала кажется, что это всего лишь куча тряпья, сваленная у стены, но потом взгляд проясняется настолько, чтобы разобрать очертания человеческого тела. Правда, оно выглядит как-то неправильно. Словно чего-то не хватает. И когда я понимаю, чего именно, от корней волос на спину начинает спускаться струйка холодного пота.

У человека, сидящего прислонив спину к каменной кладке, нет ни рук, ни ног.

Наверное, я выгляжу испуганным, потому что он старается улыбнуться:

– Не бойся. Я не причиню тебе вреда.

Лишние слова. Неуместные. Страха во мне нет. Зато разгорается любопытство, и я, припадая на скрюченную болью ногу, подбираюсь ближе к странному незнакомцу, заодно получая возможность получше его рассмотреть.

Человек немолод. Волосы, спутанными сальными космами падающие на плечи, давно уже седы, и только грязь добавляет им серого цвета. Лицо изборождено морщинами, сверху вниз и слева направо. Но не столько возрастными, сколько теми, что волей-неволей возникают, когда приходится слишком часто щуриться, глядя на яркий свет. Свет, кажется каким-то чудом задержавшийся в чертах калеки.

Точно. Он… светится. Изнутри. Словно где-то за плотным занавесом смуглой кожи кто-то зажег свечу. И пусть ее огня не хватает, чтобы пробиться наружу, можно безошибочно определить, что он – там. Внутри. Мерцающий с частотой биения сердца.

– Не бойся, – повторяет человек.

– Не буду, – обещаю я, во все глаза глядя на сияние, наполняющее калеку.

– Ты смотришь так, будто увидел…

– Чудо.

– Чудо? – непонимающе хмурится он.

– Вы… под вашей кожей что-то светится.

– А, вот ты о чем… – Человек устало откидывает голову назад, к стене. – Поверь, для меня ты выглядишь точно так же. Как огонек за стеклами лампы.

Невольно перевожу взгляд на свои руки. Нет, они остаются прежними. Руками ребенка.

– В своем теле ты огня не увидишь. Зачем? Ты ведь и так знаешь, кто ты и где находишься. А вот других товарищей по несчастью определишь сразу.

Товарищей? Несчастье? О чем он говорит?

– Как давно ты покинул пределы империи?

Холодею. Если до сих пор все происходящее казалось дурным сном, вот-вот собирающимся закончиться, то последний вопрос, заданный спокойно и деловито, отрезвляет, как ведро холодной воды, пролитое на голову. Но моя крепость пока не намерена сдаваться.

– О какой еще империи вы говорите?

Он улыбается. Понимающе. Словно намекая: знаю-знаю, какие чувства ты сейчас испытываешь, мальчик.

– Позволь представиться. Некогда меня звали Себерро Рен Да-Нали. А как звучит твое имя?

Да-Нали?! Не может быть! Этот род пресекся еще до рождения моего отца. Поговаривали, что последний его отпрыск, исполненный великой скорби, отправился за «врата мечты», чтобы никогда не возвращаться оттуда. И звали этого отпрыска действительно…

– Конран Глен Да-Диан.

Человек слушает, ловя каждый звук. И уважительно кивает:

– Славное имя. Славный род. Да-Дианы всегда верно служили престолу. А вот престол… И что же заставило тебя убежать из родного мира? Разочарование в любви? Упрямство? Обида?

Он разговаривает со мной, как с ребенком. Обманулся заемной внешностью?

– Я отпраздновал свое совершеннолетие уже более семи лет назад.

– Хочешь сказать, что давно уже взрослый? Извини. Так какая же взрослая глупость привела тебя сюда?

Смеется. Точно, смеется, хотя кончики губ едва-едва приподняты. Зато глаза… Глаза полны света. Не такого яркого, как солнечный, льющийся в окна, но не менее теплого.

Глупость? Собираюсь обидеться, даже оскорбиться, но в последний момент понимаю, что незнакомец прав, даже не вникая в детали произошедших со мной событий. Я ведь сглупил. На самом деле. Был бы умнее – все шло бы иначе. Хотя очень может быть, что по той же тропинке.

– Меня казнили.

– Казнили? – Он заинтересованно подается вперед, но тут же снова стукается спиной о стену, потому что обрубков рук и ног не хватает для равновесия. – Как? И за что?

– Вскрыли грудь. Крыльями.

Себерро Рен, если таково его настоящее имя, удивляется. Искренне.

– Эта казнь считалась древней еще в мои времена. И применялась очень редко. Собственно, я думал, что уже не осталось умельцев, способных ее исполнить. А приговаривали к ней… – Он ненадолго замолчал, растерянно глядя на меня. – Ты почитаешь Всеединого?

– Второй раз в жизни слышу это имя. Но да, казнили меня именно поэтому. Решили, что я – один из приверженцев какого-то забытого культа.

– Надо же… – Калека шевельнул обрубком правой руки, как будто хотел потереть подбородок несуществующими пальцами. – Значит, в него все еще верят. И многие?

– Лично я знаю только одного из таких верователей.

– Там, где один, там обязательно появится и второй. И третий. И… – Он тяжело вздохнул. – А впрочем, и пусть. Лучше мое тело будет сожжено фанатиками. Я все равно не собираюсь возвращаться.

Возвращаться? А, ну да. Он же – «вдох». И где-то по другую сторону мира его ждет полуживое тело. Его – ждет. А меня? Но если мне путь обратно заказан, то что держит здесь Себерро?

– Почему?

– Что – почему? – непонимающе сдвигает брови калека.

– Вы можете вернуться, но не хотите. Почему?

– Ты и впрямь совсем недавно попал сюда… Это какое тело по счету? Только не говори, что сразу забрался именно в него: работу своего сурового сына я узнал сразу же.

Какого еще сына? Какую работу? Но тел и в самом деле было несколько.

– Третье. И в первых двух я задерживался недолго. Одно умерло от потери крови, второе… Не знаю. Не помню. Наверное, тоже умерло. И я тут же очутился в этом.

– Я так и думал. Новенький. Тогда слушай. – Он ерзает ягодицами, пододвигаясь к стене поближе, чтобы было удобнее на нее опираться. – Каждый, кто уходит за «врата мечты», попадает сюда. Это мир, похожий на наш, но за одним исключением. В нем нет магии. Совсем никакой. Магия приходит вместе с нами, пришельцами. Правда, ее пределы существенно ограничены обстоятельством, часто зависящим от случая. Мы можем здесь находиться, лишь попав в человеческое тело, тело здешнего исконного жителя. А оказаться в теле – только исполнив желание. Самое сильное, что имелось у человека в тот миг.

Желание? Так вот что за слова гудели в моем сознании, когда посреди кромешной темноты вокруг меня стягивалось кольцо света!

«Я хочу убраться отсюда живым» – так, кажется, думал и желал тот первый, одетый во все черное трус. Я согласился ему помочь. Вынужденно, но согласился. И когда его желание стало моим, тело… Перешло в мое подчинение. Но тот человек хотел всего лишь убежать, а не избежать смерти и потому истек кровью на городской улице. А мне даже в голову не пришло заняться раной. Почему?

Я задумываюсь, пытаясь вспомнить каждое мгновение пребывания в чужом теле.

Сначала все мое существо впитывало желание, как морская губка. Потом, проникнув в чужую плоть, занималось исполнением полученного приказа. На свой собственный лад, разумеется. Как умеет. Но цели я достиг: увел просителя с поля боя. И живым, что, видимо, главное. А потом… Потом время его желания закончилось, а моего – так и не наступило. Я был слишком растерян, чтобы чего-то захотеть, и понял, что тело, которое занимаю, находится при смерти, уже слишком поздно. За миг до того, как меня оторвало от земли и швырнуло в беззвездную пустоту.

Помню, тогда ко мне пришел страх. Животный. Всепоглощающий. Неспособный воплотиться ни в словах, ни в образах. Я не хотел возвращаться туда, откуда пришел. Наверное, чувствовал, что возвращаться некуда. И когда новое кольцо света вспыхнуло рядом, не задумываясь нырнул в него.

Возникает только один вопрос. Пока один:

– Но как я мог оказаться в мире, куда можно попасть только через «врата мечты»? Я не вдыхал пыльцу с крыльев бабочки, это совершенно точно.

Себерро улыбнулся, прикрывая глаза длиннющими и все еще угольно-черными ресницами.

– Ходят слухи, что любая отлетевшая душа, неважно каким образом ее разлучили с телом, способна оказаться здесь. Все зависит от того, найдет ли она того, кто переполнен желанием, или нет. Если не сумеет сделать это очень быстро, то исчезает. Навсегда.

– Но я не слышал, чтобы «вдохи» умирали во время своего беспамятства.

– С «вдохами» проще. Их души ведь не полностью отрезаны от тела. Они могут ждать. Правда, чем дольше такие несчастные находятся между мирами, тем больше забывают свою прошлую жизнь. Тебе в этом смысле, похоже, повезло. Ты ведь все помнишь?

Да. До последней мелочи.

И теперь понимаю, почему император избрал такой жестокий способ отправить меня исполнять поручение. Это ведь его рук дело, приговор и казнь. Может быть, и представление, устроенное Герто, имело своей целью только мое путешествие за пределы мира…

Может быть. Если нет, то тогда мне немного жаль моего напарника. У него была мечта. Была цель, наполнявшая его жизнь смыслом. Неужели он тоже казнен, как и я? Но если да, то…

То я могу найти его здесь.

Если ему повезло.

Мое возвращение императору не нужно. Зачем? Чтобы вернулся человек, обладающий не только могуществом, но и знаниями о тайных помыслах властителя Дайи? Знаниями, которые можно извлечь из памяти, если поторопиться… Это слишком опасно. А так нет тела – нет дела, как любят говорить дознаватели.

Я не могу вернуться, даже если захочу. Но мне так и не объяснили, почему медлят те, у кого есть все шансы вновь перейти границу миров.

– Вы ушли за «врата» по собственной воле?

– Да, – спокойно признает Себерро.

– А почему не вернетесь? И почему вообще многие… не возвращаются?

– Очень просто. Все очень просто. – Лицо калеки освещается еще ярче. – Не хочу. Здесь… как бы сказать? Веселее.

Я пока ничего веселого не вижу. Кровь, смерть, боль – какая в них радость?

– В этом мире ты словно получаешь новый шанс прожить жизнь. От начала до конца. А потом еще раз и еще, пока не надоест. И поверь, надоедает нескоро! Я и вовсе не знаю тех, кто вернулся, устав перерождаться.

– Но насколько я понял, такое «перерождение» подчиняется желанию? Вы же не можете заранее предсказать, каким оно будет?

– Тем интереснее! – искренне заявляет Себерро. – Это же настоящее наслаждение – бороться с чужим желанием, искать в нем лазейки, позволяющие исполнить все в точности, но не более. Ведь когда исполнишь, становишься полновластным владельцем тела. Причем зачастую – тела, обретшего невероятную силу. Силу наподобие той, которой владеют «выдохи».

Качаю головой:

– Все равно до конца не понимаю. Почему не вернуться? Дома ведь ждет вся магия мира.

– И сотни таких же магов, как ты сам! – подхватывает калека. – А здесь… Здесь ты можешь стать каким угодно. До последней минуты не знаешь, что тебе предназначено, и все время нужно быть готовым к сражению. И можешь многократно пройти через все, о чем мечтал. Слава, боль, счастье, скорбь, любовь…

Любовь? А ведь в самом начале он что-то говорил о сыне. Своем сыне.

– У вас было много любви?

– Не так много, чтобы набраться осторожности, – хохочет калека, подрагивая всем телом. – Вот и сейчас то, что ты видишь… Мое не слишком завидное положение – дело рук моего собственного сына.

– Но…

Он немного успокаивается, правда, смешинки в его речи не исчезают полностью. Чувствуется, что Себерро искренне наслаждается происходящим. Возможно, потому, что давным-давно сошел с ума?

– Мы можем и тут заводить детей. Легко. Тело-то остается человеческим. Правда, рождаются… Здесь их называют недокровками. Они всем похожи на обычных людей, только не могут принять в себя выходца из империи. Хотя желаний испытывают много, и очень даже сильных. А еще они хорошо чувствуют присутствие одного из нас. Как собаки. Унюхивают.

Почему-то мне делается не по себе.

– Они опасны?

– Отчасти. Но ты тоже легко сможешь их распознать, когда увидишь. Сам поймешь как. А нас недокровки, конечно, не любят. Правда, нечасто решаются противостоять, тем более открыто.

– Но не в вашем случае.

– Да, не в моем. – Кажется, что сейчас ему следовало бы сделать скорбное лицо, но калека продолжает все тем же беспечным тоном: – Ошибся. Заигрался во власть и не заметил надвигающейся измены. Она подползла как змея и…

Лязгает засов. Узкая дверь открывается, пропуская в залитую светом комнату женщину. Незнакомка довольно высока, излишне худощава, на мой вкус, да еще затянута в черное платье с высоким воротом и длинными рукавами, оставляющими на свободе только пальцы. Но именно этот черный цвет странным образом естественно сочетается с… серым цветом женского лица.

Если полубезумный калека словно светится изнутри, то пришелица, кажется, где-то растеряла все краски. Кожа, глаза, волосы отличаются друг от друга оттенками и все равно остаются серыми. Словно неизвестный художник сделал набросок графитовым грифелем, но не стал раскрашивать свое творение, а лишь растушевал линии.

– Все болтаешь? – спрашивает она, равнодушно посмотрев на Себерро.

– Болтаю. Пока вы не отрезали мне язык. Правда, гостей у меня маловато последнее время, – потешается тот.

– Этот тоже долго не задержится.

– Жаль. Я ведь не успел ему еще так много рассказать…

– Своих бредней? Ничего, он переживет.

– Он-то? – ухмыляется Себерро. – Он – да. В отличие от тебя, лапушка.

Вместо ответа женщина подходит ближе и коротким, явно натренированным движением бьет носком ноги в живот калеки.

– Посмотрим, – равнодушно роняет она, глядя, как Себерро сгибается, хрипя задержавшимся в груди смехом. Потом женщина берет меня за шиворот и поднимает на ноги. – Пойдешь со мной. В доме ты будешь под лучшим присмотром, чем здесь.

– И в такой замечательной компании! – подмигивает калека, чье дыхание пока еще болезненно срывается.

Незнакомка переводит взгляд на Себерро, но нового удара не наносит. Наверное, брезгует.

– Будешь прислуживать. Мне. И кому придется.

У нее сильные руки. Или мое тело истощено так, что меня под силу нести даже женщине. Но носить меня на руках никто не собирается: незнакомка лишь держит ворот, не давая упасть.

Дверь комнаты с искалеченным узником закрывается за нами, и я едва успеваю услышать его по-прежнему веселое:

– Еще встретимся, Да-Диан!

Женщина поворачивает голову в мою сторону:

– Это твое имя?

Молчу. Но кажется, ей не требуется мое согласие.

– Слишком длинно. Будешь просто Дин.

В коридоре тоже светло, хотя окна и забраны деревянными решетками, явно призванными задерживать солнечные лучи. Но все равно можно рассмотреть резьбу на стенах из белого камня с разноцветными прожилками, похожими на кровеносные сосуды. Здесь прохладно. А вот во дворе, куда мы выходим чуть позже, жара обрушивается на меня с полной силой.

Белый свет, нестерпимо яркий, очень похожий на то самое кольцо, окружает меня со всех сторон, а следом приходит темнота. Только в этот раз сознание благополучно гаснет на самом пороге мрака.

Здесь…

Белая мантия не спасала от жары. Да и с чего она могла оказаться прохладнее черных одеяний, если была словно склеена из жестких заглаженных складок, не гнущихся, а в лучшем случае ломающихся с противным сухим хрустом? А ломать складки нельзя, нет. Ни в коем случае. Иначе прачки при кумирне посчитают, что их ежедневные труды не приняты наместником неба на земле благосклонно, и, чего доброго, наложат на себя руки. Не то чтобы их было жалко, но где тогда брать новых? Не самому же вставать за гладильную доску?

Глорис осторожно выскользнул из белоснежных одеяний и водрузил накрахмаленное великолепие на искусно сделанную вешалку, с точностью повторяющую все очертания тонкой мальчишеской фигуры. Впрочем, с тем же успехом фигуру можно было назвать девической. А когда широкая шелковая накидка, опустившаяся на хрупкие плечи, и вовсе скрыла под собой юную плоть со всеми ее непривычными неискушенному взгляду особенностями, никто бы не смог определить, человеку какого пола принадлежит гладкое личико, обрамленное черным шелком коротких прямых волос.

Сам Глорис считал себя мужчиной. С того дня, как мог вспомнить свою жизнь. Даже то, что признаки обоеполости проявились очень рано, еще до того момента, как ребенок вообще может причислить себя к тому или иному полу, не поколебало уверенности прибоженного. Он – мужчина, и точка!

А Катрала была против, ибо не пристало проводнику между человеческими душами и богами причислять себя к какой-то одной стороне мироздания. Потому малыша, надо сказать рожденного в любви, а после и вовсе обласканного всеобщим почитанием, с утра до вечера пичкали наставлениями, заплетающими мозги в уродливую косу.

Но он боролся. Изо всех своих невеликих сил. Целых четыре года он выстоял под гнетом неустанных увещеваний, а когда понял, что готов смириться, потому что еще проще – только умереть, пришел спаситель.

Такой же подросток, как и Глорис, лишь немногим старше да отличающийся редкой для южных провинций белобрысой мастью. В его-то мужественности никто никогда не сомневался! А мальчик, улыбающийся раз в год, да и то через силу, казалось, не замечал безграничного могущества своей уверенности. Не замечал настолько, что легко и щедро поделился ею с прибоженным.

Он всегда обращался к Глорису как к равному. Как к мужчине. И этого было довольно, чтобы ребенок, волей судьбы отделенный от мирской жизни для служения небу, навеки отдал свое сердце новому другу. Хотя можно ли было назвать дружбой их непродолжительные встречи, становящиеся все реже и реже по мере того, как подростки взрослели? У Иакина появлялось все больше своих забот, родственных и не только, а Глорису все чаще приходилось проводить время в кумирне, принимая истовые молитвы, потому что люди…

Люди теряли покой.

Они удерживали черты своих лиц в напускном смирении, но их души метались из стороны в сторону все отчаяннее. А хуже всего было то, что никто из молящихся не понимал, в чем причина ежечасных терзаний.

Не понимал и Глорис, но сам постепенно тоже поддавался общему волнению. Горожане еще слушали его напутственные слова и даже ухитрялись усмирять на время свои страхи и тревоги, внимая звонкому голосу единственного в Катрале прибоженного, но неизбежно должно было наступить время, когда песнопений окажется слишком мало, чтобы справиться с безумием непонятных желаний.

Он близился, этот день. Глорис слышал его крадущиеся шаги в шелесте ветра каждый вечер. И зябко кутался в пестрый шелк накидки, которую не посмел бы надеть на себя за воротами кумирни. Только белое, всегда оно одно. Или… черное.

Тонкие губы брезгливо скривились и тут же привычно прошептали искупительную молитву. Бальгерию нельзя осуждать. Она делает пусть и грязное, но такое нужное дело.

Глорису не позволяли смотреть на изгнание демонов. Иакин и не позволял. Говорил, что это гнусное зрелище. И прибоженный верил, видя, сколько усталой злобы появляется всякий раз в глазах его друга, вернувшегося с очередной успешно завершившейся охоты и пришедшего в кумирню, дабы вознести Божу и Боженке молитву о погубленных душах. А еще Глорис знал, что жители Катралы потихоньку перестают бояться демонов. Да и чего их бояться, если тебя защищает стража в черных мундирах? Но когда он сказал об этом Иакину, тот почему-то не испытал гордости за свои благие деяния. Наоборот, побледнел и ушел. Молча и быстро. Потом прибоженному рассказывали: в тот вечер верховный бальга впервые в жизни пригубил вино, что означало…

Выпивают только слабые, это Глорису внушали с самого детства. И он верил. Но слепая вера пошла вразрез с верой зрячей. Прибоженный ведь видел, что его друг вовсе не слаб. Напротив, он сильнее многих людей, сильнее прежде всего духом, хотя и тело не отставало ни на шаг. Так почему же? Зачем вино? Правда, надо признать, второго такого раза не случилось. И вера, поколебленная было немыслимым происшествием, восстановилась, став только незыблемее.

За Иакином Глорис мог отправиться куда угодно. Пусть только позовет.

– Не спишь еще?

Звуки знакомого голоса заставили сердце прибоженного биться вдвое быстрее, чем еще минуту назад.

– Зачем мне сон? Он ведь такой… пустой.

Иакин спрыгнул с подоконника, сбросил с плеч куртку и рванул завязки на вороте рубашки.

– Жарко сегодня.

– Как и всегда, – привычно ответил Глорис, уже хлопоча возле столика с разноцветными кувшинчиками.

– Только не намешивай той кислятины, как в прошлый раз, – предупредил бальга, по случаю посещения друга сменивший свой всегдашний черный костюм на неприметную грязно-серую одежду обычного горожанина.

Прибоженный всегда радовался, видя друга в отличных от ночной черноты цветах. Как будто такая смена давала шанс на что-то. Что-то очень важное, но непонятно для кого больше – для самого Иакина или тех, кто его окружает.

– Кислое лучше освежает, – попробовал возразить Глорис, удивляясь собственной смелости.

Бальга не ответил, напряженно вглядываясь в темноту, надвигающуюся на Катралу, и прибоженный счел это молчаливым согласием. Но чтобы лишний раз не будить упрямство друга, все же налил в бокал несколько капель горного меда и поднес приготовленный напиток страждущему, который даже не повернул головы, пока шелковые полы накидки не зашуршали, соприкоснувшись с грубым грязно-серым полотном рубашки.

– О чем ты думаешь?

– Скоро настанет ночь.

Глорис кивнул, всякий раз поражаясь тому, как обычные, даже иногда нелепые слова звучат из уст друга. Так… значительно. Важно. Весомо. Неужели кому-то кажется иначе?

А ведь кажется. Есть по меньшей мере одна эррита, для которой все, что бы ни сказал бальга, – пустой звук. Не желает слушать и не слушает. Да и на молебнах давным-давно уже не бывает. Можно сказать, с детских лет. С тех самых лет, когда юный прибоженный начал свою благословленную небесами службу.

– А потом придет утро.

Иакин замер. Затаил дыхание. А когда повернулся, ореховая глубина глаз показалась Глорису непроглядно темной.

– Утро…

– Светлое-светлое.

Прибоженный сам не понимал, зачем все это говорит. Но чувствовал: надо. Только не молчать. Потому что, если тишина продлится больше нескольких, может быть, бессчетных, а может, уже кем-то сосчитанных минут, мир треснет и разобьется, как стекло. Как тот многоцветный витраж, разлетевшийся осколками прямо над головой предшественника Глориса.

Наверное, кто-то все же кинул камень или пустил стрелу. Хотя тщательнейшие поиски так ни к чему и не привели, удобнее было верить в чью-то злую волю, нежели в случайность или, того хуже, веление небес. Стеклянные капли брызнули во все стороны, но большая их часть конечно же упала прямо на прибоженного, коленопреклоненно стоящего у алтаря и творящего вечерний молебен. Молебен для одного-единственного человека, как ясно помнил Глорис. Всего каких-то десять лет назад горожане еще не слишком жаловали роскошную кумирню, отстроенную на личные средства семьи Кавалено. Еще не уверовали. А может, полагались на прежнюю веру?

– Ты всегда веришь в лучшее? – вдруг спросил бальга. Спросил своим обычным равнодушным тоном, но глаза, в которые прибоженному удалось заглянуть, прежде чем друг снова перевел взгляд за окно, ореховые глаза…

Принадлежи они кому-то другому, Глорис с уверенностью заявил бы, что этот человек страдает. Например, смертельной болезнью. Или неразделенными страстями. Или нетерпением.

Ни первого, ни второго за Иакином прибоженный не знал. Верховный бальга был совершенно здоров, здоровее многих в Катрале, да и сердце его не испытало пока любовного томления. Значит, оставалась только последняя причина.

– Зачем верить? Следующий день всегда лучше предыдущего.

Губы бальги дрогнули в улыбке. Второй за наступивший год, случившейся на глазах у Глориса.

– Точно лучше?

Сегодня вопросы друга звучали странно. Почти пугающе. Так, что начинали тревожить даже умиротворенную долгим жарким днем душу прибоженного.

– Ты считаешь иначе?

Иакин опустил взгляд, наконец-то заметил бокал и протянул за ним руку. Пригубил душистый напиток, покатал крохотный глоток на языке, а потом разом осушил все. До дна.

– Тебе нравится жить здесь? Никогда не думал о других краях?

Глорис удивленно приподнял тонкие дуги бровей:

– Я не вижу ничего, кроме стен кумирни, и ты это знаешь. Здесь, там… Какая разница? Моя жизнь – в служении Божу и Боженке. Это предначертано судьбой.

Теперь Иакин скривил губы так, что получившаяся гримаса могла бы сойти за усмешку.

– Нет никакой судьбы. Нет. И не было. Мы сами ее делаем, если не отступаем, когда надо атаковать.