Текст книги "Нити разрубленных узлов"

«Слуги божьи» вышли из дома не сразу, видимо, прежде обшарили все закутки, чтобы на вопросительный взгляд бальги ответить уверенным:

– Там не было никого, кроме слуги. И он разделил судьбу своего хозяина.

Как это никого? А Натти? Куда он вдруг делся? Неужели сбежал? Вот ведь гад! И когда только успел? Хотя…

Я сосчитал взглядом черномундирников, заполнивших двор. Все ли из них родились от соития демона и человека? Вряд ли. По крайней мере, те, кто выглядят не старше самого бальги, не должны были застать прежних хозяев Катралы в силе. Нет, скорее всего, опасаться стоит только уже совсем взрослых, тех, кто чуть постарше меня. Если только…

Если только они не рождены нарочно для служения семье Кавалено.

Все правильно. Рыжий и не мог поступить иначе. Правда, он оставил меня один на один с дорогой, на которую меня так настойчиво выпихивали из дремотного покоя Блаженного Дола. И все это время, до мига, когда знак власти одного человека решил судьбу другого, я… Ну да, спал. И видел забавный сон. Такой красочный, такой безобидный…

Все, теперь проснулся. Нет больше мира, где прекрасные женщины дарят свою любовь тем, кому пожелают, а благородные мужчины всегда приходят на помощь слабым и беззащитным. В моем мире каждый живет только за себя. Я не хотел туда возвращаться, но, видно, зелье Натти и Керра оказалось не таким уж и забористым, чтобы сделать меня счастливым надолго.

– Повесьте это на двери! – велел блондин, подразумевая только что подписанную бумагу. – Больше здесь делать нечего.

Ага. Нечего. Но относится ли сделанное замечание ко мне? Вот он, очередной миг выбора. Очередная развилка. Куда шагнуть, в какую сторону? Чужеземца вряд ли станут убивать только для того, чтобы заставить замолчать: в таких делах намного полезнее и надежнее использовать монеты. Потому что смерть может заткнуть рот приезжему, но не тем, кого он оставил дома.

Дома… Которого на эту ночь у меня больше нет.

Я не должен выполнять поручение золотозвенника. Не присягал на верность. Но та клятва, что я произносил когда-то давным-давно перед людьми, чьи лица уже благополучно стерлись из моей памяти, требовала: делай, если можешь.

Могу?

Да.

Значит, делаю.

– Вы лишили меня ночлега, эррете.

Он обернулся и смерил мое лицо немигающим взглядом.

– Звучит так, будто вы требуете замены.

Нужен еще один шаг. Крохотный. Такой, после которого перекресток будет пройден окончательно.

– Я много слышал о гостеприимстве южан.

– И наверное, даже испытывали на себе? – Показалось, что губы бальги дрогнули, изображая подобие улыбки. – Что ж, я не обладаю достоинствами эрриты Фьерде, которые должны были прийтись вам по вкусу… но, если пожелаете, приму вас в своем доме. И пожалуй, даже попрошу сопровождать меня, чтобы скрасить скуку прогулки.

Он, прихрамывая, вышел со двора, где своего седока уже ждал паланкин с дюжими носильщиками.

– Прошу вас!

Пришлось залезать первым, но это оказалось вполне оправданно: в тесноте у меня было гораздо больше шансов задеть больную ногу блондина, если бы тот не уступил право первенства гостю. Носильщики подняли надсадно заскрипевшее под весом двух тел сооружение сразу же, как бальга подал знак, и, довольно неуклюже переваливаясь с ноги на ногу, потащили нас в лабиринт улиц ночного города. Смотреть по сторонам было не на что – в пятна света от факелов попадали только каменные кладки стен и… неподвижное лицо блондина.

– Так зачем человек из столицы прибыл в наши края? – спросил он примерно на пятьдесят первом шаркающем шаге двуногих ездовых животных.

Если бы этот вопрос прозвучал намного раньше, отговориться было бы легко. Но, возникший именно сейчас, он требовал особого ответа.

Как говорил новый слуга в доме Соечки? Пока тебя боятся на юге, не тронут. Вот только в моем случае о боязни можно было благополучно забыть. Сначала бальга стал свидетелем того, что моя жизнь время от времени повисает на волоске, а потом ни мгновения не колебался, определяя судьбу старика, так некстати выпившего лишку и вспомнившего молодость. Свершившаяся казнь не должна была произвести на меня впечатление. Она просто состоялась, потому что так решил тот, кто взял на себя принятие решений в Катрале. Будь блондин постарше и поопытнее, он, возможно, не преминул бы воспользоваться случаем, чтобы показать свою власть, а так… Всего лишь ее употребил. Можно даже сказать, в меру. И не стал посягать на мое право уйти восвояси. Кажется, вовсе бы не заметил. Или не решился бы препятствовать спасителю своей жизни. Но поскольку я свое право не использовал, а ступил на новый виток спирали…

У меня есть всего три заповеди.

Не погибнуть. Не показывать свою цель. Не притворяться.

Для следования первой придется лгать, хотя бы сейчас. Для следования второй – тоже. Но как тогда первые две можно совместить с третьей? Оставаться самим собой в любую минуту? Невозможно.

Но кто сказал, что такие минуты должны обязательно следовать одна за другой в своем прежнем порядке?

– Чтобы попытаться найти утраченное.

Мой ответ добился поставленной цели мгновенно: лицо бальги из просто равнодушного стало равнодушно-недоуменным.

– Вы что-то потеряли? Или у вас что-то было похищено?

Самое время выяснить, каким собеседником он меня видит: равным себе по возрасту или ушедшим вперед, к старости. Если второе, то беспечно могу нести всякую чушь. Но мне-то нужнее первое.

– Вы когда-нибудь бывали в столице Дарствия?

Он незамедлительно признал:

– Нет, никогда.

– А хотели бы взглянуть на Веенту?

Взгляд блондина чуть помутнел.

Значит, хочет? Хорошо.

– Могу заверить, что Катрала мало чем уступает своей старшей сестричке. Ваш город красив, разве что слишком горяч. И у него есть одно несомненное преимущество перед столицей… По крайней мере, преимущество для меня лично.

– Какое же?

– В Катралу не рвутся чужаки.

Бальга кивнул, но заметил:

– А вы сами? Вы же приехали сюда?

– Да. И признаться, рад этому. Давно не испытывал радости видеть город, живущий по старому укладу.

– Что вы имеете в виду?

Он не понимал, но пытался понять, и это повышало мои шансы на победу.

– Я родился и вырос в столице. Как и все мои предки, самый древний из которых участвовал еще в возведении первых городских стен. И все годы, что я верой и правдой служил Веенте, я видел, как мой город умирает. Уходят в небытие прежде знаменитые имена, рушатся дома, улицы разрастаются безжалостной паутиной, подгребая под себя все новые и новые земли… И люди уже не могут из нее выпутаться. Ни старожилы, ни те, кто все приезжает и приезжает. Свежая кровь, как про нее говорят. Она нужна, но она пожирает кровь старую. Без остатка. В живых остается только сильный…

Я и сам немного запутался в собственной горечи, зато блондин, хорошо умеющий вникать в простые утверждения, тут же ухватился за последнее:

– Вы потеряли свою силу?

Как мы любим искать слабые места в чужой защите… Страсть как любим. Но в расцвете юности еще не догадываешься, что слабость, которую тебе норовят показать, – всего лишь приманка. Насаженная на острый крючок.

– Можно сказать и так. В столице мне было больше нечего делать. Веенте не нужны старые и верные слуги, когда вокруг полно молодых и рьяных.

– Вы не так и стары.

– Пожалуй. Но уже мало на что годен, как вы видели сами.

– Да, я видел, – задумчиво подтвердил бальга.

– Катрала порадовала меня, – повторил я, стараясь подложить под размышления собеседника ковер нужной расцветки. – Здесь чтят древность рода и власть закона, даже если он касается самых близких твоих людей.

Я намекал на эрриту Фьерде, гордо удалившуюся от бездыханного тела своей сестры, но блондин явно уловил что-то свое в сказанных словах, потому что помедлил чуть больше, чем обычно, когда отвечал:

– Закон… Он не всегда был таким, как теперь. Помните, о чем говорил эррете Ноно?

Хороший вопрос. Уместный. И главное, опять выводящий на перекресток выбора.

– Тот старик, которого вы казнили?

Мой голос прозвучал почти так же бесстрастно, как голос моего собеседника. А слова оказались подобраны правильно, потому что взгляд бальги перестал быть равнодушным. Хотя бы на мгновение.

– Казнил. Да. А кто-то другой сказал бы…

– …что убили.

– Почему же вы сказали иначе?

Я чуть наклонился вперед, словно сберегая свои ответы лишь для ушей блондина, и, по правде говоря, немного волнуясь, потому что следующие слова, что собирался сказать, принадлежали вовсе не мне.

Так говорил мой отец в те времена, когда я еще и слыхом не слыхал о Сопроводительном крыле. Говорил непонятно, но уверенно.

– Я привык исполнять требования закона. И требования того, кто этот закон представляет. Меня так учили, с самого детства. И я знаю, что властитель должен подчиняться закону не менее тщательно, чем последний нищий. Иначе перестанет быть властителем.

Разговор переместился на опасную часть тропы. Туда, где края слишком зыбки и легко можно оступиться. Но здесь мы с бальгой были на равных: он рисковал не меньше.

– А если законов много? Если у каждой семьи есть свой?

– Тогда нужно найти тот, что можно признать общим. Хотя бы для большинства.

– Но все равно останутся те, кто откажется…

Последний поворот. Теперь главное – не опрокинуть повозку.

– Откажется признавать? Конечно. И у них будет выбор, сражаться или сбежать. Я – сбежал.

– Почему?

– Потому, что не чувствую за собой силы для такого сражения.

– А если… – Блондин тоже подался вперед, так что теперь между нашими лицами смогла бы уместиться только одна ладонь, причем не более широкая, чем у эрриты Фьерде. – А если сила появится?

Чем хороша молодость? Своим азартом, заменяющим трезвый рассудок и прочие качества, приходящие с возрастом. Или не приходящие. А бальга был прежде всего очень молодым человеком, пусть и рано получившим в свои руки власть. Молодым, азартным, увлеченным некой целью, для достижения которой явно требовались помощники. Например, такие, как я.

– Если у вас появится сила, вы будете драться?

– Я буду воевать.

* * *

Если бы я сразу пришел и предложил свои услуги в любом возможном качестве, бальга думал бы дольше. Намного. Потому что не знал бы обо мне самого главного: уязвимых мест. А обладая доказательством того, что мое тело достаточно слабо, чтобы я мог попытаться захватить верх, блондин не колебался. Правда, в ту ночь он не произнес больше ни единого слова, даже не попрощался до утра, когда мы расходились по разным сторонам большого дома.

До очень тихого утра.

В имении Фьерде уже в самые ранние часы слышались голоса и звуки, сопровождавшие домашние хлопоты, а здесь царила тишина. Можно было подумать, что все еще длится ночь, если бы сквозь хитросплетенную решетку ставен на пыльные циновки, застилающие каменный пол, не проливались лучи уже довольно высоко стоящего солнца. Я откинул было вязаное покрывало, но спустя миг передумал и снова укутался.

В комнате было зябко. Наверное, из-за обилия камня, лишь кое-где прикрытого тканью и соломенными коврами. Вполне возможно, что, если распахнуть окно и впустить внутрь жаркий воздух, дом нагрелся бы, но, присмотревшись, легко было заметить: задвижки ставен закреплены скобами намертво. Чтобы обитателям комнаты было неповадно греться на солнышке или… следить за тем, что происходит во дворе?

Полюбопытствовать, что ли? Я встал с постели и, накинув покрывало на плечи, подошел к широкому окну.

Разглядеть что-то, когда солнечные лучи бьют прямо в глаза, очень трудно, но мне все же удалось изловчиться и найти нужный угол обзора. Лишь для того, чтобы разочарованно признать: ничего там, внизу, не происходит. Ни малейшего движения. Зато за дверью в коридоре кто-то двигался, и весьма шумно, за что получил заслуженную звонкую затрещину и замечание:

– Прекрати шаркать!

– Но моя нога…

– Давно уже зажила! – непоколебимо заявил женский голос, и спустя мгновение его обладательница, решительно распахнув дверь, появилась на пороге моей комнаты.

Примечательного в этой женщине не было ничего, кроме, пожалуй, неприязни, с которой она бросила на меня первый же взгляд. Правда потом словно одумалась и спросила вполне вежливо:

– Эррете что-нибудь будет угодно?

Черный шелк глухого платья, простирающегося от подбородка до запястий и носков туфель, и цепочка, пусть золотая, но очень простенького плетения, говорили о том, что пришелица либо сама принадлежит к бальгерии, либо верно служит верховному бальге. Поэтому мой ответ прозвучал единственно возможным образом:

– Полагаю, это решит хозяин дома.

Она склонила голову, показав гладко причесанную макушку с прямым пробором:

– Я спрошу. Изволите подождать?

– Конечно.

Юбка прошуршала, задевая порог, когда женщина выходила в коридор, и дверь тут же закрылась, не позволяя рассмотреть того, кто послушно зашаркал следом за своей госпожой. Впрочем, в одиночестве меня оставили ненадолго: не прошло и четверти часа, как дверь распахнулась снова, пропуская в комнату уже двоих пришельцев.

– Вас ожидают к завтраку, – сообщила женщина, а ее спутник, тот самый мальчуган, подвергшийся, как мне представлялось, настоящей пытке с вселением демона и после того, доковылял до кровати и положил на нее смену одежды. Разумеется, черного цвета.

Проходя мимо, новоявленный одержимый искоса посмотрел на меня, но в его глазах не было хищного голода, как у того порченого Сосуда, не было злобы и ненависти, хотя недавние события вполне располагали к появлению того и другого. Самый обычный взгляд. Разве что слишком серьезный для ребенка. Слишком внимательный.

Наверное, примерно так же я смотрю на свое окружение, когда собираюсь войти в обстоятельства. Прикидываю. Рассчитываю. Размышляю.

– Я подожду за дверью.

Не хочет смотреть на то, как я одеваюсь? Брезгует, что ли? Все может быть. Если носит такое мрачное платье и не менее мрачное лицо, то вряд ли радует свою плоть утехами. Почти как Лодия…

Она вспомнилась мне всего во второй раз: после разговора с Натти, коснувшегося вечерних молитв южан, я больше не думал о женщине, с которой расстался навсегда. Да и сейчас в памяти возник лишь общий облик или, скорее, настроение, навеваемое фигурой моей аленны.

Строгое. Унылое. Тревожное. Враждебное? Да, пожалуй. Каждую минуту, что мы находились рядом, между нами шло какое-то непонятное сражение. Добро бы бились за что-то, так нет, просто окружали себя изгородью щитов и копий, стараясь не допустить друг друга… Вот только куда?

Она и впрямь стояла сразу за дверными створками. Одержимый – тоже. Когда наша процессия двинулась по коридору, облицованному мутно-белым камнем от пола до потолка, мальчуган засеменил довольно ловко, но все же каждое движение явно причиняло ему ощутимую боль, а на штанине под коленом отчетливо просматривались полуподсохшие пятнышки, шаг за шагом освежающие свой цвет. Впрочем, меня куда больше занимал путь, проложенный по просторному и удивительно пустому дому.

Мы не встретили ни одного человека, двигаясь в полнейшей тишине: только наши шаги чуть шелестели по каменным плитам, разметая в стороны пыль, прилетевшую вместе со степным ветром. Кое-где встречались высокие мраморные вазы, предназначенные для цветов или других растений, которыми любят украшать свои дома богатые люди, но и эти сосуды казались опустевшими давным-давно. На мраморных же скамьях, щедро расставленных вдоль стен, тоже скопилась пыль, почти прозрачная, но заметная из-за толщины своего слоя. Наверное, когда-то здесь любили проводить время и хозяева, и слуги, а теперь почему-то все было заброшено. Оставлено на произвол судьбы.

Попетляв по дому, коридор вывел нас во внутренний двор, посреди которого красовалась фонтанная чаша, судя по всему уже забывшая о воде. Оконные проемы в стенах вокруг были плотно закрыты ставнями, и, скорее всего, в тех комнатах никто и не жил, и не бывал, потому что в отличие от решеток отведенной мне спальни здесь не виднелось ни единого отверстия.

Яркий день, чуть ослепивший меня во дворе, вновь сменился серыми сумерками коридора. Свет сюда проникал через какую-то хитрую сеть ходов, потому что, оставаясь солнечным, терял большую часть своей силы, добираясь до места назначения. И конечно, не приносил с собой тепла. Теперь я понимал, почему наряд, предложенный мне, был сшит из плотной, похожей на шерсть ткани: в стылых просторах каменного дома легче легкого было замерзнуть. Превратиться в ледышку посреди вечного лета.

Завтрак накрыли в зале, предназначенной для одновременного пиршества не менее чем сотни человек, а живых душ я насчитал всего лишь четыре. Включая себя и исключая одержимого, которого увели прочь еще перед порогом. В центре, а не во главе, как полагалось бы, длинного стола находился сам бальга, место по правую руку заняла моя проводница, а по левую, опустив глаза в пол, сидела еще одна девица, сразу привлекшая мое внимание, в первую очередь покрытой головой.

За все то короткое время, что мне удалось пробыть в Катрале, я ни разу не видел, чтобы местные девушки и женщины носили хоть какой-нибудь головной убор, в лучшем случае накидывали сверху тонкие покрывала, плотные или кружевные, чтобы защититься от солнца. К примеру, такая же накидка украшала плечи сопровождавшей меня женщины, а вот девушка, оказавшаяся почти напротив меня, когда я опустился на стул, ничего подобного не носила. Коротко стриженные белокурые волосы, очень похожие мастью на шевелюру бальги, покрывал чепец. Черный, как и вся остальная одежда.

– Рад приветствовать гостя за своим столом, – сказал блондин, помешивая серебряной ложкой какую-то кашицу в тарелке перед собой. – Позвольте представить вам присутствующих. Всю мою семью, если можно так сказать. – Он чуть опустил подбородок, начиная с себя: – Иакин Кавалено со-Катрала. Моя… помощница Танна. – Кивок в сторону той, с кого началось мое утро. – И моя сестра Лус. Лус, поздоровайся с гостем.

Девица подняла на меня взгляд, который правильнее всего было бы назвать растерянным. Да, и глаза у них похожи, и прочие черты. Только если лицо блондина выглядит большую часть времени неподвижным, его сестра… Дрожит, что ли? Очень похоже. Мелкой дрожью.

От подобного недуга, вызванного душевным напряжением, столичные лекари советуют перед сном выпивать стакан воды с несколькими каплями настоя из корней ласковицы: рецепт отпечатался в моей памяти уже на третьем или четвертом повторении, но Атьен Ирриги продолжал пересказывать его и страдания своей супруги еще долго. Очень долго. До самого нашего расставания.

– Доброго дня, эррете.

Приветствие прозвучала совсем тихо, как шепот, и после него девица снова опустила взгляд, сосредоточенно уставившись в кончики собственных пальцев, цепляющихся за край стола.

– Пусть кушанья не кажутся вам скудными, – тем временем продолжил бальга. – Перед утренней молитвой ни душа, ни тело не должны быть тяжелыми.

Мы еще и молиться будем? Прямо сейчас?

Блондин заметил мое удивление и пояснил:

– В Катрале принято хотя бы раз в день посещать кумирню. Кто-то предпочитает делать это вечером, когда жара спадает, но истинно верующие приносят свою жертву полностью.

Да уж, если предстоит выход под жаркое солнце, лучше не есть ничего жирного, сладкого, пряного… В общем, ничего по-настоящему вкусного.

Я ковырнул ложкой месиво в своей тарелке. Больше всего оно походило на раздавленные зерна, сваренные в собственном соку. Они чуть поскрипывали на зубах, но есть было можно. Если не думать, что жуешь что-то клейкое и напрочь лишенное вкуса. Запивать кушанье предлагалось чистой водой, не добавлявшей удовольствия от трапезы.

Судя по всему, я был самым голодным из завтракающих, потому что справился со своей порцией первым. Лус почти не притронулась ни к еде, ни к питью, но для ее хрупкой фигуры, наверное, было достаточно и нескольких зерен в день. Танна ела старательно, не отвлекаясь, а вот блондин больше ковырялся в тарелке, чем подносил ложку ко рту, при этом смотрел куда-то мимо всех нас. Пока не встретился с моим взглядом и не очнулся от своих раздумий.

– Надеюсь, вы ничего не имеете против черного цвета? В этом доме носят только черное.

– Как и в городе. Я заметил, что только немногие горожане одеты ярко.

– Яркие краски соблазняют душу, – заявил бальга.

– На что соблазняют?

– На гибель, – коротко ответили мне тоном, не позволяющим продолжать расспросы. – Когда вы услышите молебен, все поймете сами. – Он отложил ложку в сторону и встал из-за стола. – Пора отправляться.

Помощница Танна послушно поднялась на ноги, я тоже покинул свое место, одна лишь Лус оставалась сидеть, опустив взгляд.

– К тебе это тоже относится, – сказал блондин, но его словно не услышали. Тогда раздался окрик, похожий на удар хлыста: – Лус!

Девушка встрепенулась, вскочила со стула и начала приглаживать юбки, хотя их складки выглядели так, что вряд ли могли хоть когда-нибудь растрепаться или помяться.

– Лус, мы идем на площадь. – Эти слова прозвучали уже намного тише, словно бальге и самому не слишком-то нравилось повышать голос на собственную сестру.

Белокурая головка в чепце кивнула. Можно было бы сказать, что понятливо, если бы взгляд девушки, такой же орехово-карий, как у брата, не подрагивал прежней растерянностью.

– Если не сочтете за труд, присматривайте за ней. Лус немного рассеянна и может потеряться даже в родном доме.

– Как пожелаете, – ответил я.

Мое согласие было встречено напряженным молчанием.

Я точно знал, где и какую ошибку совершил, даже чуть пошалил, выбирая именно это слово, но, сделав невинно-растерянное лицо, вынудил блондина процедить сквозь зубы:

– Попрошу не упоминать о желаниях в этом доме.

Что ж, вот и я отыскал твое слабое место. Теперь мы равны. Теперь я знаю то, о чем так и не успел расспросить Натти.

Будем знакомы, недокровка.

* * *

Полуденная Катрала оказалась тяжелым испытанием даже для меня, несмотря на добросовестные труды «мокрой глотки». Так получилось, что в предыдущие дни я либо дышал степным воздухом, хоть и горячим, но не прекращающим двигаться, по городу же путешествовал перебежками от одной тени к другой, а шествие немногочисленной семьи Кавалено на молебен должно было совершаться… Гордо. Можно было бы сказать «торжественно», но для процессии из четырех человек такое слово явно не подходило.

С другой стороны, в подобном поведении верховного бальги смысл, несомненно, имелся. Блондин словно заявлял всему миру: «Вот я, иду с открытым лицом и пустыми руками. Я не боюсь тех опасностей, которыми ты можешь мне грозить». Одно дело ночью гнать врага, не готового к сражению, другое – днем напасть на безоружного. Конечно, последнее обстоятельство редко останавливает того, кто намерен убивать, но того, кто хочет показать собственную доблесть, всегда успешно отвращает от мыслей о душегубстве.

На этом простом свойстве человеческой натуры, к примеру, основывались ежедневные прогулки Звеньев разного достоинства по столице. Они ведь никогда не прятались и даже в преддверии боя оставались на передней линии, надеясь лишь на мастерство сопроводителя. Правда, поводов сомневаться в воспитанниках Сопроводительного крыла, насколько я знал, ни разу не возникало. Но все равно не так просто выйти вперед, полагаясь на что-то, отличное от собственных сил. Почти так же трудно, как поворачиваться к врагу лицом, прекрасно понимая, что сам ты способен только на один удар. А вот станет ли он успешным…

Прохожих нам встретилось мало. Только ближе к площади стали попадаться группки людей, одетых в черно-серое и, судя по мрачным взглядам, собиравшихся совершить некое малоприятное дело. Правда, как только горожане замечали неспешно и почти без хромоты шествующего по улице бальгу, то старались прогнать с лица любое выражение.

Сам блондин вряд ли обращал внимание на услужливо расступающихся перед ним жителей Катралы, и это показалось мне странным. Почему он так себя ведет, скажите на милость? Бальгерия здесь – главная власть, обладающая вполне осязаемой силой. Так зачем же возводить между собой и людьми лишнюю стену? Не разумнее ли было бы перекинуться с кем-нибудь парой слов, кого-то поприветствовать, самому ответить на чужое обращение? И попробовать стащить с лица эту застывшую маску. Даже если мышцы не желают быть подвижными, то глаза… Уж глазам-то можно позволить жить!

На меня, кстати, прохожие смотрели намного чаще, чем на моих спутников. Наверное, те горожане, что видели пленение демона, запомнили мое участие в событиях, причем совсем на другой стороне, рассказали соседям, а теперь те и другие видели полное опровержение случившемуся вчера. И надо сказать, взгляды, которые мне удавалось поймать, были не слишком любезными.

Эрриту Фьерде здесь любят намного больше, чем Иакина Кавалено. Без сомнения. Интересно за что? За то, что она не опускает рук в своей борьбе? За то, что остается хранительницей памяти предков? А как же бальга, избавляющий город от угрозы пришествия демонов? Неужели он не заслужил и капли уважения от своих соотечественников?

Узкое горлышко улицы вывело нас на площадь, и солнце, без того казавшееся жестоким, нанесло еще более беспощадный удар по глазам и головам, захотелось даже позавидовать чепцу Лус или кружевной накидке Танны. А ведь предстояло пройти еще не меньше сотни шагов, чтобы добраться до…

В столице Дарствия таких кумирен точно не было. Места бы не нашлось. Да и никто не позволил бы возводить дворец выше дарохранительской обители. А здесь, видно, правил на сей счет не существовало: многоярусные колоннады, не менее чем тремя рядами опоясывающие основное здание, возносили островерхую двухголовую башню над городом высоко-высоко, под самое выцветшее от жары небо. Между резными колоннами прятались узкие, шириной всего в локоть, окна, и я решил, что внутри нас встретит полумрак, едва разгоняемый светом свечей или масляных ламп, но ошибся. Может быть, жестоко, может быть, счастливо: за высокими дверьми, распахнутыми ровно наполовину, верующих ждал зал, одну из стен которого, ту, что располагалась напротив входа, от пола до потолка занимал огромный витраж.

Сколько песка пошло на выплавку такого количества стекол, трудно было даже представить. Наверное, вычерпали целую пропасть. Но пожалуй, оно того стоило.

Двуединый лик в круговерти солнечно-золотых одежд на фоне густо-синего неба – безумство складок и величавое спокойствие черт. Больше на рисунке ничего не было. Но большего и не требовалось, потому что, когда я ступил на ту часть пола, куда уже попадали цветные блики, и поднял глаза, почувствовал, как они наполняются слезами сами по себе, и неважно, что плакать хотелось скорее от боли: свое дело витраж делал легко, напористо и безжалостно.

А вот резной или высеченной из камня статуи, обычной для кумирен, где я бывал раньше, здесь не нашлось, и алтарь оказался всего лишь небольшой мраморной площадкой, к которой сходились две лестницы, симметрично огибающие правую и левую стороны зала, словно крылья или чьи-то заботливые объятия.

Лестницы начинались примерно в трех человеческих ростах от пола, отходя от галереи, полупоясом проходящей по стенам кумирни. Две тропы, спускающиеся с неба на землю… Но странник оказался всего один. Он, а вернее он-она, появился наверху левой от входа лестницы, и немногочисленные молельщики, вошедшие в кумирню вслед за нами, затаили дыхание, превратив тишину зала в благоговейное молчание.

Невысокий, тоненький, как и многие прибоженные, он-она был обязан своей хрупкостью еще и юному возрасту: сомнительно, чтобы до ведения служб допускались дети, а этот выглядел именно ребенком. Черноволосый, темноглазый, с желтоватой кожей, свойственной всем южанам, он-она тем не менее казался здесь чужим, примерно так же, как и белокурый бальга. Но если блондин вызывал в сердцах горожан что-то вроде враждебности, то прибоженный оказался совсем в иной ловушке. Беглый осмотр взглядов, обращенных к спускающейся по лестнице фигуре, показал, что люди, пришедшие на молебен, не считают хранителя кумирни человеком. Кем угодно, но только не существом из плоти и крови.

И все же он улыбался. Чуть рассеянно, чуть отрешенно, но улыбался, глядя на собравшихся перед алтарем. И чувствовалось, что прибоженный рад был бы сбежать по ступенькам, но груз, слишком тяжелый для юных плеч, заставлял выверять каждый шаг, незаметный под длинной белоснежной мантией.

Белый голубь над стаей воронья… Он остановился ровно на середине круглой площадки и поднял ладони, словно приветствуя гостей, а потом опустил руки и сцепил пальцы замком. Неплотным, в отличие от того же бальги, чьи костяшки заметно побелели.

– Божьим промыслом нам дарован день новый, осененный светом небесным. Но тьма всегда рядом, она разжимает свои острые когти лишь утром, а потом только и ждет вечера, чтобы вновь вонзить их в души, если те беззащитны… – Голос звучал звонко, как и положено юности, но так плавно, что казалось, прибоженный поет, а не читает молитву. – Есть только два пути, чтобы отразить нападение. Можно наточить собственные клинки и ответить ударом на удар, но то удел немногих. Удел тех, кто кладет свои жизни на алтарь вечной битвы между тьмой и светом… Они способны лишь уничтожать врага, врезаясь в его ряды, проливая кровь и лишая души спасения. Но за их спинами остаются другие. Остаются те, кто не может быть воинами, потому что война – это дорога к смерти, а люди должны жить, сменяя друг друга поколениями…

Он вряд ли до конца сам понимал, о чем говорит, но проповедовал проникновенно. Пожалуй, даже азартно, если не отчаянно. И казалось, был счастлив видеть перед собой хотя бы одного человека, для которого повторил бы все то же самое не один десяток раз. Просто так. Потому что его слушают.

– Но и каждому мирянину ежечасно грозит опасность потерять свет своей души. Любое слово лжи, любой взгляд, исполненный алчности или вожделения, по искорке уносит пламя того костра, что был разожжен божьим велением при рождении человека. Любой поступок, причиняющий вред тому, кто находится рядом, любое сомнение воруют тепло нашего сердца. Костер постепенно затухает, и тогда жажда вновь обрести огонь внутри себя порождает желания…

Любопытно. В Веенте я такого точно не слышал. Хотя, надо признать, сейчас звучала речь, не лишенная смысла. Если задуматься и припомнить все те разы, что мне приходилось лишать жизни других людей, пусть и заведомых преступников, после содеянного становилось… Не то чтобы дурно или больно, но именно холодно. Словно какой-то сквознячок забирался под одежду, а потом и под кожу, холодя внутренности. Он быстро исчезал, это правда, зато воспоминания уходить не спешили.

– Желания. – Прибоженный сделал скорбную паузу. – Не что иное, как двери, которые мы сами прорубаем навстречу погибели. Они ослабляют нас больше, чем пробоины в доспехах или раны на теле. Объятые желаниями, мы постепенно забываем о людях, окружающих нас, и, когда наконец оглядываемся вокруг, не видя никого, оказываемся целью жестокой охоты… А охотники не дремлют. Они чуют прореху в защите души яснее, чем натасканные на дичь псы. И устремляются туда со всей своей силой, во много крат превышающей человеческую…