Текст книги "Десять прогулок по Васильевскому"

Родство с зодчими, особенно одним из них, Павлом Сюзором, сыграло особую роль в тех драматических событиях, которые произошли с четой Ковалевских в 70-х годах XIX века.

В 1874 году Софья Васильевна и ее муж, известный палеонтолог Владимир Онуфриевич возвратились в Россию из Германии, где в Геттингенском Университете двадцатичетырехлетняя Ковалевская удостоилась звания доктора математических наук.

Это было время начала стремительной застройки Васильевского. И кто-то из знакомых Ковалевских, заработавших немалые деньги на этом буме, посоветовал Ковалевским заняться возведением доходных домов. Идея эта заинтересовала супругов. Они были скорей бедны, чем богаты, и, как они сами считали, возможность быстро сбить приличное состояние, могла открыть им дорогу к самостоятельной научной деятельности.

Первым объектом, на который обрушилась их кипучая энергия, и стал дом № 17 по Шестой. Тогда это был каменный, очаровательный двухэтажный особняк, стоявший на участке, где некогда жил знаменитый архитектор Иван Егорович Старов. Дом приобрела для Софьи Васильевны ее мать Елизавета Федоровна Корвин-Круковская, урожденная Шуберт. В дело были втянуты не только она, но и ее старшая дочь с мужем – чета Жакларов.

Поначалу решено было надстроить выходивший на Седьмую дом на целых три этажа. Но вдруг выяснилось, что делать этого нельзя – не выдержит бутовый фундамент. А уже были завезены материалы, приглашены рабочие; и тогда Ковалевские начинают строить во дворе особняка пятиэтажный флигель. Строительство шло удачно; лето 1876 года выдалось сухим, осень теплой и долгой, и у супругов созревает план тут же на территории сада, благо темп стройке задан, соорудить под доходный дом еще один флигель. Фортуна улыбалась им. Оба здания были закончены в срок, и уже к 1877 году все квартиры во флигелях были разобраны под наем.

На какое-то короткое время Ковалевские становятся богатыми людьми. Софью Васильевну так и называли тогда «миллионерша». Люди, которые знали ее, когда она училась в Европе, бедствовала и голодала, поражались, сколь изменилась она: ее просто не узнавали. Сохранились воспоминания математика и писательницы Литвиновой, знакомой Ковалевской по учебе за границей. Литвинова писала о том, что Софья Васильевна стала совершенно светской дамой; имела свою ложу в театре и обожала дорогие шоколадные конфеты.

Теперь в ее голове роились идеи нового строительства. Участок для этого ею был присмотрен давно на углу Большого и Девятой, где стоял когда-то в саду деревянный особняк, стены которого помнили драматурга Александра Сумарокова и художника Дмитрия Левицкого. Кстати, Левицкий написал здесь портрет своей жены, который принимают за портрет Екатерины II. Наталья Яковлевна была очень похожа на Екатерину. Особнячок, где работал Левицкий, а впоследствии жили Ковалевские, оставил на своих рисунках Георгий Верейский. Он жил напротив, на Большом, 24, и постоянно рисовал с балкона Андреевский собор и угол Большого и Девятой. Особняка этого давно нет. На его месте построено здание института Высокомолекулярных соединений. Но мы несколько отклонились в сторону.

Итак, сделка состоялась. Приглянувшийся особнячок и участок были куплены; на месте нынешнего дома №16 по Девятой линии развернулась грандиозная стройка. Теперь в дело уже был вовлечен и брат Ковалевской Федор Васильевич Корвин-Круковский. Софья Васильевна безоговорочно верила в успех. Она полагала, что ее способности к точным расчетам должны помочь ей и в этой затее. Желание приумножать капиталы с тем, чтобы потом погружаться с головой в чистую науку, властвовало над ней и Владимиром Онуфриевичем.

Выгодным делом считалось тогда открывать общественные бани, и Ковалевские решают строить не просто доходный дом, но доходный дом с общественной баней во дворе. Проект дома с банями попросили, по-свойски, за невеликую цену, составить Павла Сюзора; он уже строил тогда в Петербурге общественные бани. Софья Васильевна старается скрупулезно подсчитать, сколько будет ходить в ее бани народу, и какие возможны при этом доходы. Владимира Онуфриевича занимает идея оборудовать на чердаках строящегося дома парники. Там будут, фантазировал он, проходить трубы с горячей водой и надо воспользоваться дармовым теплом.

Строительство подвигалось споро, но денег на него постоянно не хватало. Росли долги. К тому же, стали высказывать беспокойство родственники Ковалевских: да посильное ли это все-таки для молодых, не имеющих жизненного опыта ученых, дело? Особенно беспокоился старший брат Владимира Онуфриевича. Он просто уговаривает чету Ковалевских прекратить строительство.

Стояла осень 1878 года. У Софьи Васильевны родилась дочь. И она, отойдя на время от дел, нянчила ее в деревянном особнячке на Большом; занималась огородом и – в это трудно поверить – великий математик, «светская дама» завела на участке корову.

Теперь всем строительством занимался только Владимир Онуфриевич. И это было гибельным для затеянного. Талантливый, образованный, предельно честный человек он оказался несостоятельным дельцом. Долги продолжали расти и он был бессилен остановить обрушившийся на него камнепад финансовых неудач. Даже продажа сюзоровских бань не отодвинула крах. И он наступил осенью 1879 года. Ковалевские были разорены. Единственное, что удалось сделать, это переписать дом №17 на Шестой на других лиц; когда состоялась процедура банкротства, он уже за четой Ковалевских не числился. Потом во владение им вступила Анна Васильевна Корвин-Жаклар, от которой дом перешел ее сыну Юрию, а уже затем был продан купцу Иванову.

Известно, что самоубийство Владимира Онуфриевича как-то связано с неудачным строительством на Васильевском. Еще четыре года после всего случившегося он пытался заработать деньги, чтобы рассчитаться с долгами. Увы, сил на это у него не хватило, и 16 (28) апреля 1883 года он отравился хлороформом в одной из московских гостиниц.

А дом №17 на Шестой все-таки вырос со временем до пяти этажей, как и мечтала Софья Васильевна. Как утверждает М. Г. Козырева, он даже похож на тот проект, который был у Ковалевской.

О Марине Георгиевне хотелось бы сказать особо. Она родилась и выросла в этом доме; здесь еще в начале нынешнего века снимала квартиру ее бабушка. Отсюда и пробудившийся со временем интерес к Ковалевским. Интерес этот, собственно, и привел Марину Георгиевну в краеведение. Теперь она уже много лет возглавляет историко-красведческий клуб «Васильевский остров», который по стечению обстоятельств проводит свои заседания тоже в этом доме, в помещениях переехавшей сюда с Большого библиотеки имени Льва Толстого. Вместе с Мариной Георгиевной я совершил несколько радиопрогулок по Васильевскому. Она прекрасный знаток острова и хороший рассказчик. И мне кажется, что ее публикации о домах, так или иначе связанных с родом Шубертов-Ковалевских-Жаклар, выльются со временем в увлекательную книгу об этом старинном василеостровском семействе. Дай-то Бог.

…Бульвар тянется к Среднему и мы идем к станции метро через строй молоденьких лиственниц. Слева от нас остаются громада дома №32, детища плодовитого Василия Шауба, где жил мой одноклассник Ковалевский, однофамилец ученого, тоже Владимир; дом №38 – еще один представитель начала XX века; дом №40 в четыре этажа с барельефами по фасаду, надстроенный лет 120 назад; и, наконец, уже на Среднем, по правую руку за «Макдоналдсом», вашему взору предстанет домик в два этажа, на фасаде которого когда-то в 20-е годы ушедшего века простиралась вывеска, на которой значилось: «Похоронное бюро „Вечность“. Там был богатый выбор гробов и всяких похоронных принадлежностей, магазин этот весь нижний этаж занимал. Потом в том помещении обосновалось ателье дамских головных уборов, а в послевоенные годы вселилась булочная.

Я помню эту послевоенную булочную и конфетный магазин напротив, на другой стороне Среднего. И тот дом, что стоял на месте нынешней станции метро. В его подвальном магазинчике «Старая книга» я мальчишкой часами рассматривал открытки с видами незнакомых мне городов, незнакомого Петербурга и Васильевского. Время бежит, на место одних домов при жизни человеческой приходят другие. И не скажешь, что хуже, чем были. Например, «Мак-Доналдс». Здесь, на углу Шестой и Среднего, он вполне тактично вписался в старый Васильевский. Увенчан башенкой с часами; как бы подстроился еще к одному дому с башней, моей «тридцаткой».

Первое городское 12-тиклассное училище на пересечении Среднего проспекта и Седьмой линии. Начало XX века.

Заканчивая эту школу в 1952 году, я не мог предполагать, что под этим номером она станет столь знаменита. Правда, не знал я тогда ничего и о ее прошлом. А оно – любопытно.

Школа была открыта 6(18) октября 1897 года. Называлась она тогда «Первое городское 12-тиклассное училище». В школе изучали Закон Божий, церковнославянскую грамматику, русский язык, арифметику, а также пение, рисование и рукоделие. Преподавание этих дисциплин здесь шло весьма успешно. Во всяком случае, за ведение учебного процесса школа была удостоена в Париже в 1899 году Золотой медали. Учились здесь, в основном, дети василеостровской бедноты. А вот подбор учителей был действительно блестящим.

В Первую мировую школа, уступив свое здание лазарету, переехала на Двенадцатую линию и находилась там несколько лет. В 30-е годы школа считалась одной из лучших десятилеток города; здесь продолжали преподавать педагоги, оставшиеся еще с царских времен. А осенью 1941 года повторилось то, что было в 1914-м: школа на три года покинула свой дом, чтобы предоставить его госпиталю.

Она вернулась на прежнее место в 1944 году. И должен свидетельствовать, учителя здесь по-прежнему были замечательными. При этом надо учесть, что в первые послевоенные годы они имели дело даже не с василеостровской беднотой, как их коллеги из прошлого века, им внимали, если, конечно, хотели внимать, недокормыши, подранки, искалеченные психически, ожесточившиеся на много лет вперед дети войны.

Я уже рассказывал в одной из глав об Антоне Гуговиче Ганзене, как искал он всеми правдами и неправдами дорогу в наши души. Хочу вспомнить и нашего классного руководителя, математика Бориса Федоровича Блошкина. Офицер, пришедший с войны, он возжелал вернуть нам то, что прошло мимо нас в начальных классах. Учившиеся писать в тетрадях, сшитых Бог весть из чего, посещавшие школу через пень в колоду, мы были безграмотными почти поголовно.

Он был жесток, Борис Федорович. Он лишал нас счастья школьных каникул, вменяя каждому переписать от руки десятки, а то и сотни страниц прозы. Я переписывал «Золотой каньон» Джека Лондона. Переписывал три раза. Помню и сейчас написание слов и расстановку знаков в этих звучных, красивых предложениях.

«…По одну сторону заводи небольшая лужайка сбегала к самой воде; свежая прохладная зелень простиралась до подножия хмурых скал. Другой берег ручья отлого поднимался ввысь и упирался в скалистую стену. И здесь сочная трава покрывала откос, пестрея яркими пятнами разбросанных повсюду цветочных ковров – оранжевых, пурпурных, золотых. Ниже по течению каньон упирался в скалы. И дальше ничего не было видно…»

Я читал это наизусть много лет спустя, когда мы, одноклассники, собрались добрым словом вспомнить Блошкина в годовшину его смерти. Повторяю, у нас были прекрасные учителя. И очень жаль, что в дни столетия школы их никого, кроме физрука Конкортия Иннокентиевича Гольдберга, не оказалось в поминальном списке, напечатанном в «Часе Пик». Собственно, школа, обретя статус математической и патронаж Университета, прихватив с собой номер и оставив в старом спортзале доски с фамилиями «доисторических» медалистов, однажды в 1976 голу съехала со Среднего на намывные гаванские земли. С тем, чтобы ежегодно продуцировать в Мир обладателей дипломов, которых с удовольствием берет в обучение и любой зарубежный ВУЗ.

Некоторые из выпускников нынешней «Тридцатки» входят в золотой фонд отечественной науки. Многие живут и работают за рубежом – в Америке, Израиле, Германии, Франции. Честь и хвала им, конечно. Ну, а из стен дома с башенкой на углу Седьмой и Среднего до 2005 года выпархивали в российскую жизнь выпускники возрожденной здесь общеобразовательной реальной школы №1. Слава богу, в 2005 году 30-ая школа все-таки вернулась на свое историческое место. Мне, уж не знаю из каких соображений, как-то по телефону поступило предложение стать членом элитного клуба выпускников «Тридцатки». Я отказался, сказал, что не могу, потому как являюсь «натуральным парвеню».

А раз так, как говаривал наш военрук Барбашов: «Правое плечо – вперед!». В мороз и слякоть, в дождь и снегопад отправлялся наш класс заниматься строевой подготовкой на площадку 28-й женской школы, рядом с церковью Благовещения Пресвятыя Богородицы. Взяв на плечи винтовки с примкнутыми штыками, мы топали по булыжной мостовой к Малому проспекту. Песня, которую мы всякий раз затягивали, не имела ничего общего с походной, строевой: «Мы не сеем и не пашем, а валяем дурака, с колокольни чем-то машем, разгоняем облака». Охальнику Барбашову песня нравилась. Он вообще считал, что будущий защитник державы должен быть парнем сильным и грубым.

Придя на площадку, мы начинали, как и тысячи других мальчишек в необъятной нашей стране, практиковаться в шагистике и выкидывать винтовками всевозможные «артикулы». Делали, надо сказать, мы это не без удовольствия. Барбашов, как я понимаю теперь, был неплохим психологом. Из окон женской школы, прижав к стеклам свои носики, наблюдали за нами потенциальные наши партнерши по танцам на будущих школьных вечерах.

А колокольня, о которой мы пели в пути, – она была рядом за забором, там, где начинался Благовещенский сад. Большинство из нас, конечно же, понятия не имели, что это за старая, превращенная в склад, развалюха-церковь доживает свой век по соседству.

Теперь, вот уже как лет семь, она начинает возвращать приличествующий ей облик. Если подняться по каменным ступеням на второй этаж церкви, где проводятся службы, в потрескивании свечей и окружении темных ликов святых, остро чувствуешь, в какую даль питерской истории открылись перед тобой двери.

Деревянную церковь Благовещения поставили здесь весной 1738 года, а в 1750-м рядом с временной церковью был заложен каменный храм, первый престол которого был освящен в 1762 году, на 18 лет раньше каменного Андреевского собора.

Хлопоты по строительству церкви взял на себя – да отмолятся ему за это грехи мирские, – владелец всех кабаков и питейных заведений Васильевского купец Иродион Чиркин. Вносил он деньги немалые и на деревянную, и на каменную церковь. А, кроме того, занимался благоустройством соседствующих территорий, обносил храм оградой. Кроме самого Иродиона Чиркина, помогал в строительстве и его сын Иван.

В то время при церкви, как и при Андреевском соборе, существовало кладбище, на котором нашли последний приют многие известные петербуржцы. В 1950 году в Благовещенском саду, там, где был когда-то погост, была обнаружена надгробная плита с надписью: «Здесь положено тело статского советника Андрея Константиновича Нартова, служившего с честью и славою государю Петру I, Екатерине I, Петру II, Анне Иоанновне, Елизавете Петровне, оказавшему отечеству многие важные услуги, по различным государственным департаментам, родившегося в Москве 1680 года марта 28 дня, скончавшегося в Петербурге 1756 года апреля 6 дня».

Останки великого механика Андрея Константиновича перенесли на Лазаревское кладбище Александре-Невской лавры и предали земле рядом с могилой его современника и товарища по борьбе с Шумахером Михаилы Васильевича Ломоносова.

Когда-то в середине XIX века здесь, на территории церкви Благовещения, размещался женский Воскресенский Новодевичий монастырь. И церковь Благовещения была тогда Монастырской церковью. Но потом монастырю был отведен сосновый парк вблизи Московской заставы, а церковь возвращена прежним прихожанам.

Храм этот, начиная с 60-х годов XIX века, был славен своей благотворительной деятельностью. Более полувека его настоятелем оставался протоиерей Иоанн Иоаннович Демкин. При нем здесь, на Васильевском, на пожертвования богатых прихожан строились дома для малоимущих, были открыты приюты для стариков и детей, оказывалась ощутимая материальная помощь страждущим.

В 1915 году, после смерти Иоанна Демкина, настоятелем церкви Благовещения стал его зять Михаил Иванович Поспелов. В 1918 году батюшка повредил себе позвоночник и оказался на многие годы фактически прикованным к постели. Но это, как вспоминает внучка Поспелова Наталья Алексеевна Цветкова, не удержало большевиков от того, чтобы в 1933 году подвергнуть его якобы за «вредную» для государства деятельность репрессивным мерам воздействия. Беспомощный старик был выслан в Галич, где и доживал свои дни.

Рядом с Благовещенской церковью и садом жили когда-то несколько моих одноклассников и, так уж случилось, многочисленные знакомые по Васильевскому. В вечерний час я вижу иногда, как зажигаются окна в их квартирах, и там за занавесками под люстрами и абажурами течет какая-то неведомая для меня жизнь. За минувшие полвека многие уехали с Васильевского, кого-то нет уже в живых, да и те, кто здравствует, вряд ли узнают в сухощавом и седобородом пожилом человеке того, кого считали когда-то приятелем или добрым знакомым.

Время безжалостно. Оно меняет окружающий мир, оставляя нам лишь воспоминания о том, каким он был раньше. И не позвонишь, и не постучишь в эти двери. За ними уже нет того, что грело тебя когда-то.

 
«Ты без меня необитаем
стал, Василъевский.
Какие недруги тебя осилили ?…»
 

Я как-то раньше особенно не вникал в смысл этих строк, написанных моим университетским другом Борисом Моисеевым. Теперь я понимаю, что «недруги», сделавшие для меня остров необитаемым, – мои прожитые в отдалении от него годы. Именно «для меня», а не «без меня». Ведь остров по-прежнему живет, дышит; гремит трамваями, шумит людскими потоками. И все у него, конечно же, будет прекрасно.

Но мне уже навсегда суждено существовать в ином времени. Я остро почувствовал это, взявшись за «Десять прогулок». Прием повествования, избранный мною, предполагал вкраплять в историко-краеведческие очерки лишь небольшие авторские отступления о том, чему был свидетелем сам. Но по мере того, как писалась эта книга, я убедился, что мне никуда не деться от плотной толпы воспоминаний, которые увлекают на другую дорогу. Когда-нибудь, быть может, я попробую пройтись по ней…

А теперь – надо все-таки закончить эту, последнюю, чуть затянувшуюся прогулку.

Давайте пересечем Малый проспект и, чего нельзя было сделать во времена моей молодости по причинам глухого забора, перегораживавшего у завода Козицкого Шестую и Седьмую, выйдем на Смоленку, Чухонку или, как зовут ее до сих пор старые островитяне, Черную речку.

Где-то здесь была дача актера Александринки Григория Ге, которую многие считали дачей известного художника Николая Николаевича Ге. Только подумать: дача на Васильевском в начале XX века?…А пологие берега Смоленки с их склоненными над водой ракитами до сих пор хранят какую-то особую грустно-патриархальную живописность. Василеостровский Стикс, медленно течет к заливу. Под тонким слоем коричневатых вод стелются по течению мохнатые водоросли. Я всегда любил бывать здесь в юности и потом, когда вполне взрослым человеком приезжал на остров.

О многом думается на берегу Смоленки. Застывшая в своем почти изначальном обличий, обрамленная полупустынной окрестностью, она – как некий символ прошлого этих дорогих для меня мест. Наверное, в ней когда-то толпились баржи, и вода всегда отражала берега и блеклое петербургское небо, в котором тянулись над печными трубами домов тонкие косички дыма. Ах, как мало остается тех, кто знает, кто помнит, как топились печи в петербургских квартирах, как постепенно нагревался их белый кафель и как долго отдавал тепло. Они ушли из нашего быта, как и забитые дровяными кладками василеостровские дворы, как звонки велосипедов на линиях и дворники у вечерних ворот, как доносящиеся в ночи от кораблестроительных верфей ухающие голоса паровых молотов и ранние гудки зовущих к себе заводов.

Что-то иное уже давно пришло на смену этому хороводу образов, запахов, звуков. А остров все же остается бесконечно узнаваемым и родным. Он, как большой, путешествующий через века корабль, который никогда не покинет душа островитянина.

Май-сентябрь 1999г. Октябрь 2005 г.