Текст книги "От Баркова до Мандельштама"

В завершение же нашего исследования остановимся на исторических сочинениях советского времени.

4

В советскую эпоху легенда, родившаяся в июле 1812 года, оказалась идеологически востребованной во время Отечественной войны с фашистской Германией. В 1943 году академик Е. В. Тарле, в соответствии с требованиями момента, максимально использовал текст «Северной почты». Текст, вызвавший когда-то раздраженную реакцию двух известных всей России участников войны 1812 года: Раевского и Батюшкова! Разумеется, при этом из него были исключены упоминания Царя и отечества:

«23 июля Раевский с одним (7-м) корпусом в течение десяти часов выдерживал при Дашковке, затем между Дашковкой, Салтановкой и Новоселовым упорный бой с наседавшими на него пятью дивизиями корпусов Даву и Мортье. Когда в этой тяжелой битве среди мушкетеров на один миг под градом пуль произошло смятение, Раевский, как тогда говорили и писали, схватил за руки своих двух сыновей, и они втроем бросились вперед»[84]84
  Тарле Е. В. Нашествие Наполеона на Россию. 1812 год. М., 1992 (печ. по изданию 1943 г.). С. 83.


[Закрыть].

Правда, в сноске Тарле сообщил, что, «по словам поэта Батюшкова, Раевский впоследствии отрицал точность этого рассказа»[85]85
  Там же.


[Закрыть].

Столь патетического воспроизведения легенды не было ни в одном из дореволюционных описаний войны 1812 года, выдержки из которых мы привели ранее.

Это свидетельствует о том, что советская цензура дозволяла, когда это представлялось идеологически целесообразным, пользоваться пропагандистскими разработками столь ненавистного большевикам царского прошлого.

Но прошло два десятилетия, война осталась позади, внутриполитическая ситуация несколько изменилась, и вот уже в книге Л. Г. Бескровного «Отечественная война 1812 года», вышедшей в пору так называемой оттепели, для легенды о Раевском не нашлось места. Она вновь стала неактуальной[86]86
  См.: Бескровный Л. Г. Отечественная война 1812 года. М., 1962. С. 301.


[Закрыть]. Бескровный в 1962 году постеснялся (или не пожелал) использовать беллетризованное описание боя, выполненное в 1943 году академиком Тарле.

Но проходит еще 12 лет, идеологическая ситуация вновь меняется, и вот выходит новый исторический труд по интересующей нас теме[87]87
  См.: Жилин П. А. Гибель наполеоновской армии в России. М., 1974. С. 113.


[Закрыть]. В условиях нарастающего кризиса так называемого социалистического строя старая легенда вновь оказывается нужной. И дело здесь не в пропаганде любви к России. Идеологическая привлекательность легенды теперь состояла в том, что она утверждала приоритет общественных интересов над личными: боевой генерал, для воодушевления солдат в одном из сражений местного значения, вывел под пули врага своих несовершеннолетних детей.

Таким образом, свидетельству Батюшкова и размышлениям Толстого, описаниям боя у Салтановки в российских исторических сочинениях советский историк в 1974 году фактически предпочел чуть измененную «тяжелую прозу» «Северной почты»…

И вот так писалась история!..

5

Зачем же понадобилась издателям «Северной почты» эта «напыщенная», по определению толстовского героя, сценка? Ведь реальная картина сражения 11 июля 1812 года, где даже несовершеннолетние ее участники (сыновья генерала, «портупей-юнкер» Веденеев, неизвестный нам 16-летний подпрапорщик, несший знамя) использовали боевое оружие наравне со старшими, достаточно впечатляюща и, главное, правдива. Как правдив и впечатляющ «анекдот» Батюшкова о ранении Раевского в бою под Лейпцигом, который, по его замечанию, стоил «тяжелой прозы» «Северной почты».

Правда войны, достоверные описания боя, невыдуманный героизм участников сражений почему-то не привлекают внимания сочинителей псевдопатриотических легенд. Почему всегда так происходит? Ведь то же самое мы видим, когда обращаемся к материалам о Великой Отечественной войне 1941–1945 годов. Так, несколько лет назад в статье, посвященной выяснению правды о последней войне, В. Кардин вновь привлек наше внимание к легенде о 28 панфиловцах. К тому, в частности, факту, что известная каждому советскому школьнику историческая фраза: «Велика Россия, а отступать некуда, позади Москва!» – якобы произнесенная политруком Клочковым во время боя у разъезда Дубосеково, на самом деле была сочинена ретивым газетчиком[88]88
  Кардин В. «Легенды и факты». Годы спустя // Вопросы литературы. 2000. Вып. 6. С. 3–28.


[Закрыть].

Да и «самого боя 28 панфиловцев с немецкими танками у разъезда Дубосеково 16 ноября 1941 года не было, – это сплошной вымысел», как следует из справки-доклада главного военного прокурора Н. Афанасьева «О 28 панфиловцах» от 10 мая 1948 года по результатам расследования Главной военной прокуратуры[89]89
  Фонд Прокуратуры СССР, ГА РФ. Ф. Р-8131.


[Закрыть].

Возникновение подобного рода военных легенд многие весьма уважаемые люди оправдывают тем, что легенды эти были просто необходимы: они поднимали боевой дух защитников отечества, укрепляли их мужество, вселяли уверенность в победе…

Но почему не годится для этих целей правда о войне?

Думается, тому есть несколько причин.

Легенда, являясь чьим-то сочинением, словесно отшлифована и красочна. Она, конечно, выигрывает при восприятии и усвоении ее массами людей по сравнению с достоверным неприкрашенным фактом, хотя приобретает при этом нестерпимо приторный вкус фальши, легко распознаваемый проницательным и трезво мыслящим человеком (например, Николаем Ростовым у Толстого).

В силу этого своего качества легенда (набор легенд), будучи легко усвояемой, необходима властителям человеческих судеб, мановением руки перемещающим по пространствам земли десятки и сотни тысяч вооруженных людей, для формирования массового сознания, упраздняющего индивидуальное восприятие происходящего: все мыслят одинаково и, разумеется, в соответствии с пропагандистскими установками верховной власти. Под их воздействием воюющие люди по обе стороны фронта перестают осознавать ужас и бесчеловечность происходящей бойни, им легче умирать и убивать друг друга.

Есть здесь и недоверие к собственному народу: а вдруг он повернет оружие не в ту сторону?..

Толстовский герой Николай Ростов, выслушав легенду о Раевском в изложении Здржинского, «не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт».

«Он знал, – пишет Толстой, – что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем».

«Благослови Москву, Россия!»
(Москва после Бородинского сражения)

Генеральное сражение Отечественной войны 1812 года произошло 26 августа (7 сентября) в ста двадцати километрах от Москвы под Бородиным. Французы потеряли около 40 процентов личного состава, русские не намного меньше. Сражение не выявило победителя, что не могло устроить ни одну из участвующих в нем сторон. Перед фельдмаршалом М. И. Кутузовым во всей остроте стоял вопрос, как продолжать борьбу. Защищать Москву на ближайших подступах к ней и в случае поражения вновь понести большие потери, может быть, даже вообще потерять армию? Или оставить старую столицу, но сохранить боеспособность своих частей для будущих сражений? Через 6 дней после Бородинского сражения на совете в Филях 1(13) сентября Кутузов настоял на принятии второго решения. Тем самым Москва оставлялась на волю французов, что первоначально было воспринято Наполеоном как большая военная и моральная победа. Он уже привык покорять европейские столицы и с нетерпением предвкушал вступление своего войска в Москву.

Оставление Москвы без боя было воспринято москвичами как поражение и бесчестье. Так, П. А. Вяземский в письме к А. И. Тургеневу признавался: «…я был в армии и в чудесном деле 26-го августа, казавшемся нам всем столь выгодным, но которого последствия обременили имя русского вечным стыдом – сдачею Москвы»[90]90
  Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 1. Переписка князя П. А. Вяземского с А. И. Тургеневым 1812–1819. СПб., 1899. С. 4–5.


[Закрыть]. И дальше в том же письме: «О Москве и говорить нечего. Сердце кровью обливается, и клянусь тебе честью, что я еще не привыкаю к этой мысли. Каждое утро мне кажется, что я впервой еще узнаю об горестной ея участи»[91]91
  Там же. С. 5.


[Закрыть].

Да и сам Кутузов, проезжая через оставляемую им Москву, старался избежать встреч с населением. Так, спустя 125 лет, напишет об этом историк со ссылкой на записки князя Голицына, участника событий тех дней: «Кутузов посмотрел на свою молчаливую свиту и сказал: “Кто из вас знает Москву? – вызвался только один, состоявший при нем ординарцем, 20-летний князь Голицын. – Проводи меня так, чтобы, сколько можно, ни с кем бы не встретиться”. Кутузов ехал верхом от Арбата по бульварам до моста через Яузу, через который уходила армия, а за нею несметные массы населения»[92]92
  Тарле Е. В. Нашествие Наполеона на Россию. М.: Соцэкгиз, 1938. С. 146.


[Закрыть].

Исход населения из старой столицы был массовым: «В Москве все заставы были запружены бегущим населением уже с первых слухов о результатах Бородинской битвы и об отступлении русской армии к Можайску. Толпы народа, растерянные, потрясенные идущей на них грозой, теснились целыми днями на улицах. Одни считали, что Москва погибла, другие верили до последней минуты, что Кутузов даст еще одно сражение под стенами столицы. Десятки тысяч людей бежали из Москвы, окружая армию, опережая армию, разливаясь людской рекой по всем дорогам, идя и без дороги, прямиком по пашне. Долгими днями продолжалось это бесконечное бегство. Все дороги к востоку от Москвы по всем направлениям на десятки верст были покрыты беженцами»[93]93
  Тарле Е. В. Указ. соч. С. 147.


[Закрыть].

Такой же исход обитателей из Москвы происходил через сто с лишним лет в октябре 1941 года, когда другой неприятель тоже стоял на подступах к столице, даже не стоял, а непрерывно продвигался вперед, и его огнедышащее дыхание все приближалось и приближалось к ее жилым кварталам.

Вот красноречивое свидетельство очевидца:

«…даже в центре было слышно далекую канонаду. Вечерами над горизонтом то и дело вспыхивали зарницы. По городу прокатился слух, что заняты Крюково, Левобережная, Химки, и немецкие танки вот-вот появятся на улице Горького, куда прорываются от Речного вокзала. Тревогу объявляли очень часто, но к этому уже привыкли.

Утром, когда мы с мамой вышли за продуктами, улицу Кирова было не узнать. По ней сплошной массой ехали грузовики и легковые машины с людьми и вещами, словно все возвращались с дач. На некоторых машинах сидели полуодетые плачущие женщины, и тут же, вперемешку с ними, командиры и бойцы Красной Армии. На углу Кировской и Боброва переулка стояла группа бойцов с винтовками. Один из них вдруг заматерился и неожиданно вскинул винтарь, целясь в командиров на проезжавшем мимо грузовике с какими-то бочками и тюками. Выстрела, однако, не последовало, и боец спешно скрылся в толпе загалдевших товарищей»[94]94
  Михин М. Октябрьская паника в Москве. URL:http://onepamop.live-journal.com/691967.html


[Закрыть].

А вот еще одно свидетельство:

«Ранним утром 16 октября по Бульварному кольцу к Ярославскому шоссе двигалась масса людей со скарбом. Некоторые волокли тележки, детские коляски, наполненные вещами. Трамваи были переполнены, кое-кто устроился даже на крышах вагонов. Люди торопились уйти из Москвы…»[95]95
  Млечин Л. Октябрьский позор Москвы. URL:http://news.samaratoday. ru/news/95224/


[Закрыть]

Самым тревожным в дни московской паники 16–19 октября 1941 года было полное отсутствие информации. Власти были в растерянности или заняты собственным спасением. В городе начался хаос, громили витрины магазинов, взламывали двери складов.

Лишь 20 октября власть вернулась в город, видимо, было принято решение не сдавать Москву. К счастью, обошлось без пожара. Да и Москва была уже в значительно мере каменной, а не деревянной, как в сентябре 1812-го.

Но возвратимся к нашей теме.

2(14) сентября французская армия вплотную подошла к Москве, и Наполеон, остановившись на Поклонной горе, несколько часов ожидал депутацию москвичей с символическими ключами от города. Так до сих пор было везде в Европе: Милан, Генуя, Венеция, Флоренция, Рим, Неаполь, Вена, Берлин…

Однако у ворот Москвы никто его не встретил. А вскоре выяснилось, что в Москве начались пожары, чему способствовала ясная и сухая погода. Горели здания за Яузским мостом, на Солянке, в Замоскворечье. На следующий день, когда Наполеон въезжал в Кремль, уже полыхал Гостиный двор, горели дома на Покровке и в Немецкой слободе, пожары возникали повсюду. В ночь с 3(15) на 4(16) сентября благодаря сильному ветру запылала вся Москва.

Вот воспоминание о ночи с 3(15) на 4(16) сентября очевидца, который пережил московский пожар в мальчишеском возрасте:

«…взору моему представилось ужасное зрелище. Вся правая сторона Арбатского бульвара в полном пламени. Противоположная сторона ярко освещена, а деревья на бульваре от сильного ветра качались из стороны в сторону. Все это ясно было видно, но где оканчивалось пламя, этого видеть было нельзя. Мы тотчас повернули налево, на Тверской бульвар <…> мы прошли все бульвары и, пройдя Красные ворота, остановились в Лесном ряду, чтобы перевести дух.

Тут я оглянулся в ту сторону, откуда мы шли. Во всю дорогу я этого сделать не мог, ибо отец беспрестанно торопил. Но какое представилось мне зрелище! Весь горизонт, как можно окинуть было глазом, представлял огненное, яркое море! Башни же ближайших церквей рисовались на огненном фоне, как бы какие-нибудь черные гиганты»[96]96
  Беккер Ф. Воспоминания Беккера о разорении и пожаре Москвы в 1812 г. // Русская старина. 1883. Т. 36. № 6. С. 511–512.


[Закрыть].

По воспоминаниям Филиппа-Поля де Сегюра (1780–1873), бригадного генерала, входившего в ближайшее окружение Наполеона, истинный масштаб разыгравшейся трагедии его император осознал лишь утром 4 (16) сентября в Кремле. Наблюдая пожар, он в растерянности метался по комнате от окна к окну, выкрикивая при этом: «Какое ужасное зрелище! Это они сами! Сколько дворцов! Какое необыкновенное решение! Что за люди! Это скифы!»[97]97
  Как знать, быть может, ответом на эти возгласы Наполеона являются знаменитые «Скифы» Александра Блока, появившиеся через сто с лишним лет: «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы, / С раскосыми и жадными очами…».


[Закрыть] И только после сообщения о том, что горит уже Кремль, Наполеон принял решение оставить Москву и перебраться в Петровское[98]98
  Земцов В. Н. Наполеон в Москве // Французский ежегодник. М., 2006. С. 204.


[Закрыть].

Пребыванию Наполеона в Петровском замке посвящена, как известно, строфа XXXVII седьмой главы «Евгения Онегина»:

 
Вот, окружен своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.
 

Но пожару Москвы, как мы уже отметили, предшествовало оставление ее жителями, что в конечном счете не могло не привести к ее разграблению и пожарам. Этот исход жителей замечательно объяснен в «Войне и мире»:

«Каждый русский человек не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.

Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Ростопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали, и истребляли то, что оставалось.

Сознание того, что это так и будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 1812-го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и в начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически, и потому производит всегда самые сильные результаты <…>

Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли, или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором писал Ростопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа»[99]99
  Толстой Л. Н. Война и мир. Т. 3 // Собр. соч.: В 20 т. Т. 6. М.: Художественная литература, 1960–1965. С. 314–316.


[Закрыть].

Пожар Москвы, в результате которого из девяти с лишним тысяч жилых домов сохранилось менее трети, лишал французскую армию благоустроенного отдыха после многодневных тяжелых боев, а также провианта и необходимого восстановления материальной части. По распоряжению Наполеона начали ловить поджигателей. В один из этих горячих дней французами было повешено 18 «зажигальщиков», среди которых оказались и солдаты наполеоновской армии, способствовавшие пожару по неосторожности.

Сожжение Москвы не соответствовало и планам Кутузова, который, перегруппировывая армию и переводя ее на новые позиции, заинтересован был в том, чтобы неприятель подольше задержался в Москве и не преследовал бы его по пятам после тяжелого Бородинского сражения.

Вопрос о том, кем была сожжена Москва, остается открытым вот уже в течение 200 лет. Во-первых, потому, что нет достоверных свидетельств, подтверждающих ту или иную версию поджогов, а во-вторых, потому, что, как всегда у нас, соображения идеологического характера оказываются более важными, чем поиски истины.

Для России сожжение Москвы давало повод обвинить Наполеона и армию французов, претендовавших на звание самого просвещенного народа Европы, в варварстве.

То есть, выражаясь современным языком, давало России возможность получить превосходство в пропагандистской войне с противником.

Так, в самых первых правительственных сообщениях о пожаре в Москве вся ответственность за это возлагалась на оккупантов. Чуть позже в «Московских ведомостях» от 23 ноября 1812 был помещен рескрипт императора Александра I на имя генерал-губернатора Москвы Ростопчина:

«Граф Федор Васильевич! Обращая печальный взор Наш на пострадавшую от рук злобного неприятеля Москву, с крайним сожалением помышляем Мы об участи многих потерпевших и разоренных жителей ее. Богу так угодно было! Неисповедимы судьбы его. Часто в бурях посылает Он нам спасение, и во гневе являет милость свою. Сколь ни болезненно русскому сердцу видеть древнюю столицу нашу, большею частью превращенной в пепел, сколь ни тяжко взирать на опаленные и поруганные храмы Божии, но не возгордится враг наш своими злодействами: пожар Москвы потушен кровью его. <…> И так, хотя великолепнейшую столицу нашу пожрал несытый огонь, но огонь сей в роды родов будет освещать лютость врагов и нашу славу. В нем сгорело чудовищное намерение всесветного обладания, приключившее толико бедствий всему роду человеческому и приготовлявшее столько же зол предбудущим родам. Россия вредом своим купила свое спокойствие и славу быть спасительницей Европы. Толь знаменитый и достойный храброго народа подвиг исцелит и не даст ей ран своих чувствовать…»[100]100
  Московские ведомости. 1812, 23 ноября. № 71–94. С. 17–56.


[Закрыть]

Французы же, напротив, обвиняли в поджоге Москвы русских и заявляли, что такие злодеяния не согласуются с французским национальным характером. При этом они напоминали, что ни одна из европейских столиц, покоренных до этого Наполеоном, не пострадала от присутствия французских войск.

Как отмечает современный исследователь, «факты уничтожения ряда зданий и объектов, эвакуация пожарного инвентаря, поимка многочисленных поджигателей породили у французов версию о продуманном плане пожара, главным организатором которого был назван московский генерал-губернатор Ростопчин»[101]101
  Горностаев М. В. Генерал-губернатор Москвы Ф. В. Ростопчин: страницы истории 1812 года // Библиотека интернет-проекта «1812 год». 2003.


[Закрыть]. Поджог Ростопчиным 7(19) сентября своего подмосковного имения Вороново стал для французов важнейшим доказательством его причастности к пожару.

Оккупационными властями была создана специальная комиссия по расследованию причин пожара, которая среди прочего установила:

«Сам Ростопчин, заранее в афишах, будто бы предупреждал о намерении сжечь французов в Москве. Для этого он выпустил из тюрем колодников с заданием поджечь город в 24 часа. Кроме этого в столице были оставлены переодетые офицеры и полицейские чиновники для руководства поджигателями. Последним фактом, свидетельствовавшим о виновности Ростопчина, был, по мнению комиссии, вывоз пожарного инвентаря»[102]102
  Там же.


[Закрыть].

Да и многие соотечественники впоследствии связывали пожар с именем генерал-губернатора Москвы. Например, П. А. Вяземский, выразивший свое отношение к этому вопросу в форме каламбура: «Граф Ростопчин будет известен в истории, как Ростопчин 1812 г., Ростопчин Москвы, Ростопчин пожарный»[103]103
  Вяземский П. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. 7. СПб., 1882. С. 50.


[Закрыть]. Ростопчин же упорно отказывался признать себя организатором пожара Москвы. В 1823 году он даже издал в Париже книгу «La verite sur l'incendie de Moscou» («Правда о пожаре Москвы»), в которой отвергал все обвинения в свой адрес и утверждал, что версия эта придумана самим Наполеоном, дабы обелить себя. Для этого у бывшего генерал-губернатора Москвы были, по крайней мере, две веские причины. Во-первых, он не мог противоречить правительственной российской версии, по которой, как уже упомянуто, поджигателем Москвы был назван Наполеон, а во-вторых, в случае признания себя виновным в поджоге, Ростопчин мог опасаться предъявления имущественных претензий от москвичей, чьи дома сгорели в пожаре. Таким образом, как мы уже отметили выше, вопрос об организации и причинах пожара остается открытым. Периодически публикуются работы, поддерживающие то одну, то другую версии. В 50-е годы прошлого века появилась, например, статья И. И. Полосина «Кутузов и пожар Москвы 1812 г.», подготовленная, по чистосердечному признанию автора, в связи с указанием Сталина о решающей роли М. И. Кутузова в Отечественной войне 1812 г. В статье утверждалось, что пожар Москвы явился составной частью кутузовского плана победы над Наполеоном. Чуть позже произошел возврат к официальной российской версии ХIХ века: в работах Л. Г. Бескровного, Н. Ф. Гарнича, М. В. Нечкиной поджигателями Москвы вновь были названы французы. Против этого утверждения в 1966 году в «Вопросах истории» выступил В. М. Холодковский со статьей «Наполеон ли поджег Москву?». В общем, как сформулировал в 1997 году А. А. Смирнов, «у некоторых историков взгляд на причину пожара с годами менялся, как правило, вследствие изменения партийно-политических установок по данному вопросу, а не в связи с выявлением новых материалов»[104]104
  Смирнов А. А. Эволюция взглядов отечественных историков на причины пожара в 1812 г.: аналитический обзор // Москва в 1812 г. М., 1997. С. 20–24.


[Закрыть].

Скорее всего, пожар Москвы был вызван целым комплексом причин, и поэтому каждая из версий до какой-то степени справедлива. Самое верное, по нашему мнению, объяснение причин пожара дано Толстым в «Войне и мире»:

«Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme fйroce de Rastopchine (дикому патриотизму Растопчина. – Ред.); русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или нескольких лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях-владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположилось чужое войско? Le patriotisme fйroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое»[105]105
  Толстой Л. Н. Война и мир // Собр. соч.: В 20 т. Т. 6. М.: Художественная литература, 1960–1965. С. 400–401.


[Закрыть].

Так или иначе, определение истины в этом запутанном вопросе не входит в нашу задачу. Для нас важно другое. Москва была не просто городом, это была национальная святыня. Ее уничтожение разбудило в народе патриотические чувства такой силы, с которой не справиться никакому захватчику. После пожара и уничтожения Москвы война по преимуществу превратилась в войну народную, когда каждый крестьянин, не имеющий под рукой ничего, кроме вил, ощутил вдруг себя защитником своего попранного отечества. После сожжения Москвы горечь и стыд за ее сдачу французам без боя сменились жаждой мести иноземному захватчику. Тут и получило полное развитие то, что Толстой окрестил «дубиной народной войны»: «…дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и великой силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие»[106]106
  Толстой Л. Н. Война и мир // Собр. соч.: В 20 т. Т. 7. С. 140.


[Закрыть].

Таким образом, пожар Москвы в сентябре 1812 года явился закономерным продолжением Бородинского сражения, еще одной вехой на пути полного разгрома Наполеона и его армии.

Именно так сформулировал свое видение Отечественной войны 1812 года академик Е. В. Тарле:

«В исторической традиции России и Европы Бородино, пожар Москвы и Березинская переправа, закончившая разгром французской армии, навсегда остались тремя вехами, с непреодолимой силой приковавшими к себе воображение народов. Пожар Москвы стоит в центре этих событий. Он явился как бы прямым продолжением и дополнением результатов Бородинского сражения: добыча, из-за которой агрессор потерял половину своей армии, ускользнула, превратилась в дым и пепел именно тогда, когда он был уверен в том, что она в его руках. А Березинская трагедия, в свою очередь, была, как и все катастрофическое отступление от Москвы, обусловлена невозможностью оставаться на зиму в сгоревших развалинах и необходимостью бежать без оглядки по наихудшей, но кратчайшей дороге. В московском пожаре расплавилась золотая корона вселенского завоевателя, – говорили поэты и прозаики последующих поколений. Окончательная гибель Наполеона пришла лишь 18 июня 1815 года под Ватерлоо, то есть через два года и девять месяцев после московского пожара, но эти годы были лишь долгой, кровавой агонией. В Москве завоеватель получил смертельный, непоправимый удар в сердце»[107]107
  Тарле Е. В. Москва в Отечественной войне 1812 года // Библиотека интернет-проекта «1812 год».


[Закрыть].

Ту же мысль в афористически сжатой форме (всего две строчки поэтического текста!) высказал двадцатидвухлетний Пушкин в стихотворении «Наполеон», написанном по получении известия о смерти недавнего покорителя Европы:

 
Благослови Москву, Россия!
Война: по гроб наш договор!
 

Последний стих основывается на том, что в первые месяцы после пожара Москвы Наполеон дважды присылал генерала Лористона к Кутузову с предложением заключить мирный договор и окончить войну, но его предложения были отвергнуты русским полководцем и война была продолжена до победного конца.

Пожар Москвы, помимо упомянутого стихотворения «Наполеон», нашел свое отражение в стихотворениях А. С. Пушкина «Воспоминание в Царском Селе» (1814), «Рефутация г-на Беранжера» (1827), «Клеветникам России» (1831), «Была пора: наш праздник молодой» (1836), в седьмой главе «Евгения Онегина», а также в стихотворениях Г. Р. Державина («Гимн лиро-эпический на прогнание французов из Отечества», 1812), В. А. Жуковского («Певец во стане русских воинов», 1812), К. Н. Батюшкова («К Дашкову», 1813), П. А. Вяземского («Послание к Жуковскому из Москвы, в конце 1812 года», 1813), М. Ю. Лермонтова («Бородино», 1837), Ф. Н. Глинки («Москва», 1840), в эпопее Л. Н. Толстого «Война и мир»; ему целиком посвящены «Песнь русского воина при виде горящей Москвы» (1812) Ф. Н. Глинки, стихотворение «Пожар Москвы» (1816) Н. М. Шатрова, роман Г. П. Данилевского «Сожженная Москва» (1886), народная песня на слова Н. Соколова «Шумел, гудел пожар московский…». Вот далеко не полный перечень литературных отображений одного из самых драматичных моментов войны с Наполеоном. Все это свидетельство того, что пожар Москвы 1812 года и последовавшее затем бесславное отступление наполеоновского войска представляют собой яркую страницу не только в истории России, но и в ее литературе.