Текст книги "От Баркова до Мандельштама"

Германн, Пестель и мнимые открытия

В 2011 году в «Новом литературном обозрении» (№ 111) опубликована статья Ольги Эдельман «Незнакомый Пестель», в которой приводятся новые сведения о руководителе Южного тайного общества Павле Пестеле. Это письма родителей Пестеля к сыну-офицеру, при цитировании которых упор (порою излишний) сделан на экономности и бережливости всей семьи Пестелей, а также полная опись вещей Пестеля при аресте, рассмотренная с тем же уклоном, что и письма. Все это было обнаружено в архивах Следственного комитета по делу декабристов.

Указанные материалы (и в этом заслуга автора) действительно публикуются впервые.

Однако, дополняя наши знания о Пестеле некоторыми бытовыми деталями и фактами, они, вопреки амбициозному названию статьи, никак не меняют нашего общего представления о фигуре одного из вождей декабризма. Особенно в той части, которая касается не очень лицеприятных порой свидетельств декабристов о нем. Эти отзывы известны нам еще по книге Н. П. Павлова-Сильванского «П. И. Пестель»[199]199
  Павлов-Сильванский Н. П. П. И. Пестель. СПб., 1919.


[Закрыть].

Но не это заставило нас взяться за перо.

Наше изумление вызвал неожиданный переход в заключительной части статьи с описания бытовых частностей из жизни Пестеля к пушкинской «Пиковой даме», не обоснованный каким-либо литературоведческим анализом самой повести. И даже не столько этот легковесный перескок, сколько оправдывающее его в собственном представлении автора скоропалительное заверение, что до нее якобы «прототип Германна не был определен и даже не очень обсуждался» (С. 145).

Здесь особенно характерно определение «не очень», если учесть, что за 22 года до Ольги Эдельман в нашей работе «Исторический подтекст “Пиковой дамы”», опубликованной в журнале «Вопросы литературы»[200]200
  «Вопросы литературы». 1989. № 4. С. 193–205.


[Закрыть] утверждалось (цитируется по книге[201]201
  Есипов В. М. Исторический подтекст «Пиковой дамы» // Есипов В. М. «Пушкин в зеркале мифов». М.: Языки славянской культуры, 2006. С. 219.http://books.google.ru/books?id=8d2KAQAAQBAJ&pg=PA206&lpg=PA206& dq=Исторический+подтекст+»пиковой+дамы»+виктор+есипов


[Закрыть]):

«Фанатическая преданность идее, чрезмерно развитое честолюбие, подчеркнутое наполеоновским профилем, – такие качества Германна могли быть почерпнуты Пушкиным из реальной жизни, у реальных людей, составлявших его окружение, у знакомых. Например, у Пестеля, который также, кстати, имел немецкое происхождение».

И далее, после перечисления соответствий между героем пушкинской повести и одним из вождей декабризма следовало (цитируется по книге):

«Но, помимо указанных соответствий, Германн имеет с Пестелем еще и портретное сходство. Известно несколько пушкинских рисунков Пестеля. Самый ранний из них, относящийся к марту-маю 1821 года (профиль на полях рукописи “Кавказского пленника”), долгое время принимался за профиль Наполеона. Характерно воспоминание о Пестеле декабриста Лорера: “Небольшого роста, брюнет, с черными, беглыми, но приятными глазами… Он и тогда, и теперь при воспоминании о нем, очень много напоминает мне Наполеона”. Все это, как уже было отмечено выше, способствует нашему восприятию пушкинского Германна как личности пестелевского типа»[202]202
  Есипов В. М. Пушкин в зеркале мифов. С. 220.


[Закрыть].

Работа «Исторический подтекст “Пиковой дамы”» позже вошла в нашу книгу «Царственное слово»[203]203
  Есипов В. М. Царственное слово. М.: Сампо, 1998. С. 79–92.


[Закрыть], а затем в книгу «Пушкин в зеркале мифов»[204]204
  Есипов В. М. Пушкин в зеркале мифов. С. 206–223.


[Закрыть], на которую имеются десятки ссылок в Интернете…

Утверждение, что «прототип Германна не был определен и даже не очень обсуждался» несправедливо еще и потому, что он не только «был определен» в нашей давней работе, но и обсуждался в самом прямом смысле этого слова. Статья «Исторический подтекст “Пиковой дамы”» была изъята в 1984 году[205]205
  И вышла в свет, как уже указано, только в 1989, в пору перестройки.


[Закрыть] из готового апрельского номера «Вопросов литературы» советской цензурой именно за параллель между Пестелем и Германном, а тогдашнему заместителю главного редактора Л. И. Лазареву в Главлите, по его словам, «устроили головомойку».

Подобное же изумление пришлось испытать по поводу другого заявления Ольги Эдельман: «Нет также объяснения ироничному и загадочному эпиграфу: “А в ненастные дни / Собирались они / Часто”» (С. 146).

Дело в том, что эпиграф написан на размер декабристской агитационной песни Рылеева-Бестужева. Наш пестелевед объявляет этот факт «общепризнанным»[206]206
  Соображения Ю. М. Лотмана, которые цитирует автор, тоже ведь являются общепризнанными, однако их она удостаивает ссылки!


[Закрыть]. Но не грех было бы и тут сослаться на работы предшественников: давнюю статью Натана Эйдельмана[207]207
  Эйдельман Н. Я. «А в ненастные дни…» // Звезда. Л., 1974. № 6.


[Закрыть] (или ее позднейшую редакцию[208]208
  Эйдельман Н. Я. В пушкинском зеркале.http://vivovoco.rsl.ru /VV/ PAPERS/NYT_ZS1.YTM


[Закрыть]), впервые попытавшегося осмыслить такое совпадение в связи с содержанием «Пиковой дамы», а также и на нашу упомянутую уже работу. А иначе получается то, что получилось, и отчетливо проступает при сопоставлении текстов.

Натан Эйдельман: «Пушкин, конечно, все это понимал, и если воспользовался “легким размером Рылеева”, то совершенно сознательно. Зачем же? Простая пародия была бы невозможным кощунством»[209]209
  Эйдельман Н. Я. «А в ненастные дни…». С. 206.


[Закрыть].

Ольга Эдельман: «Однако задумаемся об этической стороне дела: Рылеев казнен, Бестужев в ссылке, а Пушкин насмешливо перепевает одно из их крамольнейших произведений, превращая его в стишок про игроков, которые “занимались делом”. Как это совместить с нравственной щепетильностью поэта?» (С. 146).

Виктор Есипов («Исторический подтекст “Пиковой дамы”»): «А если это “не простая пародия”, а указание на то, что картежная игра в повести, помимо выполнения основной, сюжетной функции, является еще и развернутой метафорой? Что за ней скрывается другая игра, по мнению Пушкина, еще более азартная? <…> В составлявшей некогда вместе с эпиграфом одно целое агитационной песне – борьба за трон, в эпиграфе – картежная игра. Не в этом ли ключ к историческому подтексту повести?[210]210
  Есипов В. М. Пушкин в зеркале мифов. С. 211–212.http://books.google. ru/books?id=8d2KAQAAQBAJ&pg=PA206&lpg=PA206&dq=Исторический +подтекст+»пиковой+дамы»+виктор+есипов


[Закрыть] <…> В свете всего отмеченного картежный поединок Германна ассоциируется с решимостью участников восстания на Сенатской площади. В утро присяги новому императору они, если прибегнуть к картежной терминологии повести, собрались, чтобы бросить в лицо будущему монарху свое дерзкое “атанде”»[211]211
  Там же. С. 222.


[Закрыть].

Ольга Эдельман: «Быть может, эпиграф как раз и намекал на связь между “Пиковой дамой” и делом декабристов? Тогда сходство Германна с Пестелем выглядит тем более неслучайным» (С. 146).

Не правда ли, похоже? Соображения, содержавшиеся в статье Натана Эйдельмана и в нашей статье, Ольга Эдельман пересказывает, как говорится, своими словами.

Ту же особенность работ Ольги Эдельман, ее, так сказать, индивидуальный почерк, недавно отметил С. Эрлих:

«…в который раз, делая свои “открытия”, уже остепененный ученый почему-то забывает справиться с литературой по теме. Если бы автор последовал обязательному даже при написании курсовых работ правилу изучать “историю вопроса”, то он мог бы убедиться, что пушкинист В. М. Есипов более двадцати лет назад на страницах далеко не маргинального издания “Вопросы литературы” “застолбил” параллели Пестель – Германн»[212]212
  Эрлих С. Е. Декабристы и их шоколадный заяц. URL:http://enews.md/ articles/view/3346/


[Закрыть].

Поскольку в нашей работе параллель между Пестелем и Германном возникла не вдруг, не на основании двукратного упоминания чайных ложечек (представлявшихся, видимо, Ольге Эдельман особо выигрышными деталями), а в результате детального анализа пушкинской повести, то она позволила произвести не менее значимые сопоставления. Так, в заключительной части нашей работы указывалось, что Обуховская больница, куда оказался заключен Германн после проигрыша, ассоциируется с Петропавловской крепостью, а точное указание «нумера» (17), в котором он сидит, провоцирует сопоставить этот «нумер» с номерами камер декабристов. В результате выясняется, что в номере 17 Алексеевского равелина содержался другой вождь декабризма, Кондратий Рылеев[213]213
  Пругавин А. Петропавловская крепость. Ростов н/Д., 1906. С. 13–15.


[Закрыть].

Мог ли Пушкин знать об этом? Тогда этот вопрос не был нами рассмотрен. Автор «Пиковой дамы» общался со многими интересными ему людьми и имел с ними приватные беседы, в ходе которых узнавал те или иные исторические подробности. В частности, с конца 20-х он общался с М. М. Сперанским, который был членом Верховного суда по делу декабристов. О встречах с ним в 1833 и 1834 годах говорят дневниковые записи поэта. А дело и казнь декабристов были для него, как говорится ныне, больной темой. И вот это действительно «общеизвестно»!

Но мы отвлеклись от сочинения нашего автора.

Если предположить, что Ольга Эдельман не читала нашей работы «Исторический подтекст “Пиковой дамы”», статьи Натана Эйдельмана «А в ненастные дни…» (или ее позднейшей редакции)[214]214
  Эйдельман Н. Я. В пушкинском зеркале.http://vivovoco.rsl.ru /VV/ PAPERS/NYT_ZS1.YTM.


[Закрыть], статьи Сергея Бочарова «Случай или сказка», где он, в частности, тоже размышляет о прототипе Германна:

«Но он недаром (Германн. – В. Е.) в тексте Пушкина окружен титаническими проекциями: Мефистофель, Наполеон и даже жених полунощный. Проекциями, подтверждающими его как “лицо колоссальное”. В бытовой фигуре – “идеи времени”, в историческом укрупнении и дающие такие параллели, как Наполеон или, по догадке одного исследователя (Виктора Есипова), Пестель, которого Пушкин близко наблюдал и о нем заинтересованно размышлял»[215]215
  Бочаров С. Г. Случай или сказка? // Литература. М., 2000. № 03. Были и другие отзывы, которые мы не брали себе за труд отслеживать.


[Закрыть].

Если предположить, что ничего такого Ольга Эдельман не читала и не слышала от коллег, то нужно признать, что у нее потрясающая интуиция.

А что же в таком случае редактор (редакторы) «НЛО», готовившие ее текст к печати? Они читают только свой журнал и книги, выходящие в их издательстве? Но и тут тоже имеется небольшая неувязка: в их журнале в 2007 году (№ 85) была опубликована рецензия на нашу неоднократно упомянутую выше книгу «Пушкин в зеркале мифов». Публикуя рецензию на книгу, кажется, следовало бы и книгу хотя бы пролистать. Но видно было недосуг.

Признаемся, что мы всегда с уважением относились к журналу «НЛО» и считали его весьма авторитетным изданием. И вдруг такой казус!

Из сюжетов ХХ века

«И только высоко, у царских врат…»
(Об одном стихотворении Блока)

Стихотворение Александра Блока «Девушка пела в церковном хоре…» не так давно стало предметом полемики между двумя известными и весьма уважаемыми нами филологами Валентином Непомнящим и Сергеем Бочаровым. Точнее, не само стихотворение, которое оба оппонента признают «изумительным», а два его заключительных стиха:

 
Причастный Тайнам, – плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
 

А если выразиться еще точнее, то причиной полемики стал «вводный оборот» «Причастный Тайнам», которого, по мнению Непомнящего, «могло и не быть» и который портит все стихотворение «как гвоздь, вбитый на всякий случай, для вящей крепости, но лишь расколовший доску и попавший в пустоту»[216]216
  Непомнящий В. Феномен Пушкина в свете очевидностей // Пушкин. Русская картина мира. М., 1999. С. 516–517.


[Закрыть].

Столь резкая оценка вызвана тем, что, как представляется Непомнящему, плач ребенка раздается после совершения Причастия, благодатное воздействие которого и состоит в том, чтобы установить мир в душе причастившегося, вселить в него надежду. Финал же стихотворения, по мысли критика, свидетельствует об отрицании автором благодатного воздействия Причастия, признанного христианским вероучением.

Выступивший в защиту блоковского творения Сергей Бочаров в статье, направленной против участившихся в наши дни попыток «исправлять» произведения русской классики (в том числе Пушкина и Блока) с религиозно-догматических позиций, призвал, со ссылкой на Владимира Вейдле и С. Н. Булгакова, рассматривать произведения искусства, руководствуясь лишь художественными критериями, в частности, принять стихотворение Блока в целом, «не отворачиваясь от безнадежности на его конце», не пренебрегая его художественной выразительностью, ибо искусство, по «классической формуле» Булгакова, «должно быть свободно и от религии (конечно, это не значит – от Бога), и от этики (хотя и не от Добра)»[217]217
  Бочаров С. Г. Р. S. О религиозной филологии // Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 586–589.


[Закрыть].

Однако, расходясь с Непомнящим в оценке стихотворения в целом, Бочаров признает, что «ортодоксальная критика» для него «обоснованна и понятна»[218]218
  Там же.


[Закрыть], потому что, по его мнению, плач ребенка в заключительной строфе – это плач причастившегося ребенка.

Такое единомыслие оппонентов в трактовке финала стихотворения не может не вызвать нашего удивления, по крайней мере по двум причинам: во-первых, на наш взгляд, стихи ни коим образом не касаются столь деликатного предмета, как Таинство Причастия, и во-вторых, никакого реального ребенка в финале нет, а есть поэтический символ, существующий только в воображении поэта.

Но прежде, чем обосновать такое восприятие стихотворения, приведем его полностью и попытаемся рассмотреть его в контексте лирики Блока тех лет.

1

 
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
 
 
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
 
 
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
 
 
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, – плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
 

Стихи эти приведены Блоком в письме Е. П. Иванову от 5 августа 1905 года из Шахматово. Они характерны для поэзии символизма, на позициях которого находился Блок в это время. Это особенно ощутимо при сравнении текста первой строфы с ее церковным источником. Ведь, по справедливому замечанию Бочарова, в церкви происходит великая ектения (прошение), во время которой священник (или дьякон) произносит ряд коротких молитв, в частности такую:

«О плавающих, путешествующих, недугующих (больных – В. Е.), страждущих (страдающих – В. Е.), плененных и о спасении их, Господу помолимся»[219]219
  Всенощные бдения. Литургия. М.: Путь, 2000. С. 7.


[Закрыть].

В стихах Блока, вырастающих из приведенного текста, жизненно-конкретные определения молитвы – «плавающие», «путешествующие», «недугующие», «страждущие», «плененные» – заменены условно-поэтическими формулами: «усталые в чужом краю», «забывшие радость свою» и т. п. Условно-поэтические формулы стихотворения в данном случае многозначнее и символичнее четких и горьких определений церковного текста, они включают в себя больше смыслов[220]220
  Кроме того, условность происходящего в стихотворении усиливается тем, что молитва на самом деле произносится не церковным хором, а священником, хор же (следовательно, и девушка) поет всего два слова: «Господи, помилуй».


[Закрыть].

Как провозглашал один из вождей русского символизма Вячеслав Иванов, «символ – только тогда истинный символ, когда он изрекает на своем сокровенном (иератическом и магическом) языке намека и внушения нечто неизглаголемое, неадекватное внешнему слову…»[221]221
  Иванов Вяч. По звездам. СПб., 1909. С. 39.


[Закрыть].

Именно такие образы находим мы в стихотворении Блока.

Кто эти «усталые люди», в каком таком «чужом краю» они оказались, какие корабли и в какое море ушли, почему и когда люди забыли «радость свою», – на эти вопросы не может быть однозначных ответов в символистическом стихотворении, написанном на языке «намека и внушения».

Вместе с тем в нем в определенной степени конкретизирован загадочный луч, невесть откуда возникший в храме, почему-то погруженном во мрак («каждый из мрака смотрел и слушал…»). Луч этот сияет на «белом плече» девушки, в нем «поет» ее белое платье, кроме того, сообщается, что луч «тонок». Этот «тонкий луч», направленный прямо на поющую девушку в белом платье, – тоже многозначный символ, неадекватный реальной обстановке, угадываемой за поэтическим текстом.

Поющая девушка, ее белое платье, тонкий луч, направленный прямо на нее, порождают у молящихся надежду на то, что «радость будет» (третья строфа насыщена теми же условно-поэтическими формулами, что и первая!), и только неожиданно возникающий в финале стихотворения плач ребенка мрачно диссонирует с пробуждающимися надеждами.

Но у нас нет никаких оснований для того, чтобы, вопреки стилистически образному строю стихотворения, воспринимать этот плач как реальное, жизненно-конкретное событие, происходящее в церкви во время литургии. Плач ребенка столь же символистичен, как и прочие формулы и образы рассматриваемого стихотворения и многих других стихотворений Блока этого периода.

Так, например, символистическая картина вечернего города в стихотворении «В кабаках, в переулках, в извивах…» (декабрь 1904) завершается подобным же образом:

 
А вверху – на уступе опасном, —
Тихо съежившись, карлик приник,
И казался нам знаменем красным
Распластавшийся в небе язык.
 

Нелепо было бы всерьез рассуждать в связи с этими стихами о внезапно возникшем реальном карлике или об «уступе опасном», на котором тот оказался, – все это лишь условные символы, не имеющие адекватных соответствий в городском пейзаже.

То же находим мы и в стихотворении «Митинг» (10 октября 1905):

 
И в тишине, внезапно вставшей,
Был светел круг лица,
Был тихий ангел пролетавший,
И радость – без конца.
 

«Тихий ангел», пролетающий над митингующей толпой, – такой же символ, что и плачущий ребенок в рассматриваемом нами стихотворении.

Подобных примеров в лирике Блока тех лет множество. Есть и примеры, имеющие с нашим стихотворением более тесную сюжетно-образную связь. Так, ставший в нем центральным образ девушки, несомненно, перекликается с другим женским образом из более раннего стихотворения, датируемого 13 мая 1902 года:

 
Мы встречались с тобой на закате,
Ты веслом рассекала залив,
Я любил твое белое платье,
Утонченность мечты разлюбив.
 

Несомненна и связь рассматриваемых нами стихов с другим стихотворением 1905 года, написанным 29 октября, менее чем через три месяца после них:

 
Ты проходишь без улыбки,
Опустившая ресницы,
И во мраке над собором
Золотятся купола.
 
 
Как лицо твое похоже
На вечерних богородиц,
Опускающих ресницы,
Пропадающих во мгле…
 
 
Но с тобой идет кудрявый
Кроткий мальчик в белой шапке,
Ты ведешь его за ручку…
 

Здесь та же пара лирических персонажей: молодая женщина и невинный мальчик, в данном случае ассоциирующиеся в сознании поэта с образами Богородицы и Спасителя:

 
Я хочу внезапно выйти
И воскликнуть: «Богоматерь!
Для чего в мой черный город
Ты Младенца привела?»
 

Таков ассоциативный круг образов блоковского стихотворения «Девушка пела в церковном хоре…»

Все это, на наш взгляд, делает весьма сомнительной возможность интерпретации его финала в том предметно-реалистическом плане, который предложен Непомнящим.

2

Приведем центральный тезис критической концепции Непомнящего:

«В стихотворении Блока ребенок причастился Св. Таин, стало быть, он пребывает во Христе и имеет Христа в себе, именно оттого плач его представлен как пророческий, причастный последней истине, в нем окончательный смысл стихотворения. Но сам плач говорит о том, что ребенок пребывает не в мире и не имеет мира в себе. Делая такой плач пророчеством всеобщего характера, делая это условием смысла стихотворения, Блок тем самым входит в решительное противоречие со смыслом центрального события литургии – Евхаристии, а значит – с сущностью христианского мировоззрения»[222]222
  Непомнящий В. С. Указ. сочинение. С. 516.


[Закрыть].

Как мы видим, вся критика Непомнящего основывается на совершенно однозначном, сугубо церковном понимании оборота «Причастный Тайнам», который он, по-видимому, считает тождественным обороту «Причастился Св. Таин».

Но, во-первых, «Тайны», которые имеет в виду Блок, не тождественны значению «Св. Таин» у Непомнящего, что подтверждается и грамматическим анализом: в церковном обороте дополнение «Таин» употребляется в родительном падеже, а у Блока оно употреблено в дательном, потому что определение «Причастный» (прикосновенный, соучастный и т. п.) требует дательного падежа дополнения, а с родительным не употребляется, то есть обороты грамматически не тождественны.

Во-вторых, такая однозначность в понимании художественного текста (тем более лирики символиста) вряд ли может быть оправданна. Она в корне противоречит установкам символизма на многозначность поэтического слова, о чем мы уже упоминали выше. Любому непредвзятому читателю виден в обороте, выделенном Непомнящим, другой, более общий смысл: причастность ребенка к тайнам бытия, к судьбам человечества, к ходу истории. Этот более широкий контекст признает и сам Непомнящий, называя плач ребенка «пророчеством всеобщего характера» (см. выше).

Но при расширенном смысле оборота «Причастный Тайнам», при восприятии его как «пророчества всеобщего характера», ни о каком реальном младенце, находящемся в церкви (безотносительно к вопросу об Евхаристии), речь идти, разумеется, не может.

Что же касается Евхаристии, то нам представляется, что текст стихотворения не дает никаких оснований утверждать, будто бы она совершилась или совершается в момент литургии, поэтически запечатленной Блоком. А момент этот соответствует (с определенными формальными отступлениями, на которых мы уже останавливались) великой Ектении, при которой автор наблюдает за девушкой из церковного хора; великая же Ектения, как известно, значительно предшествует по времени Таинству Причащения.

Начало четвертой строфы стихотворения «Девушка пела в церковном хоре…» по связи с предшествующими строфами свидетельствует о том, что великая Ектения продолжается:

И голос был светел, и луч был тонок…

и именно в этот момент возникает символический плач ребенка.

Символический в данном случае и в том смысле, что в церкви его никто не слышит – он звучит только в поэтическом воображении автора.

В пользу нашего утверждения говорит строка заключительной строфы, совершенно не принятая во внимание ни Непомнящим, ни Бочаровым:

 
И только высоко, у Царских Врат…
 

вот, где находится Он, «Причастный Тайнам»!

Авторские запятые, которыми выделено уточнение места (у Царских Врат), после обстоятельства места «высоко» не позволяют предположить здесь инверсию («высоко… плакал ребенок»), да и оборот «высоко плакал» вряд ли употребим в русском языке.

Таким образом, нам представляется, что плачущий ребенок – это обобщающий символ, свидетельствующий о трагическом мироощущении автора. Плачущий ребенок, находящийся «высоко, у Царских Врат», только видится автору во время звучащей в церкви молитвы, как видится ему «карлик» «на уступе опасном» в финале уже упомянутого нами стихотворения «В кабаках, в переулках, в извивах…» Он один знает горькую, трагическую правду о будущем, неведомую никому из молящихся в церкви, включая поющую девушку в белом платье…

Возможно и уточнение нашей трактовки: плачущий ребенок – это Спаситель на руках у Богородицы. Автор видит его на иконе – «высоко, у Царских Врат». Такая икона находится, например, в иконостасе церкви Ризположения на Донской в Москве, чуть слева и выше Царских Врат. Подобную икону мог видеть Блок в иконостасе церкви, которую, судя по стихам, посещал в августе 1905 года во время пребывания в Шахматово.

При такой интерпретации образа, плач ребенка скорее всего беззвучен, его не слышит и автор, – автору лишь видятся слезы на лице младенца Иисуса. Заметим, что мотив слез Спасителя не чужд лирике Блока – в явном виде он встречается, например, в стихотворении итальянского цикла «Флоренция»:

 
Дымится пыльный ирис,
И легкой пеной пенится
Бокал Христовых Слез…
 

Что ж, действительно, смысл стихотворения трагичен, как трагична вся лирика Блока. Об этом уже достаточно написано. Отметим лишь, что трагические предчувствия поэта относительно будущего России, к несчастью, во многом оказались пророческими.

Р. S.

В своей последней книге[223]223
  Непомнящий В. С. На фоне Пушкина: В 2 т. М.: Эгмонт Россия Лтд, 2014.


[Закрыть] Валентин Непомнящий вновь возвращается к этому стихотворению и вспоминает мою реплику по поводу его толкования[224]224
  «Не так давно мой добрый приятель и коллега по институту Виктор Есипов подарил мне свою книжку “Божественный глагол. Пушкин. Блок. Ахматова” (М., 2010). Дельная книга <…> Сознаюсь, правда, что одна статья меня огорчила; сознаюсь не без неловкости, поскольку статья – про меня…»


[Закрыть]. Не буду вдаваться в подробности. Хотя нет, одну подробность обойти все-таки не могу. Что такое «Высоко, у Царских Врат» Валентин Непомнящий объяснить так и не смог. Его пояснение, что «ребенка поднимают “высоко”, к священнику с Чашей, стоящему на возвышении-амвоне»[225]225
  Непомнящий В. С. Указ. сочинение. С. 356.


[Закрыть], не убедительно: Чаша находится на уровне головы взрослого причащающегося, и поэтому он поднимает ребенка не выше своей головы, а скорее, даже и ниже – и священнику приходится чуть нагнуться, чтобы причастить малое дитя. Царские же Врата в большом Храме – далеко за спиной священника, и они высокие. Голова ребенка во время причащения находится чуть выше уровня их порога. А сказано: «высоко у Царских Врат», – где никакого реального ребенка не может быть по определению. Это, пусть и частность, но в данном случае, как мне представляется, определяющая.

Дальше Валентин Семенович пишет: «Итак, единственное из возражений, сделанных мне В. Есиповым, которое является справедливым, это констатация того, что Ектения и Причащение – разные моменты литургии. Но ведь не я совместил в одном моменте два этих акта – такое совмещение сделано Блоком»[226]226
  Непомнящий В. С. Указ. сочинение. С. 357.


[Закрыть].

Строго говоря, такое утверждение никак не подтверждается текстом Блока («И голос был сладок, и луч был тонок, / И только <…> плакал ребенок»), то есть совершенно очевидно: дитя плачет во время пения Ектеньи, но это не так важно для нас сейчас. Можно согласиться и с утверждением Валентина Непомнящего, что Блоку в данном случае «глубоко наплевать» на строгое соблюдение порядка литургии. Да, «наплевать», потому что стихотворение, как говорится, не о том. Со всей силой лирического откровения Поэт делится здесь своим пророческим предчувствием, касающимся судьбы России: ребенок плачет потому, «что никто не придет назад». В этом суть предчувствия, в этом суть стихотворения. Ни Валентин Семенович Непомнящий, ни Сергей Георгиевич Бочаров, глубоко мною почитаемые и любимые, не придают никакого значения дате написания стихов: 29 октября 1905 года! Россия в революции! И если в 1905 году все как-то обошлось для отечества, то в 1917-м уж точно «никто не пришел назад»! И самой России не стало. Именно это сбывшееся в конечном счете предчувствие Поэта придает всему стихотворению трагическое звучание. И то, что миллионы православных по всей стране причастились как положено в последнее воскресенье перед большевистским переворотом, никого из них не спасло.