Текст книги "От Баркова до Мандельштама"
Автор книги: Виктор Есипов
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Кто же все-таки «поэт той чудной стороны»?
Начнем с пушкинского текста:
В прохладе сладостной фонтанов
И стен, обрызганных кругом,
Поэт, бывало, тешил ханов
Стихов гремучим жемчугом.
На нити праздного веселья
Низал он хитрою рукой
Прозрачной лести ожерелья
И четки мудрости златой.
Любили Крым сыны Саади,
Порой восточный краснобай
Здесь развивал свои тетради
И удивлял Бахчисарай.
Его рассказы расстилались,
Как эриванские ковры,
И ими ярко украшались
Гиреев ханские пиры.
Но ни один волшебник милый,
Владетель умственных даров,
Не вымышлял с такою силой,
Так хитро сказок и стихов,
Как прозорливый и крылатый
Поэт той чудной стороны,
Где мужи грозны и косматы,
А жены гуриям равны.
Стихотворение содержит загадку, как нередко бывает с пушкинскими текстами.
Какого поэта имел в виду автор в последней строфе? Кто этот «прозорливый и крылатый», по пушкинской оценке, поэт?
Первым в 1911 году проблему обозначил П. Е. Щеголев, нашедший автограф стихотворения и расшифровавший его, но не сумевший его прокомментировать, в чем он честно признался.
В последующие годы было предпринято несколько попыток определить имя неназванного Пушкиным поэта.
В 1938 году М. К. Азадовский в статье «Руставели в стихах Пушкина»[140]140
Русская литература. 1938. № 5. С. 228–231.
[Закрыть] предположил, что это классик грузинской литературы Шота Руставели. В 1952 году Н. В. Измайлов[141]141
Окончательную редакцию статьи см.: Измайлов Н. В. Мицкевич в стихах Пушкина (К интерпретации стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов») // Н. В. Измайлов. Очерки творчества Пушкина. Л.: Наука, 1976. С. 125–173.
[Закрыть] подверг версию М. К. Азадовского критике и предложил свою кандидатуру – современника и друга Пушкина Адама Мицкевича. В 1965 году в статье «Пушкин и Саади» (к истолкованию стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов) М. Л. Нольман назвал имя Саади[142]142
Русская литература. 1965. № 1. С. 123–134.
[Закрыть].
Академической наукой версия Н. В. Измайлова была признана наиболее убедительной, и именно его вывод приводится почти во всех комментированных изданиях Пушкина. И действительно, для этого имеется ряд оснований. Во-первых, именно благодаря версии Н. В. Измайлова мы можем с большой долей вероятности предполагать, что поводом для написания рассматриваемого стихотворения Пушкину послужили «Крымские сонеты» Адама Мицкевича. Они были созданы в 1825 году во время пребывания польского поэта в Крыму, вскоре изданы и получили большую известность и признание. В 1827 году в Петербурге уже публиковались прозаические переводы этих сонетов, сделанные П. А. Вяземским. То есть пушкинские стихи задумывались как своеобразный отклик на крымские творения Мицкевича, других откликов на это яркое поэтическое событие Пушкин не оставил.
В отличие от Н. В. Измайлова, ни М. К. Азадовский, ни М. Л. Нольман никак не объяснили неожиданный интерес Пушкина в конце 1820-х годов к Крыму и Бахчисараю. При том что интерес его был в это время обращен как раз не к Крыму, а в сторону Кавказа.
Во-вторых, совершенно справедливо утверждение Н. В. Измайлова о двухчастном строении стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов…»: «…первая “крымская” часть посвящена изображению восточных пиров при ханском дворе в Бахчисарае; она состоит из четырех строф; вторая часть посвящена изображению другого, неизвестного поэта, противопоставляемого первым, “сынам Саади”, и состоит из двух строф»[143]143
Измайлов Н. В. Мицкевич в стихах у Пушкина. С. 139.
[Закрыть].
Таким образом, тешившим крымскую знать своей искусностью придворным поэтам, чьи облики очерчены Пушкиным с нескрываемой иронией («нити праздного веселья», «восточный краснобай», рассказы, расстилающиеся, как «эриванские ковры»), противопоставляется поэт истинный, «прозорливый и крылатый». Это противопоставление играет в стихотворении очень важную роль.
Но при всех своих достоинствах версия Н. В. Измайлова плохо согласуется с пушкинским текстом или не согласуется совсем в двух последних строфах, то есть со второй частью стихотворения, как он сам ее обозначил.
Так, странным выглядит определение Литвы как «чудной стороны» (Мицкевич ведь – поэт Литвы), а также определение литовцев как «грозных и косматых» мужей и уподобление литовских жен гуриям. Сама этимология слова «гурия» противоречит этому: оно происходит от арабского «хур» или персидского «хури» – черноокая.
Эти несоответствия версии Н. В. Измайлова пушкинскому тексту обстоятельно рассмотрены М. Л. Нольманом:
«Главное же, однако, в том, что для Пушкина Мицкевич – поэт не исторически-легендарной, а современной Литвы, да и описание “чудной стороны” выдержано в настоящем, а не в прошедшем времени, т. е. повествует о стране, где и сейчас “мужи грозны и косматы”. Поэтому не приходится говорить о “грозных и косматых” предках Мицкевича; а к Литве времен поэта подобная характеристика явно не применима. К тому же примыкающее к России “Царство Польское” никогда не представлялось Пушкину “чудной стороной”; “Литва и Русь” в его восприятии соседние и настолько родственные славянские племена, что даже “вражда” между ними – “семейная”, а “спор” – “домашний”. Сомнительно и сравнение польских красавиц с гуриями, так как подобное применение к миру католических представлений символов магометанской мифологии несовместимо с реалистической конкретностью пушкинского творчества»[144]144
Нольман М. Л. Указ. сочинение. С. 124.
[Закрыть].
Да и характеристика Мицкевича именно как поэта «прозорливого и крылатого» вызывает сомнения. На этом также остановился М. Л. Нольман:
Итак, несмотря на отмеченные нами несомненные научные достоинства, версия Н. В. Измайлова при отмеченных несоответствиях тексту пушкинского стихотворения не может быт принята нами.
Не может быть принята и версия М. Л. Нольмана.
Во-первых, как уже отмечено, она не объясняет, что послужило поводом для написания Пушкиным своего стихотворения. Почему его мысль вдруг обратилась к Крыму и ему вдруг потребовалось восславить Саади, хотя его отношение к восточной поэзии было неоднозначным. Сам же М. Л. Нольман цитировал (со своими целями) письмо Пушкина Вяземскому (конец марта – начало апреля 1825 года), содержащее весьма критические оценки поэзии Востока:
«Кстати еще – знаешь, почему я не люблю Мура? – потому что он слишком восточен. Он подражает ребячески и уродливо – ребячеству и уродливости Саади, Гафиза и Магомета. – Европеец, и в упоении восточной роскоши, должен сохранять вкус и взор европейца» (XIII, 160).
А во-вторых, если принять эту версию, становится непонятным резкое противопоставление «сынов Саади» самому Саади, противопоставление, отмеченное в пушкинском стихотворении Н. В. Измайловым. По логике вещей, «сынам Саади» должен бы противопоставляться поэт другой школы.
И уж никак не работает на версию М. Л. Нольмана, а скорее опровергает ее, тот факт, что в одном из вариантов первого стиха предпоследней, пятой строфы присутствовал сам Саади[146]146
М. Л. Нольман рассматривал этот вариант, но истолковывал в нужном для него смысле.
[Закрыть]:
Но ни поэт Шираза милый…
То есть если вставить этот вариант в известный нам окончательный текст, то получится, что даже Саади не мог сравниться с неназванным Пушкиным поэтом.
Поэтому наибольшего внимания, на наш взгляд, заслуживает версия М. К. Азадовского. Правда, по этой версии стихотворение датируется не 1828, а 1829 годом. Датировке стихотворения М. К. Азадовский уделяет особое внимание:
«Это стихотворение находится в тетради в непосредственном соседстве с черновиком “Посвящения” к “Полтаве” и черновыми же набросками седьмой главы “Онегина”. Основываясь на этом, П. Е. Щеголев датировал его 1828 годом, признавая, однако же, условность такого приурочения. Эту датировку принимают также и М. А. Цявловский и Б. В. Томашевский. В. Брюсов датировал это стихотворение 1829 годом. На возможность такого приурочения указал позже П. Е. Щеголев: “Можно было бы высказать предположение, – писал он, – что оно написано не в 1828 году, как это кажется по положению его в тетради, а в 1829 году, и имеет отношение к совершенному Пушкиным в этом году путешествию на Кавказ”»[147]147
Азадовский М. К. Указ. сочинение. С. 228–229.
[Закрыть].
Действительно, «путешествие на Кавказ» 1829 года ознаменовалось для Пушкина «Путешествием в Арзрум», где имеется множество беглых зарисовок, «грозных и косматых» мужей, упоминаемых и в рассматриваемом нами стихотворении. М. К. Азадовский приводит достаточный ряд примеров из более ранней поэмы «Кавказский пленник», подтверждающих идентичность мужей из пушкинского стихотворения воинственным мужам Кавказа и, соответственно, их жен, гуриям подобных, кавказским женщинам.
«Птенцы Саади действовали в Крыму, – отмечал М. К. Азадовский, – страна другого певца не названа, но она легко угадывается. В таких образах Пушкин всегда представлял и изображал Кавказ. “Грозные и косматые мужи”, “жены-гурии” – это образы, знакомые еще со времен “Кавказского пленника”.
Вот несколько примеров из последней поэмы:
Смотрел по целым он часам,
Как иногда черкес проворный
Широкой степью, по горам
В косматой шапке, в бурке черной…
В черновиках:
В косматых шапках на порогах
Черкесы мирные сидят…
Эпитет “грозный”:
Беспечной смелости его
Черкесы грозные дивились…
Быть может, повторит она
Преданья грозного Кавказа.
В черновиках:
(Курсив автора статьи. – В. Е.)
Все это позволило М. К. Азадовскому предположить:
Находит подтверждение в этой версии и «чудная сторона», воспетая неназванным поэтом. Так, в «Путешествии в Арзрум» Пушкин называет Грузию «миловидной» и далее продолжает:
«С высоты Гут-Горы открывается Кайшаурская долина с ее обитаемыми скалами, с ее садами, с ее светлой Арагвой, извивающейся, как серебряная лента…» (VIII, 454).
Заметим при этом, что М. К. Азадовский[150]150
Как и его оппоненты!
[Закрыть] сузил значение слова «косматый». Другой смысл этого слова находим в «Русалке», где дочь мельника вопрошает в ужасе, когда князь ее оставил:
Не может быть. Я так его любила.
Или он зверь? иль сердце у него
Косматое?
Поэтому и в рассматриваемом стихотворении Пушкина мужи «косматые» – это не только шапки, но и общая характеристика народа, дикого еще в своем развитии. И формула «мужи грозны и косматы» представляется нам монолитной по своему смыслу, характеризующей народ еще слабо затронутый цивилизицией.
Именно таким виделось общее состояние Грузии русскому взору: довольно отсталым и диким. В библиотеке Пушкина имелась книга Николая Александровича Нефедьева о поездке на Кавказ и в Грузию, автор которой как раз, проезжая Кайшаурскую долину, «исполнил долг путешественника», доставивший ему «понятие о жалкой неопрятности Грузии».
Столь же неблагоприятное впечатление произвел на Нефедьева и главный город Грузии:
По-видимому, Пушкин испытал при посещении Грузии подобное чувство, свидетельством чему может служить один из вариантов одиннадцатого стиха «Памятника»: «Грузинец ныне дикой» (III, 1034).
Такое представление о Грузии полностью соответствует упоминанию «чудной стороны», где мужи «грозны и косматы», а «жены гуриям равны», – в стихотворении Пушкина.
Теперь попытаемся рассмотреть вопрос, мог ли Пушкин знать Руставели и его знаменитую поэму?
Как установил М. К. Азадовский, «Историческое изображение Грузии», составленное Евгением Болховитиновым, известным писателем-библиофилом, было опубликовано в 1802 году и стало источником знакомства с Грузией для русского читателя[153]153
Азадовский М. К. Указ. сочинение. С. 230.
[Закрыть].
В главе седьмой «О грузинском стихотворстве и музыке» сообщалось:
«Особого упоминания достойны две наипаче древние поэмы Грузинские, Велхисткаосани, т. е. Барсова кожа, и Тамариани, т. е. Хвала Тамаре. Обе писаны за шесть сот лет перед сим, во времена славного царствования царицы Тамари, по ея, так сказать, вдохновению. Обе сочинены ближайшими ея боярами, первая Руставелем, а вторая Чахрухадзем. Обе у Грузинов сохранены доныне в целости и через столько веков различных угнетений, порабощений, опустошений их отечества, истребивших многие их памятники, не могли изгладиться из их памяти. Содержание первой поэмы Велхисткаосани есть почти романическое, взятое из Индейской истории. Сцены действий подобны Ариостовой поэме, “Роланду”, но красоты, оригинальности картин, естественности идей и чувствований – Оссиановы»[154]154
Историческое изображение Грузии в политическом, церковном и ученом ее состоянии. Сочинено в Александро-Невской Академии. СПб.: типография «Шнора», 1802. С. 86.
[Закрыть].
Сообщение о Руставели в «Истории» завершал перевод первых четырех стихов его поэмы.
В связи с этими сведениями М. К. Азадовский заключал:
«Трудно предположить, чтобы при своей исключительной начитанности Пушкин не знал этой книги или не ознакомился с нею перед новой поездкой на Кавказ. Строки о Руставели, который сравнивается с Оссианом и Ариосто, особенно должны были заинтересовать его, и, несомненно, во время пребывания в Тифлисе, встречаясь с местными деятелями, он пытался найти и более подробные сведения о великом поэте Грузии»[155]155
Азадовский М. К. Указ. сочинение. С. 230–231.
[Закрыть].
Конечно, это лишь предположения исследователя, но несомненным является тот факт, что Пушкин оказался в Тбилиси в тот момент, когда в грузинской поэзии «наметился перелом в сторону ориентации на европейскую, более всего, русскую поэзию»[156]156
Дондуа К. Д. Пушкин в грузинской литературе // Пушкин в мировой литературе. Л.: Госиздат, 1926. С. 201.
[Закрыть].
В отмеченной работе К. Д. Дондуа утверждалось:
«Международность мусульманских языков, персидского и османского, турецкого, в пределах Кавказа, в частности в Грузии, а вместе с тем влияние персидских лириков на грузинскую литературу, не могли выдержать сильного напора новых веяний, идущих с Севера. Там и сям еще видны были следы Гафиза, но и этот персидский лирик все более и более окружается экзотическим ореолом»[157]157
Дондуа К. Д. Пушкин в грузинской литературе // Пушкин в мировой литературе. Л.: Госиздат, 1926. С. 201.
[Закрыть].
«Новые веяния с Севера» сопровождались и возрождением собственных национальных традиций, в том числе обращением к творчеству Руставели. В стихотворении Вахтанга Орбелиани (1812–1890), написанном под влиянием пушкинского «Городка», имя грузинского классика соседствует с именами классиков западноевропейской литературы.
Вот как пересказывает его К. Д. Дондуа: «Приезжай, – обращается поэт к своему другу, – передо мной раскрыто великое творение Шоты, насладимся его стихами, Гёте, Шекспира и Шиллера вновь вместе перечтем»[158]158
Там же.
[Закрыть].
Таким образом, мы можем утверждать, что Пушкин находился в Тифлисе во время происходящих там литературных дискуссий, в которых звучали имена Руставели и классиков европейской поэзии, в том числе имя самого Пушкина, что весьма важно для версии М. К. Азадовского.
Если сопоставить эти факты с общим отношением Пушкина к персидской поэзии, выраженным им в письме Вяземскому (ребячество и уродливость Саади, Гафиза и Магомета), то противопоставление «сынам Саади» в стихотворении «В прохладе сладостной фонтанов…» именно Руставели представляется вполне обоснованным.
Нам могут возразить: а что же послужило поводом к написанию этих стихов? При чем тут Крым? Ведь необъясненность повода была одной из важнейших причин для отвода нами версии М. Л. Нольмана.
Нет, в данном случае дело обстоит иначе: поводом для написания стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов» послужили, как это установил Н. В. Измайлов, «Крымские сонеты» Мицкевича. Но в процессе работы произошло нередко встречающееся у Пушкина переосмысление замысла.
Пушкин, по-видимому, не разделял общего восторженного отношения к крымскому творению польского собрата из-за ориентализма сонетов, из-за их излишней стилизации в духе персидской поэзии. Этим и объясняется отсутствие его отзыва на их появление.
И вот через какое-то время он все-таки задумал откликнуться на «Крымские сонеты» стихотворением, в котором собирался противопоставить «восточным краснобаям» поэта истинного, могучего. Но во время упомянутого пребывания в Тифлисе возникло имя и облик другого могучего поэта – Руставели, – привлекшие внимание Пушкина, а потом неожиданно всплывшие в памяти при работе над стихотворением.
Этому предположению соответствует тот факт, что стихотворение, судя по черновикам, писалось трудно и с перерывом. Так, в исследовании автографа, произведенном Н. В. Измайловым, указывается, что последние два четверостишия написаны и расположены отдельно от первой части[159]159
Измайлов Н. В. Указ. соч. С. 129.
[Закрыть]. Кроме этого исследователь отметил:
«…набросав первые четыре строфы, занявшие почти всю страницу тетради, Пушкин под последним стихом “Гиреев ханские пиры” поставил спиральный росчерк – разделительный знак, означавший конец первой части стихотворения и, вероятно, перерыв работы над ним»[160]160
Измайлов Н. В. Указ. соч. С. 133–134.
[Закрыть].
То есть вторая часть стихотворения, в которой и содержится противопоставление неназванного поэта «сынам Саади», писалась отдельно от первой, и между их написанием, вероятно, имелся перерыв в работе.
Вот во время этого перерыва и могло произойти переосмысление первоначально задуманного, и Мицкевич был заменен Руставели.
Отметим еще, что пушкинское «не вымышлял с такою силой / так хитро сказок» – в полной мере может быть отнесено к главам «Витязя в тигровой шкуре», а вот к Мицкевичу отнести «вымышление» сказок не получается.
Таким образом, версия М. К. Азадовского, по которой неназванным Пушкиным поэтом является Шота Руставели, представляется наиболее правдоподобной.
«Меж тем за тяжкими дверями…»
(О стихотворении «Блажен в златом кругу вельмож…»)
Этот стихотворный набросок, датируемый пушкинистами 1827 годом, впервые опубликован В. Е. Якушкиным в 1884 году. Литературы о нем немного. Самой значительной, можно даже сказать, фундаментальной работой, посвященной ему, является статья И. Б. Роднянской «Стихотворение “Блажен в златом кругу вельмож…” – пропущенное звено в разговоре о назначении поэта»[161]161
Московский пушкинист. М.: Наследие, 2000. С. 28–37.
[Закрыть].
Собственно, и определение «набросок», использованное нами, но принадлежащее Н. Н. Петруниной[162]162
Петрунина Н. Н. Полководец // Стихотворения Пушкина 1820–1830-х годов. Л.: Наука, 1974. С. 302.
[Закрыть], подвергнуто И. Б. Роднянской пересмотру: по ее мнению, это не набросок, а законченное пушкинское стихотворение, в котором «интонационная самодостаточность высказывания налицо»[163]163
Роднянская И. Б. Указ. сочинение. С. 30.
[Закрыть].
Для нас в данном случае не столь важно, является ли рассматриваемый текст законченным стихотворением или наброском, мы сосредоточим внимание исключительно на содержательной его стороне.
Важным же является то, что И. Б. Роднянская вслед за Н. Н. Петруниной считает, что Пушкин отнес в этих стихах «роль пиита – певца во времена дальние, патриархальные <…>, сопоставимую с откровенно зависимым его местом в российском ХVIII веке, когда поэзия еще не эмансипировалась от государственной службы в качестве личного дела, свободной профессии частного лица»[164]164
Роднянская И. Б. Указ. сочинение. С. 34.
[Закрыть].
Важно и вытекающее из предыдущего утверждения осознание того, что «“пиит” из “блаженных” времен ни в коей мере не тождествен поэту – «персонажу других стихов Пушкина»[165]165
Роднянская И. Б. Указ. сочинение. С. 31.
[Закрыть], объединяемых темой «назначения поэта»[166]166
Формулировка И. Б. Роднянской.
[Закрыть] («Разговор книгопродавца с поэтом», «Пророк», Поэт», «Поэт и толпа», «Поэту», «Эхо» и т. д.).
Этим позиция пушкинистов старшего поколения принципиально отличается от той, что заявлена в недавней статье А. Белого «Понятна мне времен превратность…»[167]167
Белый А. «Понятна мне времен превратность…» // Вопросы литературы. 2013. № 6. С. 40–56.
[Закрыть], посчитавшего, что «пиит» в наброске тождествен самому Пушкину. На этой сомнительной посылке построена вся его статья. Стихотворный набросок о «пиите» А. Белый также не совсем, на наш взгляд, обоснованно рассматривает совместно со «Сценами из рыцарских времен». В результате автор ушел в сторону от содержания стихотворного текста и, вместо его трактовки, погружает нас в свои историософские размышления о роли аристократии в России и в Европе[168]168
При этом в статье встречаются несообразности, удивительные для столь уважаемого нами автора. Так, заключительный вывод, гласящий, что «“Сцены из рыцарских времен” – почти прямолинейная модель смены эпох (социальной революции)» (с. 56), представляется чрезвычайно прямолинейным и не весьма оправданным. Вызывает удивление и утверждение автора, что в стихотворении «Арион» («…погиб и кормщик, и пловец!»), «кормщик означает Николая I» (с. 48). А в стихотворении «Моя родословная» (1830), написанном, как известно, в ответ на оскорбительный выпад Фаддея Булгарина в «Северной пчеле», пушкинский рефрен «я мещанин» воспринимается автором статьи слишком буквально и т. п.
[Закрыть].
Но возвратимся к исследованию И. Б. Роднянской, вернее, к ее заключительному выводу:
«Можно заметить, что в стихотворении, о котором говорим, присутствуют все те действователи, каких вместе или порознь встречаем в зрелой лирике Пушкина, в группе пьес о назначении поэтического творчества. Это сам поэт, это сонм оценщиков его “песен”, это власти и, наконец, народ в расширительном смысле слова. Отсутствует лишь Тот, Кто является первоисточником поэтического вдохновения и залогом его независимости, – Бог. Это зияющее отсутствие, собственно, и обеспечивает всей картине ироническую тональность»[169]169
Роднянская И. Б. Указ. сочинение. С. 35.
[Закрыть].
Ни в коей мере не собираясь оспаривать этот вывод, предлагаем подойти к рассматриваемому наброску с несколько иных позиций, памятуя о том, что пушкинские тексты многозначны и многие его стихи (да и проза) не исчерпываются одной, однажды принятой, трактовкой.
И здесь представляется уместным полностью привести стихотворение:
Блажен в златом кругу вельмож
Пиит, внимаемый царями,
Владея смехом и слезами,
Приправя горькой правдой ложь,
Он вкус притупленный щекотит
И к славе спесь бояр охотит,
Он украшает их пиры
И внемлет умные хвалы.
Меж тем, за тяжкими дверями,
Теснясь у черного крыльца,
Народ, гоняемый слугами,
Поодаль слушает певца.
Справедливо «встраивая» этот набросок в «плотный ряд размышлений о, выражаясь словами Владимира Соловьева, “значении поэзии”»[170]170
Роднянская И. Б. Указ. сочинение. С. 29.
[Закрыть], И. Б. Роднянская находит, что он является в упомянутом ряду уникальным.
Но при этом она, по-видимому, упускает из виду рассмотренное нами выше еще одно стихотворение на тему «поэта», написанное Пушкиным предположительно в 1828 году (опубликовано впервые П. Е. Щеголевым в 1911), и поэтому не включает его в рассматриваемый «плотный» ряд, хотя оно весьма схоже с нашим по смыслу, сюжету и композиции:
В прохладе сладостной фонтанов
И стен, обрызганных кругом,
Поэт, бывало, тешил ханов
Стихов гремучим жемчугом.
На нити праздного веселья
Низал он хитрою рукой
Прозрачной лести ожерелья
И четки мудрости златой.
Любили Крым сыны Саади,
Порой восточный краснобай
Здесь развивал свои тетради
И удивлял Бахчисарай.
Его рассказы расстилались,
Как эриванские ковры,
И ими ярко украшались
Гиреев ханские пиры.
Но ни один волшебник милый,
Владетель умственных даров,
Не вымышлял с такою силой,
Так хитро сказок и стихов,
Как прозорливый и крылатый
Поэт той чудной стороны,
Где мужи грозны и косматы,
А жены гуриям равны.
Вместо «златого круга вельмож» здесь «Гиреев ханские пиры», вместо бояр – «ханы», которых поэт, сын Саади, тешит своими стихами, точно так же, как русский пиит «вкус бояр» «щекотит».
В обоих стихотворениях экспозицией является картина патриархальной старины, оба стихотворения состоят из двух частей. Причем и в одном, и в другом экспозицию (собственно, их первые части), где речь идет о придворных песнопевцах, пронизывает плохо скрываемая авторская ирония, точно подмеченная И. Б. Роднянской в наброске «Блажен в златом кругу вельмож…»: это пиит, «приправляющий горькой правдой ложь», внемлющий «умным хвалам» бояр, да и сами бояре, «спесь» которых к славе «охотит» пиит.
Ту же иронию в полной мере ощущаем в первой части стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов…». Иронично выглядят поэт, «тешащий ханов», «нити праздного веселья», «восточный краснобай», рассказы, расстилающиеся, как «эриванские ковры».
Двухчастное строение стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов…», на чем мы останавливались в предыдущей заметке, отмечал в свое время Н. В. Измайлов: «…первая “крымская ” часть посвящена изображению восточных пиров при ханском дворе в Бахчисарае; она состоит из четырех строф; вторая часть посвящена изображению другого, неизвестного поэта, противопоставляемого первым, “сынам Саади ”, и состоит из двух строф»[171]171
Измайлов Н. В. Мицкевич в стихах у Пушкина // Н. В. Измайлов. Очерки творчества Пушкина.
[Закрыть].
То есть придворным поэтам, тешившим крымскую знать своей искусностью и находящимся у этой знати на службе, противопоставляется поэт истинный, «прозорливый и крылатый».
Ту же, обусловленную внутренним противопоставлением, двухчастность видим и в нашем наброске.
Его первая часть, в которой придворный пиит, вписанный, по выражению И. Б. Роднянской, «в социальный расклад», «щекотит вкус бояр», состоит из восьми строк. Во второй части стихотворной сценки (завершающие четыре строки) является народ, «гоняемый слугами», который «поодаль слушает певца».
Вторая часть в нашем наброске, как и в стихотворении «В прохладе сладостной фонтанов…», безусловно, противопоставлена первой.
И здесь мы не можем согласиться с утверждением И. Б. Роднянской, что, упоминая о народе, «автор готов народу посочувствовать; но лживость певца бросает некий отсвет на качество возбуждаемого им, певцом, интереса, так что народ (в черновике – “простой народ”) предстает немного и простофилей»[172]172
Роднянская И. Б. Указ. сочинение. С. 35.
[Закрыть]. Не можем согласиться и с вариацией этого тезиса, которая содержится в другой ее статье о рассматриваемом наброске, статье в Пушкинской энциклопедии: «Однако “народ” не противопоставляется “вельможам” по глубине понимания искусства. Он чувствует силу поэтического слова, но не знает, что в словах поэта много лукавства и мало истины»[173]173
Роднянская И. Б. «Блажен в златом кругу вельмож…» // Пушкинская энциклопедия: Произведения. Вып. 1. А – Д. СПб.: Нестор-История, 2009. С. 126.
[Закрыть].
Не можем с этим согласиться, потому что граница между первой и второй частями наброска обозначена очень отчетливо союзом «меж тем» («Меж тем, за тяжкими дверями…»). На союз «меж тем» приходится большая смысловая нагрузка: это четкое разделение частей стихотворения, что подчеркивает, по нашему мнению, их противопоставление.
Молчание народа, «теснящегося у черного крыльца», делает небезосновательным переход от нашего стихотворного наброска к заключительной ремарке «Бориса Годунова»: «Народ безмолвствует». Быть может, именно народ, «поодаль слушающий певца», подсказал эту ремарку, появившуюся в окончательном тексте трагедии, опубликованном в конце 1830 года. В первоначальной редакции 1825 года заключительная ремарка, как известно, звучала иначе. Безмолвие народа в окончательной редакции «Бориса Годунова» – это его суд над совершившимся.
Таким образом, мы приходим к пониманию того, что безмолвие народа в окончательном тексте трагедии – функционально соответствует безмолвию народа в нашем стихотворном наброске.
А от ремарки, завершающей «народную драму», мысль о том, что народ является высшим судьей и в поэзии, и в истории России, переходит в стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», подводящее итог всему пушкинскому творчеству:
И долго буду тем любезен я народу…
Быть «любезным народу» – такая окончательная оценка его поэтического труда виделась Пушкину желанной. Быть «любезным народу» и при этом, творя, «не зависеть» ни от царя, ни от народа, не угождать их вкусам[174]174
См. стихотворение «Из Пиндемонти» («Не дорого ценю я громкие права…») (1836).
[Закрыть]! А наоборот, воспитывать их вкус и миропонимание своим творчеством.
Но это уже другая тема.
Нашу же тему завершим утверждением, что в стихотворном наброске «Блажен в златом кругу вельмож…» народному отклику на творчество поэта придано решающее значение.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
