Текст книги "Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы"

Мать ахнула от неожиданности.

Отец сидел спиной к двери и не заметил, как я вошел.

Он обернулся, и я увидел его лицо.

Абажур у нас желтый и старый. Он освещал стол, а они за столом сидели. Они тоже были желтые, и стол желтый, а лицо у отца было такое худое! Или я не замечал раньше, что он такой худой. И еще этот проклятый абажур делал его совершенно желтым. Как у мертвеца казалось его лицо. Руки отца лежали на столе, костлявые, худые руки.

Он глянул на меня и отвернулся, как будто естественно, что я вошел в балконную дверь, и как будто он ничего не знает про арфу и ничего нет странного, что меня целый день дома не было. Он к моим штучкам привык, не в диковину они ему были.

Но все-таки я думал, он сейчас вскочит, кинется на меня – я был на все готов.

Он отвернулся, как будто ничего вообще не произошло.

Он в последнее время как-то спокойнее стал. Перестал волноваться. Надоело старику со мной возиться, он так мне и сознался.

Отец мой работал много. Время после войны было тяжелое. Он водил экскурсии по городу, показывал разные исторические памятники, городские достопримечательности. А вечером читал лекции, домой он всегда поздно возвращался и усталым. Сейчас эта усталость мне особенно в глаза бросилась, раньше я его таким усталым не замечал. Неблагодарным и виноватым чувствовал я себя, глупой и досадной представлялась мне вся эта история с арфой…

Но я не мог изменить того, что уже произошло.

Я смотрел в пол.

Мне стало жалко отца, жалко мать и себя самого, который попадает все время в какие-то дурацкие истории. Это у меня бывает, а потом проходит, и опять все идет по-прежнему, просто я об этом забываю.

Учителя математики вспомнил, и мне его тоже жалко стало. У меня с ним недавно разговор произошел. Я с математикой, короче, не в ладах. Она меня не вдохновляет, и интереса у меня к ней нету. А раз предмет тебя не вдохновляет, нету к нему интереса, так что же из этого может быть хорошего!.. Я так считаю: раз дело неинтересное, так нечего им заниматься. И никто ничего не может мне насильно вбить в голову. Не выйдет. Я человек самостоятельный и хочу жить самостоятельно! Я от родителей завишу, денег сам не зарабатываю, все верно, но это еще не значит, что каждый может вбивать мне в голову что захочет. Взять пятый класс: кто лучше меня и Гарика Боякина знал математику? Никто, ни один человек во всем классе. И все потому, что мы имели к ней интерес. Мы знали, зачем мы это делали. Мы так поставили вопрос: кто математики не знает на пятерку, тот недоразвитый человек, чурбан, бестолковый баран. Так с нами во всей школе никто тягаться не мог. А сейчас мы не ставили себе такой задачи и считаем по-другому. А если кто с нами не согласен, так нам наплевать, – главное, как мы считаем. И не то чтобы мы тогда зубрили, с утра до вечера над арифметикой сидели, просто мы все домашние задания честно выполняли, все задачи вместе решали аккуратным образом. А с учителем математики у меня такой разговор произошел. Он мой характер все-таки немного знает, как-никак второй год у нас преподает; так вот, он меня подзывает, когда в классе никого не было, и говорит: «У меня к тебе есть предложение такого рода…» Ну, я не дождался, когда он кончит, сразу спрашиваю: «Какого?» – «Подожди, – говорит, – ты можешь подождать?» – «Отчего же, могу», – говорю. Ну, я сразу понял, что он тянет. Если бы что-нибудь серьезное, никакого подвоха, он бы сразу сказал, не тянул. Ну, он и говорит: «Так подожди, пожалуйста!» Ну и тянет, как с маленьким разговаривает! Терпеть не могу, когда со мной как с маленьким разговаривают. Это он подходом считает. Педагогическая политика, чепуха на постном масле! Ну, я ему говорю, что подождать я, в общем, могу. А он мне на это отвечает: «Ну и подожди, пожалуйста». А чего ждать-то? Сказал бы сразу, в чем дело, и больше ничего. Смешные все эти педагогические подходы! Я, значит, подождал, раз ему так хочется, и он мне многозначительно заявляет: «Нужно дать фору!» Мне, безусловно, очень понравилось, что он это слово знает, что кому-то надо дать фору и что именно я должен это сделать. Да только я предугадываю, что это будет за фора. «А что нужно для этого сделать?» – спрашиваю. «Сущий пустяк», – отвечает. «А можно у вас полюбопытствовать, – спрашиваю, – что это за пустяк такой? Стенгазету нарисовать?» Хотя я прекрасно знал, что речь о другом пойдет, стенгазетой здесь и не пахнет. Тогда он сказал: «Известно ли тебе, что люди, не разбирающиеся в математике, в некотором смысле отсталые, недалекие люди?» Это он нашу теорию развивал, да только уже поздно, мы ее уже развили. Мы на собственном опыте проверили, старая теория больше нас не интересовала. Как он понять не мог! Я на него смотрел и улыбался. Он, по-моему, понял, отчего я улыбаюсь, потому что стал какой-то мрачный. Я ему говорю: «Николай Евстихеевич, я ведь уже фору давал, не так?» – «Что значит давал, – он мне отвечает, – ты же учишься!» Тут я его и поймал: «Ага! Вот в том-то и дело, нечего тогда о каких-то форах толковать, так сразу и начинали бы…» Он разозлился и как закричит: «Зачем ты тогда в школу ходишь?!» – «Не для того, чтоб фору давать», – я ему отвечаю. «Придется с твоими родителями поговорить!» Он здорово возмутился. А чего возмущаться? Это мне возмущаться надо, раз меня за дурачка принимают.

Мало, что ли, моим родителям неприятностей!

Но мне его тоже жалко стало, он-то ведь не виноват, ну и я не виноват, пошли они все к черту! Я эти слова «вообще», «к черту», «чепуха на постном масле», «мне плевать на это» и разные другие ужасно люблю. Надо мной даже некоторые подшучивают, что одни и те же слова часто повторяю. Между прочим, если к этим людям прислушаться, можно еще не так подшутить. Я не раз замечал. Взять, к примеру, мою маму. Да любого человека, кого я знаю. Одни и те же слова повторяют гораздо чаще меня.

Я вот сейчас представляю, какую речь начнет моя мать. Я тут специально приведу ее слова, которые она могла бы мне сказать и которые она наверняка скажет. Может быть, не совсем те слова, но мама моя не только отдельные слова повторяет, а целые предложения, истории, целые рассказы. Вот как это будет выглядеть, к примеру:

«…Меня нельзя расстраивать, я сейчас уйду, и ты меня больше не увидишь! Уничтожить арфу! Разбить дико арфу! Взять специально, варварски, подло, исподтишка уничтожить такой инструмент!.. (Да вовсе не специально я это сделал!) Ой-ой-ой, ай-ай-ай, что они со мной делают, я уйду, и вы больше меня не увидите! Вы должны меня понять! (Наверное, я что-нибудь делаю, раз она все время повторяет, но я ведь не специально делаю! Если слова часто повторяются, они не воспринимаются, так считает отец.) Ты идешь по стопам скандала Агафонова. Он теперь не поет Ленского, ничего не поет. Как вы с отцом не можете этого понять! Вы должны меня понять! (Мы с отцом никак не могли понять, что же произошло с Агафоновым, и сама она толком не знала, что с ним произошло. Всегда у нее тут как тут Агафонов, не знали мы о нем ничего и о скандале не слышали.) Меня нельзя расстраивать, я уйду, и вы меня не увидите! Не нужно меня расстраивать, ой, дернуло меня опять! Весь город скажет, меня нельзя расстраивать. У всего города можно спросить в любое время! (Каким образом – хотел бы я знать.) Мою подругу профессоршу Фигуровскую тоже нельзя расстраивать, нам нужно больше спать… Я уйду, и вы больше меня не увидите!!! Вы должны меня понять!..»

Вот все такое или немного другое она мне будет говорить, и непременно про Агафонова, хотя он совершенно ни при чем. Какое отношение имеет к моей жизни Агафонов, который не поет Ленского по не известной никому причине? Может, у него голос пропал или он петь разучился?

Главное, чтобы я человеком стал, это верно. А чемпион Европы – не человек, что ли? Больше чем человек – гигант, величайшая личность, полная самостоятельность. Ни отец, ни мать не будут против, если я этого добьюсь. Забудут они про свою арфу.

– Нужно начать новую жизнь, – слышу я голос отца.

Ну конечно новую, я и думал о новой жизни!

– …Что ты наделал… – слышу я голос отца.

Да, наделал, конечно, натворил, наделал…

– Зачем ты это сделал?

Зачем я это сделал? Разве могу я ответить на этот вопрос? Зачем я это сделал? Зачем я это сделал? Не знаю, зачем я это сделал… Ничего я специально не делал…

– У арфы оторвана… Арфа разбита… Отменен спектакль. Я должен платить за арфу, нечем мне платить… Хорошо, если этим кончится… Ты понимаешь?..

Отец говорит устало, медленно.

Слова хлещут меня.

Зачем я это сделал?.. Зачем я это сделал?.. Зачем я это сделал?..

Включается мать.

Я слышу только отдельные слова: «Агафонов», «по стопам», «понять», «Ленский», «Чайковский»… При чем здесь Чайковский?

– …Из оперы «Евгений Онегин» Чайковского… – слышу я. – …Агафонов когда-то пел арию Ленского… Теперь он не поет Ленского… – Я уже сто раз слышал, что теперь он не поет Ленского!

Но какое все это имеет ко мне отношение? Агафонов сам по себе, а я сам по себе.

Не собираюсь я идти по его стопам!

В школу я несколько дней не ходил, ну и что! Не было настроения. Как будет настроение – схожу, главное чтоб настроение было.

Мать в школу вызвали, будто она во всем виновата и мой отец. Да при чем они? Они-то тут при чем, вот тоже! Сваливают на моих родителей, когда спрашивать надо только с меня. Ну что они со мной могут сделать, ну что? Видите ли, я в школе невыносимый человек, они меня больше терпеть не могут, и пусть не терпят, кто их заставляет! Я уже отвечал по этому поводу, могу еще ответить сколько угодно.

Мать надумала к секретарю горкома комсомола идти, да при чем тут он? Ну что он мне сделает? Что? Я ему объясню то же самое, что я уже сто раз всем объяснял. Поговорит он со мной – ну, дальше что? Я ему свою точку зрения выскажу, и дело с концом. Если бы у меня своей точки зрения не было, а то есть. Я ее тоже не сразу выработал, будьте спокойны.

А про учителей я ничего плохого сказать не могу, особенно про директора. Он изумительно ко мне относится. Когда год окончился, у меня одиннадцать единиц было. Я и говорю директору, он у нас русский язык и литературу преподавал: «Значит, меня не допускают к экзаменам?» Он, представьте себе, отвечает: «Если ты сможешь сдать, милости просим, я допускаю тебя к экзаменам». Свой в доску! Я, верно, сам подкачал, говорю: «Нет, я не смогу сдать». Он говорит: «И я так думаю, ты не сможешь сдать». Я говорю: «Так что же мне делать в таком случае?» – «Оставайся на второй год, я не хотел бы, чтобы ты от нас уходил». Он всегда старался, просил даже, чтобы я хоть что-нибудь ответил по его предмету, ему нравилось, какие я стенгазеты рисовал. Талант, говорит, у человека исключительный, ничего не скажешь! Он, бывало, долго меня отвечать зовет, даже в классе смеяться начинают, а я сижу и повторяю: «Я не знаю, я ничего не знаю». – «Ну хоть что-нибудь ты знаешь, – говорит, – не может быть, чтобы ты ничего не знал!» – «Честное слово, я ничего не знаю», – я ему твержу. «Ну, ври больше, – говорит, – так я тебе и поверил, иди, иди отвечать». Вставать неохота, к доске идти до того лень, а он своего добьется. Упросит и какую-нибудь ерунду спрашивает, к примеру: как звали Пушкина. Или фотографию Маяковского покажет: кто это такой? Ну, ясное дело, отвечаю: Маяковский. Он меня хвалит: «Ну, вот видишь, молодец! А ты не хотел отвечать, эх ты, все очень просто». Ребята смеются, да и я смеюсь, еще бы не смешно! А он серьезный. «Ладно, ладно, – говорит, – ишь тоже мне весельчаки!» Не хотел показывать, что вроде ни за что тройку мне ставит. Он и других учителей просил, чтобы они меня полегче спрашивали. Только все равно из этого ничего не выходило. Другим учителям и вовсе меня вытащить к доске не удавалось. Иногда он разозлится и как закричит: «Забирай свои книги – и марш, чтобы духу твоего не было, как шкаф, как стул, как табуретка здесь сидит!» А потом ничего. «Ладно, – говорит, – сиди, школу-то тебе нужно закончить…»

Замечательный директор, просто хороший человек. Начнет рассказывать про Гражданскую вой ну, про разные истории, приключения, так весь урок и пролетит. С раскрытым ртом его слушали. У него ноги одной не было, входит в класс, а протез скрипит вовсю. И жил здесь же в школе, на первом этаже, вход с улицы Грибоедова. Как только пустой урок, учитель заболел или еще что, он является, начинает рассказывать свои военные приключения. Я к концу года по всем предметам одиннадцать единиц заработал, а по его предмету у меня все-таки тройка была. Он ни за что мне единицу ставить не хотел. Даже двойку не поставил – во какой был человек!

В начальных классах я учился здорово. Меня всем в пример ставили, на всю школу хвалили. И мать с отцом были довольны. А после я повернул круто, стал совсем плохо учиться. У меня своя точка зрения выработалась. Не потому, что зазнался, тут совсем в другом дело. Когда я учился здорово, я был, в общем, доволен, мне нравилось, – считал, не каждый может учиться здорово. Я всегда поднимал в классе руку, когда спрашивали. Я на все мог ответить, такого не было, чтоб я ответить не мог. Я мог любую задачу решить в два счета. И писал я всегда без ошибок. И запоминал все здорово. Учитель на уроке рассказывает, а я все и запоминаю. И домашние задания я всегда выполнял добросовестно. Так вот. Я сначала учился здорово, а потом вижу, не я один, а две-три девчонки и те на пятерки учатся. И не хуже меня, представьте себе, учатся. Вера Машенькина, Катя Грохотова, Фаня Лившиц… Они все уроки знали и поднимали руки, когда их спрашивали. Я поднимаю руку, и они поднимают, и еще кое-кто поднимает. И тут меня зло взяло. Ничего нет особенного, значит, каждый может урок как следует выучить и ответить на пятерку. Это дело обычное. И я на учебу плюнул. Никому я, конечно, не объяснял, почему я на учебу плюнул, все равно никто не согласился бы. Тем более я для себя учусь, а не для кого-то другого, мне сто раз твердили. Значит, и объяснять никому ничего не надо. Неохота мне стало стараться, про уроки думать перестал, не слушал учителя, просто сидел, смотрел, как другие поднимают руки. Подумаешь! А когда меня спрашивали, отвечал: «Я ничего не знаю». Учителя удивлялись сначала, а потом перестали удивляться, привыкли к тому, что я ничего не знаю. Вот тогда-то я решил, что учеба не что-то особенное, а обычное дело, и быть отличником дело обычное, а раз так – мне стало неинтересно. Сижу себе, смотрю, как они поднимают руки, и чертей рисую.

Я не помню, куда шел, как вдруг загораживает мне дорогу седой человек, весь потный и растрепанный. Рот до ушей, клянусь! Он встал посреди тротуара, палец на меня указательный выставил и как заорет:

– Стой, ты мне нужен!

Я от него назад попятился, а он на меня идет:

– Вихор не стриги, если хочешь заработать – быстро отвечай, а не хочешь – быстро отвечай, что не хочешь!

Ну, я ему быстро ответил, чтобы он, короче, отвязался. А потом оказалось, он режиссер, из Москвы приехал и снимал здесь, в Баку, картину. А я ему понадобился для массовой сцены, где-то на первом плане появиться один раз. Да если бы он мне сразу сказал, я бы и спорить не стал, кому неохота в кино сниматься! Если бы мне и не платили, я бы все равно с удовольствием в кино снялся. После он объяснил, у него сейчас нервная пора, картину нужно кончать, а она «туго снимается, сплошная катавасия получается».

Очень уж нервный он оказался.

Когда он меня на съемки звал, никаких таких ругательных слов он не произносил. А потом!.. Я думал – режиссер, представительный, интеллигентный человек, интеллигентным языком разговаривает, вид у него был как у профессора какого. Только он меня здорово удивил.

Вся эта история на площади происходила. Настроили липовые навесы, не то базар, не то не базар. Жара. Духота дикая, народу полно. Весь народ должен был выходить из крепостных ворот, у некоторых в руках флаги, транспаранты. Я толком не знал, что за фильм снимается, да и режиссер мне сказал: «Необязательно знать, не твое собачье дело». Когда начинали снимать, вся эта толпа из ворот вываливалась, а я должен был выбежать вперед из толпы, схватить за руку девчонку и побежать с ней вперед на аппарат (снимали с открытой машины) и беспрерывно улыбаться во время бега, а добежав до аппарата, свернуть в сторону – и на этом заканчивалась моя роль.

Я представлял, один раз придется пробежать, и дело с концом. А нам пришлось это раз десять проделывать, я уже хотел отказаться – ну, к черту, бегать как лошадь по такой жаре, – но режиссер предупредил, что, если я вздумаю бросить, он меня зарежет. Я видел, как он сам запарился, пот с него буквально лил, он охрип, но все равно голос у него мощный был, хотя и охрипший.

– Эй, вы! – орал он. – Якобинцы! Куда? Не сюда! Все туда! Туда поворачивайте, феклы!!! Сворачивайте, бесы, или я вас в бараний рог согну!!! Влево! Подтянись, паршивцы!!! Совсем опупели, что ли?! Ну что с вами делать, ей-богу! Куда вы претесь, там сбоку, вы, в шляпе, олух!!! Дураки! Какие дураки!!! Негодяи! Собак бы на вас спустить! Мужчины, будьте мужчинами, будьте заводилами! А вы, Митрофанушка, куда подались, или у вас уши отвалились вместе с башкой?! Все вместе, я вам говорю, шпарьте по направлению к оркестру, жмите туда скопом, ну! Ии-эээх, балбоны!

Да он еще не так ругался! Я эти слова и сказать не могу – неудобно. Да громко, в рупор, на всю площадь – надо же! Вот почему я так удивился. Но сразу привык, даже странно. Раз ругается, думаю, значит, так и надо, и пусть себе ругается на здоровье, мне-то что. Работа такая, значит, вот и ругается. И все так думали, наверное. Никто не обижался. Даже когда он свои новые изобретенные ругательства в ход пускал, многие смеялись, а он от этого только злился. Мне очень ругательство «балбон» понравилось. Что-то среднее между болваном и балбесом. Обзовешь балбоном, никто и не обидится, а сам доволен.

Самое неприятное для меня было слушать его, когда он мне объяснял, как бежать и улыбаться. Я, между прочим, всегда очень плохо понимаю, когда мне что-нибудь объясняют, просто терпеть не могу. Только головою киваю – да, да, – а на самом деле все очень плохо понимаю.

Он объяснял:

– Ты должен улыбаться не как кретин, не своей идиотской улыбочкой, а лучисто, открыто, ясно, и бежать нужно не как пришибленная собака, а как само детство, уяснил? Ты посмотри, как улыбается Леночка, твоя партнерша, – это же то, что нужно! А ты? Вы с Леной бежите как бы к свету, к солнцу, к другим мирам, к счастью… – он все время делал жест рукой от груди к небу, – вы бежите к мечте, к звездам, тьфу! – Он выругался. – Понял ты, что от тебя требуется? Уяснил ты себе свою задачу? А? Головой мотаешь, а уяснил ли?

Я мотал головой, хотя ничего не уяснил. Чего тут уяснять – чепуха какая-то на постном масле!

Когда я в третий раз к аппарату подбежал со своей партнершей, я повернул в левую сторону, а нужно было в правую. Я знал, что в правую, да забыл. Два раза уже правильно поворачивал, а тут забыл. Партнерша моя повернула правильно, но я ее в свою сторону потащил, и получилась путаница. Она упала, заплакала, а этот режиссер, черт бы его побрал, сейчас же выскочил из машины, подбежал к нам и стал на меня орать. Все повторял мне, что «кадр не состыкнется», монтажа не будет и еще что-то там не получится.

Я немного его послушал, неприятно было, и говорю:

– Вы что думаете, мне пять лет? Если вы на всех вместе орете, это еще ничего, орите себе, пожалуйста. Но если вы на меня в отдельности орете, то, выходит, вы лично на меня орете…

Он как заорет:

– Меня не касается, сколько тебе лет, паршивец!!! Если пришел заработать – работай как следует, а не порть мне кадры!!! А не то я из тебя душу вырву, шкуру сорву и на съедение дикобразам отдам! Это творческая работа!!! – И все в таком роде.

Я на его рот смотрел, такой громадный рот, как у бегемота, и все эти слова оттуда, как из вонючего мешка, вылетают. Неужели он думал, будто я из-за каких-то проклятых денег буду все это выслушивать? Да я эти деньги еще ни разу не зарабатывал и таким образом зарабатывать не собираюсь! Я сначала растерялся, я всегда немного теряюсь, когда на меня вот так налетают, ни с того ни с сего, главное. А потом ухмыльнулся, повернулся и пошел.

Он вслед мне:

– Куда?! Обратно!!!

Вот это был режиссер! Ну и режиссер, как вспомню. Ясно, плохо у него картина получалась.

Странно он все-таки вел себя, как бы то ни было.

Я шел по площади, вслед мне неслось:

– …На кого же мне еще орать, как не на тебя?!! Ну на кого же, на кого же еще! На Иисуса Христа? На Бонавентуру?! Отвечать будешь!!!

Я шел через пустую площадь, а весь народ у крепостных ворот стоял. Я и не думал оборачиваться на его крики. У меня своя точка зрения была. Пусть они лучше этот момент снимут, как я через площадь иду, а не какую-то липу…

Я и не собирался обратно идти, не хватало еще! Тогда он понял – я уйду, побежал за мной, схватил меня за плечо:

– Слушай, что ты делаешь? Ну что ты делаешь?! Ты с ума сошел! Разве можно так поступать! Господи боже мой, что он делает!!!

Руками свою голову обхватил:

– Ну, я тебя умоляю…

Вот не ожидал!

Забежал вперед меня, дико весь взлохмаченный:

– Ну хочешь, я перед тобой на колени встану…

Я так испугался! Возьмет да встанет на колени, вот еще! Кошмар какой, ужас! Я сразу забыл про все его оскорбления, и неудобно: съемка срывается, людей задерживаю…

– Что вы, что вы… – говорю.

Он так ласково меня в спину подтолкнул – ну, ну, давай, давай, – и все сначала пошло, опять глупая беготня с этой девчонкой началась.

А он как влез в машину, сейчас же – снова крыть всех на чем свет стоит.

Между прочим, девчонка, партнерша моя Лена, страшно понравилась мне.

Я понял это, когда съемки кончились и все разошлись.

Красивая была, по-моему, девчонка.