Текст книги "Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы"

Арфа и бокс
Роман

Люде и Никите

Часть первая

Словно что-то обрушилось на меня сверху, а если я все-таки шел вперед и руками размахивал, так только потому, что каким-то чудом на ногах еще держался. Я шел в атаку, да толку-то от этого никакого не было. Вот тогда-то я и подумал: скорей бы все кончилось…

Я не мог уже идти вперед, стоял на месте, посылая в пространство слабые прямые, чтобы он не подходил ко мне слишком близко. Но он все равно подходил слишком близко, иначе я не нахватался бы этих коротких косых в голову. Мои слабые прямые не могли его остановить. Я весь закрылся, ушел в глухую защиту и только хотел, чтобы это кончилось.

Но это все не кончалось.

Я так устал, что не мог уже отвечать ему. Весь согнулся, закрыл лицо руками, а живот локтями и так стоял, ждал, когда все это кончится. Он, наверное, здорово злился, что не может сбить меня, не может найти брешь между перчатками и моими локтями. И наверное, поэтому он ударил меня по затылку запрещенным ударом, и судья остановил его и сделал замечание. Тут-то я мог раскрыться и посмотреть на того парня за столом, что сидит рядом с главным судьей, не собирается ли он ударить в гонг. Когда он собирается ударить в гонг, он смотрит на часы и рука поднята кверху, а в руке у него молоток. Стоит ему опустить руку – и все. Все это сразу кончится. Но он сидит за столом, на часы даже не смотрит, и руки его лежат на столе. Три минуты, всего три минуты… А до гонга, может быть, несколько секунд осталось…

Я хотел уйти нырком от противника, но нырок получился плохой, я ткнулся в его бок, и не хотелось больше двигаться. Я обхватил его руку и так стоял, уткнувшись в его бок головой, и ждал, когда все это кончится.

Я его все время обхватывал, другого выхода у меня не было. Судья кричал: «Брек!» – я должен был отпускать его, но я не отпускал, и тогда судья сам оттаскивал меня, и опять все сначала. Бой заканчивался отвратительно, посмотреть бы на меня со стороны!

Кричали и свистели. Шум стоял в ушах непрерывно.

…Первый раунд я начал с атаки, и он никак не мог сосредоточиться. Я и пошел на него сразу, вернее, кинулся, чтобы не давать ему сосредоточиться. Не нужно было этого делать. И тренер мне говорил не делать этого. Но я и слушать не хотел… Я был в себе уверен. На спине у меня мускулы ходят как сумасшедшие. И на ногах мускулы тоже ходят как сумасшедшие, а о руках и говорить нечего! Говорят, у чемпиона мира Карпантье была такая же спина в его лучшие годы. Я на свою спину всегда поглядываю в наше громадное зеркало, что стоит возле ринга в зале «Спартака». Развернусь этак вполоборота, руками подвигаю, а мышцы так и прыгают по всей спине как сумасшедшие… Секундировал мне Пашка Никонов, он мне что-то на ухо шептал в перерывах между раундами, а у меня очень отвлеченное внимание, то есть очень часто не слышу, что мне говорят, совсем о другом в это время думаю. После первого раунда, когда я в свой угол сел, тренер тоже ко мне подскочил, что-то мне объяснял, объяснял, а я его совсем не слушал. Мало ли что он там болтает, мне главное справа как следует попасть. И тренер знает: если я справа свой удар точно проведу, противник мой наверняка не встанет. На тренировке меня ребята часто просят: «Потише справа бей». И все-таки случайно иногда заденешь…

Прозвучал гонг, я встал, а тренер меня за плечо придержал и в самое ухо мне: «Ты понял?» Ну, я ему головой кивнул – мол, понял, а на самом деле я и не слышал, что он мне советовал.

Первый раунд я провел что надо. Весь первый раунд выиграл. Противник мой сидел напротив меня в противоположном углу ринга и смотрел на своего секунданта. Я видел, как он пожал плечами, что он растерян, да так оно и было, а секундант недоволен. Ему сам тренер секундировал, никому не доверял. Тренер, наверное, спросил его, почему он не может остановить меня, а он пожал плечами. Секундант тер ему виски, а тот мотал головой. Я ему все-таки попал справа в начале раунда, и он сразу сел, но тут же вскочил как ненормальный, как будто ничего и не было…

Во втором раунде я опять стал гонять его. Я все хотел еще раз попасть справа. И не мог. Потом мне показалось, что он замышляет что-то. А потом я устал. Вот отсюда-то и началось. Он, видимо, этого и ждал, когда я устану. Ему и тренер, видимо, советовал не торопиться. Только я понял поздно. Тогда он пошел на меня. Я еле на ногах стоял после второго раунда. Я смотрел на него – он сидел ровно и дышал спокойно, а тренер что-то ему настойчиво втолковывал. Мне очень бы хотелось знать, что он там ему говорит, а Пашку Никонова я не слышал, хотя он тоже что-то твердил мне все время. Напрасно я его не слушал, ему-то со стороны видней, и разряд у него есть…

В третьем раунде я опять кинулся в атаку, хотя напрасно, раз сил не осталось. Атакой и назвать нельзя. Я шел, совсем не защищаясь, махая руками, как мельница. Никакая не атака, а чепуха одна. Но мне-то совсем другое казалось; вернее, ничего мне не казалось, а просто лез вперед, и все. Вроде нужно до конца идти вперед, если я хочу выиграть. Когда я пошел на него в третьем раунде – тут-то он и поймал меня. Вот тогда я понял окончательно, что мне ни за что не выиграть. Я, что называется, «поплыл» от сильного удара. Свой первый бой в жизни безнадежно проигрываю, да еще как!

…Он не успел уйти в сторону, и я опять обхватил его. Пока судья меня оттаскивал, я чуточку пришел в себя.

Теперь он шел вперед. Словно кто-то сплющил мне нос с двух сторон, хотя наверняка это был прямой удар. Я мало что понимал уже в состоянии «грогги». Я все так же обхватывал его, ничего не чувствуя, не видя и не слыша. Я до сих пор удивляюсь, как он не мог попасть в меня еще. Мне говорили потом: я стоял совершенно раскрытый и шатался, и он много раз попадал мне в голову, но не мог сбить. Скорей всего, он не мог сбить меня потому, что я все время обхватывал его. Да так оно и есть. Я мешал ему это сделать. Он не мог попасть в меня точно и сильно. Не открывали счет при состоянии «грогги». Считалось мужественным все это переносить. Пока тебя не свалят, или пока ты сам не откажешься, или пока секундант твой не выкинет на ринг полотенце. Но я не собирался отказываться. Мне и в голову не приходило. Я ждал, когда все это кончится. А мой тренер, видимо, не считал нужным выкидывать полотенце. Полотенце выкидывали только в крайнем случае. А тут, значит, не было крайнего случая, или у тренера имелись свои соображения на сей счет. В начале третьего раунда я боялся, как бы он не выкинул полотенце, а потом мелькнула мысль: хорошо бы он его выкинул, – а дальше я уже ничего не думал.

Я и гонга не слышал, ничего не слышал, будто уши мне заложило ватой, будто в цирке идеальная тишина.

Бой кончился.

Все это кончилось.

Свист и гиканье ворвались в мои уши неожиданно, как гром обвала, и я понял, что подняли руку моего противника. Только бы не зацепиться за канат, когда я буду уходить, перелезть через канат подобру-поздорову, как бы ногой не зацепиться, не грохнуться – но все благополучно обошлось.

…Сижу в раздевалке Госцирка Азербайджана. Ничего такого не было на тренировках, ничего похожего не было, там остановить бой можно в случае чего. Если «поплыл» или там выдохся. Один раз мне разбили нос на тренировке, тяжелющий был удар от спарринг-партнера, а на прямой налетел. В атаку кинулся, а он свою левую с силой навстречу мне выбросил, ну и наскочил – словно два паровоза столкнулись на полном ходу. Кровеносный сосуд в носу лопнул, тренер Ислам Исламович прекратил спарринг, заставил запрокинуть голову и поднять вверх руку. Некоторое время я постоял посреди нашего спартаковского ринга с запрокинутой головой и поднятой вверх рукой, кровь перестала идти, и ничего… Тут черта с два остановишь! Он мог бы, конечно, выкинуть полотенце, чего он добивался, в конце концов? Или он думал, чудо произойдет? Неприятно выкидывать полотенце, может, и правильно, что он его не выкинул, да только мне теперь все равно, наплевать, шагу моего не будет…

Вот так я рассуждал, развязывая бинты на руках, ни на кого не глядя: неохота было мне ни с кем разговаривать, да и меня никто не спрашивал ни о чем. Гвалт в раздевалке стоял идиотский, перепутали вроде, какой паре на ринг выходить, о чем-то, в общем, спорили. Орали: «Следующая пара! Следующая пара!» А несколько человек кричали в ответ: «Мы следующая пара! Мы следующая пара!» Полная неразбериха. Базар какой-то устроили, тьфу! Я плюнул, и плевок был с кровью, пожалуйста, прелесть! Смешно все-таки так рваться этим парам, чтобы им вот так губы в кровь разбивали…

А ведь я все по-другому представлял. Я выхожу на белый квадрат во всем белом, с черным поясом. Весь в свету, красавец, каких мало. «Талантливые растут ребята…» Слова тренера вертятся у меня в голове. Любит он повторять, что сейчас кругом растут талантливые, отважные ребята. Интересно все-таки, насколько тот талантливый, который в том углу стоит? Неужто все такие талантливые, как тренер считает? Талантливая молодежь… Талантливая молодежь… Отважная… А раз талантливая молодежь – я самый яркий ее представитель! Спортивная злость у меня есть – сто раз подмечалось. А талант разве во мне не подмечали? Талант не подмечали – способность подмечали. Смелость подмечали. А какая разница, в конце концов! Талантливый человек и есть способный человек. Выходит, способный человек – неталантливый человек, что ли?.. Бьет гонг! Бросаюсь, нет, кидаюсь словно вихрь! Апперкот! Хук! Свинг! Еще косой! Косыми! Так! Короткими косыми! Провожу серию на уровне Карпантье… Небрежно сажусь в свой угол, не споласкиваю горло, пусть он там споласкивает свое горло. Я мотаю головой тренеру, мол, совершенно ни к чему мне споласкивать горло, и вообще, разные советы и разные там помощники мне ни к чему. Новые растут чемпионы, талантливые ребята, отличная молодежь…

Мужественное у меня лицо в это время. Я представляю, какое у меня мужественное лицо! В этот момент меня бы сфотографировать – отличная бы получилась фотография! Со всех сторон бы нащелкать, кому угодно можно будет подарить…

А дальше идет как по маслу. Еще несколько блестящих серий на уровне Карпантье – какой способный человек! Чудовищно способный человек! Талант из него так и прет, столько таланта в одном человеке!!! Все охают – а как же! «Смотрите, как он ходит! Карпантье, пружинисто, как Карпантье! Вылитый Карпантье, вы только посмотрите!» Бью справа, слева, снизу! Делаю нырок на уровне… Свист, гиканье – еще бы! Бью с нырка, бью слева, справа, слева. Как в кино, ей-богу! Я даже не смотрю, как он валится. Красиво, когда после точного удара поворачиваешься и идешь в нейтральный угол, уверенный в точном ударе. Мой противник сползает с канатов (снимать, снимать немедленно этот момент!). А я покручиваю перчаткой, подняв руку вверх, и смотрю на всех из-под клока волос: я приветствую вас! Я приветствую!.. Талантливая молодежь… Судья поднимает мою руку высоко… Все позади.

Все кончилось. Но по-другому.

Я избит.

…Я сматывал бинты. Оставлю их на память. Повешу на гвоздик. Буду вспоминать. Пусть себе висят на гвоздике.

В это время входит в раздевалку Ислам Исламович своей танцующей походкой и улыбается, не вовремя, главное.

– Жарко! – говорит он. – Хорошо!

Ему жарко, что ли?

А он ко мне совсем близко подошел и говорит:

– Ну как, жарко?

– Это вы мне? – спрашиваю.

– Ну и гадость мне попадается! – говорит.

– Это вы мне? – спрашиваю.

– И откуда мне такие попадаются? (Его любимое выражение.)

– Не беспокойтесь, – говорю, – больше вы меня не увидите!

Он чуть не взвыл:

– Все время мне такие попадаются!

– Отстаньте, – говорю, – от меня, я вас не трогаю, и вы меня не трогайте…

– Нет, буду трогать! – говорит.

Я считал, он меня за проигрыш ругает, а он, значит, понял, что я сбежать собираюсь, он к таким вещам тонкое чутье имел, вот за это он меня и ругал.

– Испугался, значит? Так? Да? Испугался?

– Ничего я не испугался, просто мне не нравится, когда мне морду бьют. Меня, простите, это не устраивает.

– А ты бы нагнулся, вот чудак!

Я зло на него посмотрел: издеваться надо мной нечего!

– Больше мне нагибаться не придется, – говорю.

– Ты серьезно задумал?

– Вы о чем?

– Бросать меня задумал?

– А вы при чем?

Он хлопнул кулаком о ладонь с силой (его любимый жест) и как заорет:

– Какого черта мне такие попадаются?! – Как будто у него горе какое, странный тоже! Фигура что надо, форменный тяжеловес, а голосок тоненький, полное несоответствие.

– Ну ладно, – говорю, – вы не волнуйтесь… Ведь я же проиграл, чего вам волноваться?

– Ну и балбес! – Ругаться он любил. – Охламон! Ну что тебе сказать? Ты имеешь человеческую голову или нет?

– Если я эти занятия продолжу, – сказал я, – башка моя вряд ли будет человеческой.

– Ну и балбес! – сказал он.

– Нечего оскорблять, – сказал я, – хватит! Не имеете права оскорблять!

Он сел рядом. Лицо у него было такое, словно он вот-вот умрет.

– Да кто же тебя оскорбляет, милый ты мой человек? Я тебя оскорбляю? Ну и балбес! Люблю ведь вас всех, дурья твоя голова. Болею за вас, как за сыновей родных. Свои ведь все… (Тоже его любимое – всех своими называть, в первый день занятий всех своими начал называть.) Свой крепкий коллектив, отважные ребята… – опять он заныл своим тоненьким голоском, заведет теперь эту шарманку надолго.

– Да ну вас. – Я махнул рукой. Голова у меня здорово гудела, все тело ныло, верхнюю губу потрогал – зверски она все-таки распухла.

А он обиделся, что рукой я на него махнул.

– Ты мне не махай! – говорит. – Тоже мне размахался! Там бы и махал…

И я снова рукой махнул – мол, отстань ты от меня, бога ради, неохота слушать.

Я думал, уйдет, а он мне в самое ухо шепотом:

– Талантливые ведь растут ребята…

– Это я талантливый?

– И правая-то у тебя от-лич-ная… – Он даже зажмурился.

– Ладно, – сказал я, – ладно. Была бы она у меня отличная, я бы не проиграл, вот что мне кажется…

– Вот так возишься, – сказал он своим плаксивым голосом, – полздоровья отдаешь, а они у тебя вторую половину тоже забирают…

– Раз я проиграл… – начал я.

Он встал и вышел. Как мне показалось, на глаза даже слезы навернулись. От него вполне можно было такого ожидать. Расстроился. Мое дело: хочу – занимаюсь, хочу – не занимаюсь! Тоже мне!

Сижу со своим паршивым настроением, гляжу на стенку, а там плакаты: клоуны, слоны, медведи… Елки-палки, всю стену залепили!..

Смотал бинты покруче, сунул их в карман, еще раз сплюнул.

Потрогал пальцем свою разбитую губу.

Оделся, вышел, выпил на углу стакан газированной воды. Честное слово, рот с трудом раскрывался. Ну и ну!

Завалился дома под одеяло, весь вечер, всю ночь охал, трудно было поворачиваться.

Утром к зеркалу подошел, руками поводил во все стороны: на спине, на груди, на руках мускулы ходят как сумасшедшие. Нос распух – не узнать, губы толще в два раза, а мускулы так и ходят, так и ходят как сумасшедшие…

С чего все началось, я и не помню… Интересно все-таки вспомнить, когда мне в голову такая нелепая мысль пришла – в этот «Спартак» завалиться?..

Я любил рисовать. Время было послевоенное. Где попало рисовал с утра до вечера. А меня учить музыке стали. На фортепьяно. Я все это вспоминаю, как в тумане. Педагог хватает мой палец и яростно тычет им в одну клавишу. Неприятный, лающий звук. Словно гавкает злющая собачонка. Я притворялся, убегал, плакал, выл, царапался, орал, пищал, ругался, выражался, кривлялся, засыпал, показывал язык, специально кашлял, нарочно ошибался, икал, зевал, моргал, терял по дороге ноты – чего я только не делал! Меня стыдили, ловили, наказывали, били, не кормили, ставили в угол, никуда не пускали, на меня кричали, со мной не разговаривали, от меня отворачивались, мне ничего не покупали, оставляли запертым (я вылезал через балкон), пугали, стращали, задабривали, подкупали – чего только со мной не делали!

А зачем? Непонятно.

Педагог от меня отказался. Я помню этот день. Сияло солнце. Море было голубым. А воздух чист и свеж. Я шел под солнцем по бульвару, и мне хотелось плясать от счастья.

Родители добились своего: когда где-нибудь играли или пели, для меня это звучало так, как будто бы нигде не пели и не играли.

А потом Рудольф Инкович появился. Отчество-то какое странное, заметили? Так вот, он пришел к нам, он старый папин приятель, пришел и говорит моим родителям:

– Не хочет ли ваш сын учиться у меня? У вас вся семья музыкальная, и почему бы ему не заниматься на таком благороднейшем инструменте, каким является арфа?

С чего он взял, что у нас семья музыкальная? Отец когда-то раньше на чем-то играл, да когда это было!

Он меня серьезно спрашивает:

– Ты хочешь в оперу? Арфа моя стоит в опере. Ты хочешь туда пропуск?

Я вздрогнул от этих слов. Хочу ли я в оперу? Конечно нет. Оперу я никогда не любил. Может человек не любить оперу? Может человек не любить то, что ему не нравится? Или не может? Ну, скажите? Возможно, я и любил бы ее, если бы меня туда насильно не таскали. Я ходил с родителями в оперу раза три. Правда, давно, но я все помню. Я все антрактов ждал. В антракте мы шли в буфет и там что-нибудь ели. Потом антракт быстро кончался, и мы снова шли в оперу. Ну, то есть в зал, я имею в виду. Я еле сидел на стуле. Просто не мог сидеть, честно. Но все же я досиживал до конца, а то отец сильно расстроился бы. Он очень оперу любит. Только вот зачем другой человек должен из-за этого мучиться, мне никогда не понять!

Я и говорю Рудольфу Инковичу:

– Нет, спасибо большое, но мне не хочется.

Кажется, все ясно сказано. Так нет же!

– Как, – говорит, – почему?

Он ужасно удивился.

– Потом ты пожалеешь об этом. Ты просто чудовищно молод. Вот и все. На месте отца и матери я бы тебя не слушал, молодой человек.

– Это все так, – говорю, – но на арфе придется мне играть, а не моим родителям.

Он никак представить не мог, что мне может не нравиться опера и его арфа, которая там стоит.

– Ишь ты какой шустрый! – говорит. – Куда только смотрит ваша пионерская организация, совершенно не умеют со взрослыми разговаривать! – Повернулся к моим родителям и стал им объяснять: – Видите ли, какая ситуация… чтобы ввести вас в курс обстоятельств… Я в своем роде, как бы поточнее выразиться, ну, единственный экземпляр в республике…

Так его даже родители не поняли.

– Неужели ваша арфа – единственный экземпляр на всю республику? – удивились они.

Он вежливо улыбнулся, а голову склонил набок.

– Вы меня не совсем верно поняли, – сказал он, – единственный экземпляр в своем роде – это я сам, любезнейший ваш слуга… Республика нуждается настоятельно в кадрах, не следует этого забывать… И… Как вы сами, вероятно, смекнули… В случае моей, ну, смерти, что ли, просто некому сесть за этот чудесный, редкий инструмент… А у вашего сына руки… Я имею в виду пальцы… Вполне подходящие пальцы для подобного инструмента…

Рассматривая свои руки совсем с другой точки зрения, я подумал: быть бы мне чемпионом мира. Выдающимся боксером. Подойти к Рудольфу Инковичу, а значок чемпиона чтоб на груди висел. «Ну как, – скажу я, – все играете на своей арфе? Только меня не трогайте, ясно?» Он посмотрит на меня, испугается и скажет: «Что вы, что вы, молодой человек! Разве я вас трогаю? Я вас совсем не трогаю, пожалуйста, что хотите делайте…» – «Чтобы больше этого не было, – скажу я, – вам нравится – играйте себе на здоровье, а мне не нравится!» – «Ничего и не было, – скажет он, – разве что-нибудь было, господи, безусловно каждый человек должен заниматься своим любимым делом…»

Вот так я тогда подумал, – смешно, конечно.

Я сижу за столом, а они на меня смотрят. Они смотрят на меня так, словно я сейчас встану и скажу: «Да, да, я вот сейчас поразмыслил и понял, что значит арфа, и я счастлив, что буду арфистом». Но я этого не сказал, а просто сидел и смотрел на них. Я молчал. В таких случаях я всегда молчу. Пусть что хотят себе думают.

Отец стал по столу барабанить. Сидит и пальцами по столу барабанит. Барабанил, барабанил, потом говорит:

– Ну, тут все ясно. Возьмешь пропуск в оперу, слышишь? И будешь учиться делу.

Я посмотрел на отца и говорю:

– Слышу, а как же. Чего уж тут не слышать…

Мать говорит:

– Я так рада!

А Рудольф Инкович:

– Ты еще втянешься. Будешь просить. – И стал почему-то смеяться.

Я не очень-то понял, куда я втянусь и что буду просить, мне было уже безразлично. Никуда я, конечно, не втянусь и ничего просить не буду, это уж точно.

Отец похлопал меня по плечу, и Рудольф Инкович тоже похлопал.

Они начали о чем-то беседовать, а я встал из-за стола.

Отец подошел ко мне, обнял меня и говорит:

– Ты ведь слышал, сынок, в нашем городе всего одна арфа. Рудольф Инкович самый настоящий уникум. Он сам на свои собственные деньги приобрел инструмент. Потом, дай бог, сынок, купишь себе собственную арфу, как Рудольф Инкович… Будешь единственный в своем роде, совершенно единственный…

Я видел, как ему хотелось, чтобы я купил арфу, чтобы я потом играл в опере на арфе, чтобы я был такой же уникум, как Рудольф Инкович. Но мне безразлично было, что в Баку всего-навсего одна арфа, лучше бы ее совсем не было. Тогда никто не стал бы впутывать меня в это дело…

Я не люблю арфу!!!

Так тоскливо, досадно, обидно!

Та же самая история получается, что с фортепьяно! Никакой здесь разницы нету. Помешались все на музыке!

Не хочу я учиться музыке!!!

Нет, никто не хотел понять меня, никто! Я был один-одинешенек на всем белом свете, никто, никто не хотел поддержать меня.

Меня распирало от злости, я был возмущен, но что толку!

Отец дал мне денег в кино.

Это была замечательная картина! Мелькали мощные тела во весь экран, бил гонг (вот где музыка!), мелькали, сыпались удары (классные удары!), шли в бой боксеры, падали, вставали и снова шли (вот где сила!), летели за канаты (вот где да!), но побеждал один-единственный потрясающий парень, феноменальный, гениальный, редкий человек, вот кто умел дать так, что встать невозможно! Остальные перед ним – ничто, пшик, чепуха, бред собачий! Восхищение берет, и дух захватывает, во что бы то ни стало быть таким!

Забылись все арфистские разговоры, как утренний туман.

«Во что бы то ни стало! – думал я. – Во что бы то ни стало!..»

Зажегся свет в зале, люди стали выходить, а удары гонга звенели еще в моей голове, трах-трах! Есть!.. Пять – шесть – семь – восемь – девять! Аут!.. Внутри меня прыгает и скачет какой-то маленький зверек, и кажется мне: стою я в углу ринга, держась за канаты, бьет гонг! Я иду вперед. Раз! Раз! Раз!..

Я дернулся на стуле, и кто-то надавил мне громадной ладонью на голову, и густой голос сказал:

– Не лезь на ноги, чушка!..