Текст книги "Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы"

16

Поразительно: Иркина мамаша шла по улице с гимнастом! Гимнаст поддерживал ее вежливо под руку, когда они переходили улицу.

Я сделал вид, что их не замечаю, но не тут-то было. Мамаша набросилась на меня с криком, а гимнаст стоял рядышком, держал ее под ручку и кивал башкой, как болванчик.

– Отстаньте от моей дочери! – кричала она мне. – Не смейте ее преследовать! (Вот те на, кто же ее преследовал?) Не смейте терроризировать мою дочь! На вас найдется управа! Болтающиеся без дела молодые люди! Если вы хоть на шаг приблизитесь к ней, если вы скажете ей хоть слово, я приму меры самые решительные! Вы не имеете права влезать в окно в отсутствие родителей! Вы подло всполошили всю семью сомнительными лживыми телеграммами! Нелепей вы ничего не могли придумать? Не попадайтесь на глаза моему мужу, он вне себя от гнева, не попадайтесь ему на глаза! Вы попортили нервы порядочной семье телеграммами, а теперь сбиваете с толку дочь! (Да кто ее с толку-то сбивает?) Как вы смели? Вы знаете, как это называется? Мы за вас возьмемся, имейте в виду, мы это так не оставим, и вы не улыбайтесь, не прикидывайтесь! Зачем вы лазали в окно? Ты видел, Саша, как он вылез в окно?

Саша кивнул.

– А куда вы дели горшки с балкона? Неужели прихватили их с собой? Вы и на это способны, подумать только!..

– А ты не кивай головой, – сказал я гимнасту, – а то она у тебя отвалится.

– У меня к вам особый разговор, – буркнул он, – я вам его выложу в другой раз.

– Лучше скажите мамаше, чтобы она не орала на всю улицу, – сказал я.

– Мы с вами еще встретимся, – сказал он.

– Ведь мы уже встречались, и вы тогда хорошенько получили, и пока с вас хватит. Но если понадобится – приходите за новой порцией.

– Он и тебя оскорбил? Он смел тебя тронуть? Какая наглость!

Гимнаст стоял зверски красный и бормотал что-то невнятное.

Я не мог ее больше слушать. Для меня многовато, внезапно, среди бела дня.

– Дайте пройти! – крикнул я.

Мамаша закричала мне что-то вслед.

Чем я ей насолил? Тоже мне – трое Ирок! Чего на меня взъелась, не пойму. А этот пристроился, мамашу за ручку водит. Спелись, фердибобели. Устроили театральное представление.

Не стоит обижаться.

Свои у них семейные дела. А у нас свои.

17

Предновогодняя метель пошла крутить по улицам, норд подул с моря, завертелась пурга бакинская. Захлопали окна, посыпались стекла, завыли провода. Баку – город ветров, дует и дует чуть не каждый день в году. Море сейчас беснуется, а деревья гнутся и качаются. Идут с трудом прохожие навстречу ветру, прижимая шляпы к голове, а к ногам юбки. Ударит ветер в спину и понесет по улице.

В окнах Шторы горел свет.

Я поднялся и позвонил.

– Бальзак! – сказал он хрипло и испуганно. – Приветик…

– Приветик, – сказал я, вошел в дверь без приглашения, боялся, он захлопнет. В любую минуту он может фокус выкинуть, знаем мы теперь.

– Только тише, – предупредил он, – тише. В такую погоду, ай-ай-ай, одичалого коня…

– Не ожидали? – спросил я.

– Тише, – сказал он, – я прошу: тише…

– Не буду тише! – заорал я, вспомнив почему-то московского кинорежиссера.

Я застал его врасплох, но он быстро оправился, вошел в свою роль.

– Возьмем талантливого Маршака, – сказал он, – «…лошадь захромала, командир убит, конница разбита, армия бежит…»

– Не будем брать Маршака! – заорал я агрессивно, не понимая, к чему он клонит. – Вспомните лучше, как вы у меня рыбу копченую вытащили!

– Какую рыбу?

– Воблу, – сказал я, чувствуя, что затеял совсем не тот разговор.

– Какая там еще вобла! Не до шуток. Брось чудить.

– Забыли? По-королевски меня хотели угостить? Теперь вспомнили?

– Вареньем я тебя угощал, а не воблой.

Вполне возможно, он забыл, да и вспоминать было ни к чему.

– Воблу мне подменили, – продолжал я ненужный разговор.

– Что тебе надо? – спросил он, наигранно подбоченясь.

– Будто вы не знаете! Мне нужны деньги, которые я заработал у вас! Вы это прекрасно понимаете. Вы подло от меня сбежали. Вы подлый человек, но теперь вам улизнуть не удастся. Отсюда я вас не выпущу!

– Из моей же собственной квартиры?

– Да, из вашей!

– Тише, я же просил: тише…

Но я зашелся.

– Неужели такие нахальные люди бывают на свете?! Вы надули не только меня! И другие к вам тоже явятся! И придется вам держать ответ, бесчестный вы человек!

– Я никому не должен и ничего не знаю, – сказал он. – Убирайтесь от меня все! Плевать я на вас хотел, дураки несчастные!

– Придется вам все-таки заплатить, – сказал я, чувствуя, что мне становится тяжело дышать от волнения.

– Я без гроша, милый, – сказал он.

– Не пойдет! – сказал я.

– Чего не пойдет?

– Так не пойдет. Платите мои деньги.

– Шиш тебе! – сказал он вдруг. – Понял? Шиш! Давай драться.

Он снял пиджак и повесил его на спинку стула.

Он стоял передо мной, скорчив рожу, засучивая рукава, и сопел как паровоз.

– Драться? – удивился я. – Вы хотите со мной драться?

Он сразу почувствовал мою уверенность в этом деле.

– А что? – спросил он настороженно.

– Давайте, давайте, подходите ко мне, не стесняйтесь… – сказал я.

– А что? – опять спросил он.

– А ничего, – сказал я, – подходите, я вас стукну. И постараюсь посильней.

Он схватил со стула пиджак и быстро надел его.

– Тогда мы не будем этого делать, – сказал он. – Совершенно ни к чему.

Я боялся, как бы он на моих глазах не выскользнул в форточку, не пролез в какую-нибудь щель, испарился, смылся к черту, дьяволу.

– Что тебе нужно от меня? – сказал он, делая плаксивое лицо.

– Отдайте мои деньги! – заорал я.

– У меня их нет, – сказал он, вызывающе выставляя вперед свою челюсть, – нет у меня денег! Ну, бери меня за горло, бери, чего стоишь.

– Никто не собирается брать вас за горло, – сказал я растерянно.

Он дышал мне прямо в лицо и повторял:

– Бери, бери меня за горло!

Я слегка оттолкнул его, а он нарочно упал, будто я толкнул его настолько сильно.

– Убивают! – заорал он. – Убивают!

– Что мне с вами делать! Нет, я не уйду. Отдавайте мои деньги – и никаких! Не пройдет ваша хитрость! Не уйду я отсюда без денег.

Он опять меня сразу понял. Я так просто не ушел бы. Рванул дверцу шкафа и заорал:

– Бери! Все бери! Пальто бери, штаны, грабитель! Бери все, забирай! – сорвал пальто с вешалки и кинул мне в руки. – На! Грабь! Грабитель!

Пальто показалось мне ничего себе, даже модное, хотя и потертое. Как раз у меня пальтишко старенькое, дрянное. Но стыдно брать у него пальто. Может, оно у него одно-единственное. Да и вообще, снял с человека пальто, получается…

Пальто я ему вернул. По-моему, он на это и рассчитывал.

– Ну, ладно, забирай божка! – Он всучил мне деревянную вещицу, статуэтку.

– Что это? – спросил я.

– Монгольский бог.

– Зачем он мне?

– Продашь.

Я вернул ему монгольского бога и сказал:

– Я у вас работал, верно? Трудился как ишак. Не спал ночами. А вы хотите отвязаться монгольским божком, безделушкой, совесть у вас есть?

– Божку цены нет, – отвечал он, – антиквариат.

– А совесть у вас есть? – спросил я опять.

Он не обратил внимания на мои слова. Тогда я подошел к нему, взял его за шиворот и потряс.

– Ты что, ты что… – забормотал он.

– Платите мне сейчас же! – заорал я.

Он кинулся к мешкам, которые я до сих пор не замечал. В таких мешках возили мы значки на демонстрацию. Он запустил в один из мешков руку и швырнул вверх под потолок новогодние значки, их я разглядел уже на полу: трафаретом елочка на синем лоскутке и голова Деда Мороза, тоже трафаретом, на бумаге, вырезанная и приклеенная. Кому нужно столько новогодних значков?

– Вот они! – заорал он. – В мешках! От них отказались детские сады, жакты, пионерские организации и ясли! Не беда! Я двигаюсь в район! Я сплавлю их в районе! – Он выхватил из мешка значки и бодро швырял их под потолок, рассчитывая произвести на меня впечатление.

Он стоял взъерошенный, готовый к новой операции, новому походу на периферию со своими новогодними значками. Он был уверен в успехе. Но кто его знает…

Валялись вокруг значки с головами Дедов Морозов. Он поднял один с полу, повертел его в руках.

– Эскиз супермена и Васин труд, – сказал он, швыряя значок в сторону.

– Святая троица уверенных, – сказал я.

– Поедем со мной, – сказал он.

– Я с вами не поеду. Хватит мне с вами кататься. Возьмите супермена. Почему же вы тогда со мной не рассчитались?

– А я тебя искал. По всему базару. Сбился с ног. Куда ты тогда делся?

– Сейчас я здесь.

– Но – увы! – Он развел руками.

– Значит, вы мне платить не собираетесь?

– Реализую – заплачу. – Он кивнул на мешки.

– Значит, вы меня тогда по базару искали?

– Искал.

– И не нашли.

– И не нашел.

Ну как с ним разговаривать? Не мог я с ним разговаривать! Я понял, он мне не заплатит никогда.

– Верните хотя бы Картошину, – вспомнил я.

– Картошин украл у меня пистолет! Однокашка-милашка-Пашка! Мое оружие! Вот ему!

Он показал энергично шиш.

– Я взял у вас пистолет, а не Картошин, – сказал я зло.

Он не поверил.

– Я взял у вас пистолет, но сейчас у меня его так же нет, как и у вас.

Он все равно не поверил.

Я захватил с дивана монгольского божка и вышел вон.

Спускаясь по лестнице, я прочел на подставке монгольского бога: «2 руб. 20 коп. Сказочный персонаж. Фабрика детских игрушек».

18

– Мой сын боксер! – поведал отец профессорше Фигуровской.

Я готовил уроки, он позвал меня и с размаху ударил по груди.

– Вы слышали, какой раздался звон? – спросил он, довольный.

– «…как много дум наводит он», – среагировала профессорша Фигуровская, закуривая.

Все сразу засмеялись, а мне захотелось, чтобы профессорша укатила к себе домой. Я не любил профессоршу Фигуровскую. Мне всегда казалось, она несет так много ахинеи, что уши вянут, и втравливает в это мать. Меня раздражала ее болтовня о пустяках, никчемностях. По моему мнению, она забивала мамину голову пустыми разговорами, а потом мама выдавала все это на-гора нам, некуда было от этого деться. Бредни Фигуровской преследовали меня и отца. Мне казалось, она давит нас клоунской шляпкой, широченным поясом на животе, очками в золотой оправе и, наконец, положением «профессорши», словно это она профессор, а не ее муж, умерший несколько лет назад. Но мама ее обожала. У них было нечто общее в своем женском, трудно объяснимое.

– Иди, иди, – сказал мне отец чрезвычайно ласково, – готовься, готовься.

Я ушел в нашу знаменитую спальню с нашими кроватями и принялся за алгебру. Учеба у меня сейчас шла хорошо, я не запускал. Понятное дело, без семилетки не сунуться никуда. Если семилетка дело обычное, то надо справиться с этим, а не отмахиваться. От простого к сложному. «Взявшись за ум», сидел я за алгеброй и слушал доносившийся разговор. Формулы и цифры путались, а разговор воспринимался.

– Зара Леандр! О! Зара Леандр! – повторяла профессорша.

– Да, Зара, Зара, Зара Леандр! – повторяла за ней мама.

– Лиа де Путти! О, Лиа де Путти! – восклицала мама.

– Лиа де, Лиа де, Лиа де! – талдычила Фигуровская.

– Дуглас Фербенкс! – произносила Фигуровская голосом грудным, хриплым, прокуренным. – Или, к примеру, Мозжухин…

Они понимали друг друга. Вот кто спелся!

У отца выдался свободный вечер, и он слушал эту трескотню, коротал время в компании профессорши. А может быть, для него это была своеобразная музыка после бесконечных экскурсий? Речь шла о неизвестных мне киноартистах, блиставших на экранах в прошедших, далеких для меня годах.

– Мне симпатичен Утесов в «Веселых ребятах», – робко сказал отец, но они налетели на него и смяли окончательно.

Утесов им не нравился. А мне нравился Утесов, но особенно артист Петр Алейников в кинокартине «Трактористы». Он песню пел: «Здравствуй, милая моя, я тебя дождался, ты пришла, меня нашла, а я растерялся…» Точь-в-точь про меня.

– Вы говорите: симпатичен, но Утесов ведь не девушка, – выдала Фигуровская.

– Я говорю: симпатичен, потому что он мне симпатичен, – ответил отец.

– А кто вам несимпатичен?

Я ждал, отец скажет: «Вы мне, милашка, несимпатичны». Но он сказал: «Откуда я знаю кто!» И Фигуровская сказала: «Ну вот видите!»

Мать вбежала в комнату, сорвала со стены открытку актрисы Веры Холодной, и до меня донеслось восторженное:

– Вот моя любовь! Вот моя любовь! Глаза чего стоят! Одни глаза чего стоят! Посмотрите на глаза внимательно, у кого еще в мире имеются подобные глаза? Изумительный взгляд, редкий взгляд, бесподобное выражение!

– Равно как у Джоконды, – сказал отец.

– Ах, много ты понимаешь, – отмахнулась мать.

– Придите-ка, голубушка, ко мне, – загудела Фигуровская, – я вас порадую такой Холодной, что вам станет жарко.

– Та, что у вас на печке? – спрашивала мать.

– На печке стоит Бальмонт, дорогая.

– Ах да!

Отец вошел ко мне. Прилег на кровать с ворчанием. Испортили папаше вечер. Он скоро заснул.

О чем толкуют все время эти женщины: моя мать и Фигуровская? Все ли женщины судачат об одном и том же, как считает отец? Сколько я ни прислушивался, выяснить мне ничего не удалось. Я принялся за алгебру и решил задачу. Храпел отец. Я вышел к ним. Профессорша Фигуровская собиралась уходить. Она вдруг размахнулась и так же, как отец, неожиданно хлопнула меня со всей силой по груди, заявив:

– Расти на радость нам!

Что хотела она сказать этими словами? Какой был в них смысл? Просто так расти, на радость маме и профессорше Фигуровской, или фигурально? И это все?

Я пошел на звонок, встретил в дверях Алешку Шароева, и мы с ним пошли прогуляться.

19

Мальчишки отчаянно работали руками, закидывая друг друга редким бакинским снегом. С утра шел ровный снежок и ровно ложился на землю. Вышли ребятишки с досками, фанерками, кто с чем попало. Снег не таял, ребятишки веселились.

В окнах Шторы горел свет.

– Один тип, вон в том окне, должен мне порядочно денег, – сказал я Шароеву, – но никак мне их у него не вырвать. Надул меня два раза, – может, сходим? Вдвоем нажмем покрепче, и порядок. Не посмеет отвертеться.

Шароев согласился, и мы с ним поднялись. Монгольский бог подгонял меня по лестнице.

Открыла нам Сикстинская Мадонна.

Губы ее дрожали, а глаза – воспаленные, красные и стеклянные, но я особенного внимания на это не обратил. Сикстинскую Мадонну как бы подменили, совсем другая женщина, непричесанная, но на это я тоже особенного внимания не обратил. Я не придал всему ее странному виду значения; может, они там договорились, он ее нарочно в таком виде посылает, кто их разберет…

Она меня не узнала или не хотела узнавать, и я напомнил. Я сказал, что никак не могу застать ее мужа, он мне должен за работу, до сих пор не отдал. Просил зайти после Нового года, и вот я зашел.

– Еще и вам он должен? – спросила она странным голосом.

– Да, должен.

– Это очень приятно, – сказала она, глядя на меня отсутствующими стеклянными глазами.

– Что ж тут приятного?

– Не должен он вам, – сказала она, глядя на меня стеклянно.

– Это еще почему?

– Не сможет он вам отдать, только и всего.

– Во дают! – сказал я Алешке. – Видал? – И ей: – Почему не сможет?

– Позвольте, – вмешался Шароев, – я человек посторонний, но как же так выходит?

– Вы удивлены? – спросила она, не меняя своего стеклянного выражения.

– Еще бы!

– Удивляйтесь, удивляйтесь…

– Ну, знаете… – сказал Алешка.

– Он убился, – сказала она.

– Как убился?!

– Вас это удивляет?

– ?!

– Он убился насмерть, вас это устраивает?

Я посмотрел на нее внимательно и вдруг понял, что произошло несчастье.

– …На Балаханском шоссе он врезался в трехтонку на своем мотоцикле. Не успел свернуть, или трехтонка не свернула… Долг он вам не вернет. Все? Или не все? Я уже сегодня третьим объясняю…

Алеша Шароев попятился.

– Все… – сказал я и сам себя еле услышал.

Хлопнула дверь, как выстрел.

На улице мы обалдело попрощались с Шароевым и пошли по домам.

Вот те долг!

Вот те должен!

…Снег с грязью на шоссе, а по бокам белая степь. Мотоцикл вдребезги, несчастный Штора! Он лежит в этой жиже, сером январском месиве, а вокруг значки из порванных мешков усыпали дорогу. Все вокруг усыпано странным синим снегом, лоскутками с фабрики, нарезанными от большого рулона, с приклеенными головами Дедов Морозов…

«И пропал во тьме пустой… И пропал во тьме пустой…» – вспомнились слова Пушкина.

20

Время летело незаметно…

21

Приплясываю в углу ринга, готовый ко всему. С мастером спорта мне еще драться не приходилось…

Приплясываю в ящике с канифолью, неожиданный финалист. Добрался до финала, двоих нокаутировав в предыдущих боях, ко всеобщему изумлению.

Грохочет цирк – сенсация номер один натирает свои подошвы. Приветствуют меня в том же цирке, где избили в первом бою. Такой же вой стоял, такой же свист и топот.

Присвоили мне, минуя третий, второй разряд, без него на такие соревнования не допускают. Первенство города, бьюсь с мастерами, со всеми наравне. Уложил двоих перворазрядников подряд. «Бей всех подряд, – разнервничался Азимов, – не останавливайся, отлично у тебя получается!»

Когда ждешь гонга, ощущение, словно на экзамене, пока не вытянул билет. А взял билет – ясно: отступать некуда, положение четкое. Выпутывайся из этого положения как знаешь.

Действительно экзамен.

Противник мой опасен.

– Бей его! – твердит мне Азимов. Особенных советов не дает. На меня полагается.

Я киваю головой, отодвигаю ящик с канифолью, скорей бы гонг, волнение не проходит.

– Брось дрожать. – Рука И-И на моем плече. Дрожь некоторая действительно есть, а что делать…

Он идет на меня улыбающийся, довольный, видел он таких! Ко мне не относится серьезно. Сухой и длинный. Мастер спорта. Он со мной не спешит, он уверен. Близко не подходит, ему этого не требуется. С длинными руками лучше держать меня на расстоянии, а как же иначе. Посылает вперед прямые, легко передвигается, а мне необходимо к нему прорваться. Так просто к нему не подскочишь, я понял. Верно ребята говорили: не нарывался я на сильного противника. С подскоком апперкот здесь не пройдет. Он начеку. Левая его вылетает вперед с поразительной быстротой. Он легко набирает очки, а я верчусь вокруг как юла, ничего не могу поделать. Мои удары он блокирует и быстро уходит. Нельзя идти на поводу его тактики, а свою не в силах предложить. Ну и длинные ручищи! Попытки мои сблизиться бесплодны. Нельзя с ним расслабляться, а я занервничал, в башке мысль промелькнула, что бьюсь я за свой родной город, где родился и вырос, и если стану чемпионом, детям потом буду рассказывать, вот, мол, какой у вас заслуженный папаша, всех подчистую побил в своем родном городе. Я задумался, а нужно было следить за ним. В конце концов, он тоже в родном городе, и бьется за то же самое, и, возможно, также детям своим собирается рассказать. Он сразу заметил мою задумчивость, расслабленное состояние. Я и сам удивляюсь, с какой стати посетило мою башку совсем не то. Но оказалось достаточно. Он потряс меня ударом и загнал в угол. Левую положил мне основательно на голову, а правой лупил наподобие автоматического молота. Я рванулся из угла, а он подловил меня ударом снизу. Критическое положение, только защищаться успевай. Переменил руки – правой мне на плечо давит, а левой добивает. Из угла я выскочил крепко ошалелым. Ударчики меня поколебали. Последнюю минуту раунда я отступал, не шел на обострения, а он преследовал меня, как приговоренного.

В перерыве И-И уверял меня, что я спал весь раунд, а я отмахивался: при чем здесь спал! Он снова и снова повторял «бей!» и «голову ниже!».

Второй раунд начался ужасно.

Сразу же после гонга мастер спорта попал мне по уху. Видимо, каким-то образом ухо подвернулось, и хрящ прищемился при ударе. Дикая боль все смешала, и я взвыл. Схватился за ухо перчаткой, и слезы полились из глаз. В полном смысле слова, я заплакал… Настолько неожиданно для всех и для самого себя, что противник оцепенел, судья растерялся, а цирк после шокового короткого молчания грохнул смехом. Несколько секунд продолжался конфуз, а я взвыл второй раз, теперь уже от ярости, обиды и досады, кинувшись в атаку. Провел любимые апперкоты в сплошных сериях, и противник заметался по рингу, теперь-то я ему предложил свою тактику, свой темп! Он почувствовал удары в корпус, заикал, первый признак. Не останавливаться, закреплять инициативу! Длинные руки теперь уже не пугали меня, не причиняли беспокойства. Они оставались все время сзади, захлестывали меня. Беспорядочно отступая, он изредка наносил скользящие, неточные удары. Атакуя возле своего угла, я услышал подсказку Азимова: «Подлови его! Подлови его!» Чей-то пронзительный голос завопил на весь зал: «Во-о-ва!!!» Я шел к его корпусу твердо и непоколебимо, пробивался к солнечному сплетению и бил, бил, но все без результата, повторяя: «Фу-ты, черт!..» Я должен был его посадить, должен! Темп, темп, и подловить! Он перешел на обхваты и делал их умело, не давая ударить, сбивая темп. Атака его ошеломила, и он от нее оправлялся.

Грянул гонг. Инициатива была моя, а теперь он перестроится. Он понял: ставка на удар. В игровом бою он меня бесспорно переиграет. Нужно подловить! Третий раунд. Последний. Собраться! Все тренировки, все бои, умение и соображение, все собрать в одно, в кулак. Не пропустить удара и ударить самому.

– …Распрыгайся, раздвигайся, – нервничает Азимов, – и поймай его на удар! Бей его! Подлови!

Киваю головой. В таких случаях больше ничего не остается.

…Опять я в углу, рука его на моем плече, другой рукой молотит – излюбленный прием, ловко он проделывает свой номер. Вырваться не могу, ухожу в глухую защиту, из угла не выскользнуть никак. Решаю ударить, использую канаты: отталкиваюсь с силой от них спиной и бью в корпус почти наугад. Бью сильно, канаты помогают. Со стороны удар не был заметен, тем он выглядел эффектней. Противник согнулся, навалился на меня, и я еще ударил.

– А мне не верили!!! – завопил Азимов, подбрасывая вверх полотенце. Он подпрыгивал, не скрывая радости, а рядом с ним размахивал руками Дубровский. Я видел только его и Дубровского на фоне орущей, топающей массы, слышал счет судьи и понимал: он не поднимется, а если даже и поднимется, я посажу его снова.

Он все-таки поднялся до счета, но покачал головой и тяжело, полусогнувшись заковылял в свой угол, а судья провожал его. Сколько раз загонял он меня именно в этот угол, и здесь он проиграл…

Судья держал меня за руку, готовый поднять ее, а там, в дымке, среди голов, я увидел маленькую головку с короткой стрижкой, я узнал его сразу и рванулся инстинктивно туда, но судья сжал мою руку, удивленно на меня посмотрел и сказал: «Все в порядке». А тот тип уходил, встал со своего места и пробирался к выходу по своему ряду, и уже не смотрел на меня, а только и думал, как бы убраться. Люди поднимали ноги и недовольно пропускали его. Тогда солнечные зайчики прыгали по его спине, а я стоял с окровавленным лицом. Ни за что ни про что он меня тогда ударил головой, но я еще с ним встречусь…

Судья поднял мою руку.

Завопили, затопали, засвистели земляки, и я поклонился, как артисты в цирке, и шум удвоился, они меня поняли, и, счастливый, я послал им поцелуй, и долго махал руками, и поднимал руки над головой.