Текст книги "Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы"
Автор книги: Виктор Голявкин
Жанр: Детская проза, Детские книги
Возрастные ограничения: +6
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)
Мать размахивала вальтером на фоне моей картины и кричала:
– Он в шайке! Он в шайке! Он спятил! Он спятил! Я же говорила, что он в шайке! Фигуровская меня предупреждала! Она меня всегда предупреждала, господи боже мой, он спятил!
Сыщик бы не нашел мой пистолет, а она нашла! Отвратительная привычка лазать, рыться по всем углам. Каким образом она все-таки его нашла?
– Откуда это? – спросил отец громко.
– Подарили, – сказал я.
– Кто мог тебе его подарить, как не бандиты! – закричала мать. – Ему подарили оружие!!!
– Да подожди ты, – прервал ее отец. – Кто тебе его подарил, отвечай.
– Я его купил, – сказал я.
– На какие деньги?
– На заработанные, разумеется.
– Только что ты сказал: подарили. Теперь утверждаешь: купил. Первому верить или второму?
– Второму, конечно, раз я его купил.
– Зачем же ты сказал: подарили?
– Сначала я не подумал… а потом подумал… Я подумал и решил сказать правду…
– Дай-ка сюда пистолет, – сказал он матери.
Он повертел его в руках, явно не зная, что с ним делать, и вернул ей обратно со словами:
– Отнеси его сейчас же на помойку! Чтоб духу его здесь не было!
– Что они со мной делают! Что они со мной делают! – повторяла мать, унося на помойку пистолет.
– Выбрось его в уборную во дворе! – крикнул ей вслед отец.
– Не нужно, не нужно! – закричал я, пытаясь бежать за матерью, но отец схватил меня за руку.
– Молчать! – заорал он. – Я здесь командир!
– Его можно кому-нибудь подарить, – взмолился я, – зачем же его выбрасывать!
– Никто не позволяет тебе делать такие подарки, слышишь ты или нет? И ты мне ответишь сию минуту, как он у тебя появился!
– Купил я его, вот он и появился, – сказал я зло.
– Молчать!
Будь перед отцом тарелка супа, наверняка она полетела бы в мою картину!
Слабая надежда оставалась – вытащить пистолет обратно из уборной. Как-нибудь, может быть, удастся его оттуда вытащить…
– У кого ты его купил? – спросил отец.
– Откуда я знаю, шел по улице, какой-то тип продавал пистолет, я у него и купил.
– Имей в виду, – сказал отец, чувствуя, что ему от меня ничего не добиться, – имей в виду, разговор будет серьезным и беспощадным! Он давно назрел. Что будет с тобой дальше?
Именно последних слов я и ждал. Они мне последнее время крепко надоели. В этом и заключается его беспощадный разговор, ничего себе!
– Так что же все-таки с тобой будет? – повторил он, не услышав от меня ответа.
– То же, что и со всеми, – сказал я.
– Ты себя ко всем не причисляй!
– А я и не причисляю.
Он как будто хотел меня ударить, но сдержался.
– Со всеми не происходит того, что с тобой, – сказал он. – У всех нормальные дети, порядочные сыновья. Они не портят кровь родителям, не ходят вверх ногами, а ты ходишь вверх ногами уже продолжительное время, да, да! Другого тут слова не подыщешь. Ничего вокруг себя не замечая, ты губишь и себя и родителей. Что ты отмочил на стене, зачем? Объясни мне, по какому праву ты сделал из комнаты свинарник, превратил стенку в безобразное зрелище? Объясни мне, отчитайся, ответь за свои поступки…
– Все равно будет ремонт, – сказал я.
– Если было бы все равно, люди лазили бы в окно, – сказал он.
– Ее всю заклеят обоями, – сказал я, – стоит ли волноваться…
– А где ты взял пистолет?
– Купил.
– Зачем?
– Просто так.
Отец подумал и сказал:
– Что у тебя изображено на стене? Безобразие, какое только можно себе представить!
Я молчал.
– Ничего там не изображено! Ничегошеньки там нет, но у тебя хватило терпения всю ее замалевать, живого места не оставить! Чудовищный ты тип, хулиган, и больше ничего!
Я молчал.
– Разговор будет серьезный, имей в виду! – сказал он, не отрывая взгляда от стены.
– Не так уж это плохо нарисовано, – сказал я.
Он вскочил, подбежал к стене, ткнул в стену пальцем:
– Это?!
– А что?
– Бандит! – погрозил он мне пальцем, измазанным в краске.
Вошла мать. Косило ее, как никогда. Ни с того ни с сего она сказала:
– Ведь я была у знаменитого Павлова, невропатолога, и он даже меня не осматривал, а сразу посоветовал не расстраиваться.
Идет в свою комнату, скрипят пружины кровати. Оттуда я слышу:
– Павлов мне сказал: вам нельзя расстраиваться, вам нужно больше спать.
– Бессовестно ты поступаешь с матерью! – Отец натягивает на голову свою неизменную брезентовую фуражку, собирается уходить.
Мне хочется остановить его, пойти с ним, но как это сделать?
– …Знаменитый невропатолог Павлов… нервная система человека…
Никто ее не слушает.
– Не уходи, отец…
– Откройте дверь профессору! – кричит мать. – Когда меня не косило, я открывала двери каждую минуту!
Да, это Шкловский, профессор. Ни я, ни отец звонка не слышали.
Отец снимает фуражку.
Профессор Шкловский прошел к матери в комнату, а мы с отцом остались сидеть в столовой.
Стояла перед нами стена – картина. Невольно смотрел на нее отец, и лицо его хмурилось. Но было и другое выражение на его лице. Труднообъяснимое…
Он ждал Шкловского, держа фуражку на коленях…Профессор Шкловский отвел отца в сторону.
– Я должен вам кое-что сообщить, – сказал он побледневшему отцу, – считаю своим долгом.
– Что-нибудь серьезное? – встревожился отец. – Неужели что-нибудь серьезное?
– Скажите, сколько времени ее косит таким образом?
– Месяца два… – сказал отец упавшим голосом.
– Она не перегружала себя физически, не поднимала тяжестей?
– Ну что вы… я бы не посмел…
– Видите ли… – сказал профессор, – по моему мнению, она совершенно здорова. Я трачу свое время, вы тратите деньги, я смею заявить: она нисколько не больна.
– Как?! – У отца был растерянный вид.
– Вполне возможно, она сама верит в свою болезнь, но это, как вы сами понимаете, другое…
– Я ничего не понимаю, – сказал отец.
– Представьте, такое случается. Мне приходилось наблюдать, – вздохнул профессор.
– Что случается?
– Лень элементарная. Простите, эгоизм…
– Я вас не понимаю.
– Мне некогда. Денег, прошу вас, не надо. Ни в коем случае.
Он взял с вешалки шляпу.
– Я в полном обалдении, – развел отец руками.
– Здесь я вам не помощник, – сказал профессор.
– Объясните мне, все объясните, – сказал отец.
– Ну, что вам объяснять, – сказал профессор, – это долго.
– Не долго, – сказал отец.
– Долго, – сказал профессор.
– Это у нее внушение? – спросил отец.
– Это другой случай, – вздохнул профессор.
– Другой? – сказал отец. Вид у него был жалкий.
– Женщины требуют к себе внимания, – отвечал профессор, пытаясь пройти, – они многого требуют. Однообразная домашняя работа их утомляет, они ищут выхода, находят его по-разному…
– Не хотите ли вы сказать, что жена моя вполне здорова? – сказал отец, загораживая дорогу.
– Вот именно это я и хотел вам сказать.
– Доктор, вы не шутите? Я своим ушам не верю! Ведь были врачи! Массажист Кукушкин брал по пять рублей в день! Он накладывал ей горячий парафин на спину, он месяц накладывал ей парафин на спину, профессор!
– Кукушкин ей не нужен, – сказал профессор.
– Кукушкин брал по пять рублей, – повторил отец. – За что же он их брал?
– Я, как видите, с вас ничего не беру, – сказал профессор, отстраняя отца. – Не в моих принципах брать с людей деньги ни за что.
– А Жислин?! – почти крикнул ему отец. – А врач Жислин?
– Жислин был введен в заблуждение, – сказал профессор, возясь с французским замком.
– Вот еще новость! – Отец был ошарашен крепко. – Вот еще гуси-лебеди перелетные… – Никогда я от отца не слышал такого выражения.
– Откройте же мне, наконец! – сказал профессор.
– Вы меня озадачили, доктор! – сказал отец. – Вы меня чертовски озадачили, как же мне теперь все понимать?..
– Поменьше обращайте внимания, мой совет. Не каждый будет с вами так откровенен, как я. Но мое правило, я считаю своим долгом сказать все начистоту. Только когда больной серьезно болен, я считаю своим долгом ему этого не говорить. Но лечить его. Вы меня поняли?
– Ничего я не понял, – отвечал отец, открывая профессору дверь, – ровным счетом я ничего не понял.
Захлопнув дверь, отец воскликнул:
– Каков гусь, а? Я его хотел вышвырнуть, негодяя, мошенника! Не мог в болезни разобраться! Порол мне глупость целый час! Но у него хватило благородства не взять денег! Ему стыдно брать… Каков профессор?! Но какую чушь он порол, а? Ты слышала, что он порол?
– Что он сказал? – спросила мать.
– Противно повторять, не стоит. Противно его слушать. Хотя он и не взял денег, но более подлого человека я в своей жизни не встречал!
Они вышли на балкон и так стояли, облокотившись на перила, отец крыл профессора, премилая картина.
9– Алло!
Я чуть от радости не задохнулся, когда Иркин голос услышал.
– Здорово, что ты мне позвонила, – говорю, – ужасно здорово!
Она сразу замолчала, ждет, что я ей еще скажу.
– Ужасно рад, что ты мне позвонила! – твержу. Ничего другого мне в голову не лезло.
– Это я уже слышала, – говорит.
– Я правда рад, клянусь!
– И это все? – спрашивает она своим шикарным голоском.
– Нет, не все.
– Так что же еще?
Хотелось ей картину показать, обрадовался я как сумасшедший. Стал ей про родителей плести, что они не скоро возвратятся, без всякого подхода.
– На что ты намекаешь? – спрашивает.
Я и не собирался намекать, разволновался еще больше.
– Не пройдут эти штучки! – говорит.
Какие штучки? Вот дура!
Вдруг слышу хихиканье, похоже – она там не одна. С подружкой. Между собой затараторили, потом она говорит:
– Хорошо, мы к тебе вдвоем придем, можно?
Терпеть не могу, когда девчонки по двое ходят. У меня немедленно желание появилось их разъединить. Ведь они обычно как вцепятся друг в дружку – не оторвешь.
– Вообще-то можно! – говорю. – Но лучше было бы, если бы ты одна пришла.
– Нет, нет, к тебе я не приду.
Опять они между собой переговорили, она заявляет:
– Подружка раздумала.
И сразу захихикали.
– Ну и оставь ее, – говорю, – оставь ее в покое…
Подружка кричит в трубку:
– Вы хотите, чтобы она от меня отделалась? Не выйдет!
Ирка говорит:
– Для чего это ты нас разъединить собираешься, интересно?
Подружка говорит:
– Лучше проведите нас в оперу, будьте добры, век не забудем, миленький…
Хихикают, дурочки, вовсю. Глупые разговорчики. Хихикайте себе на здоровье! Чуть было трубку не повесил.
– А мороженого нам купите? – говорит подружка. Я трубку не бросил. Что еще скажут, интересно. Ирка говорит:
– Страсть хочется чего-нибудь отчебучить, вылезай-ка ты из дому, лучше будет…
…Они стояли у парадной и хихикали.
– Чего бы нам такое отчебучить? – сказала Ирка.
– Поржать охота, – сказала подружка.
– Мы столько ржали, – сказала Ирка, – заржались до упаду!
– Ну и ржите себе на здоровье, – сказал я, немножко на это обидевшись.
– Больше всего на свете мы любим ржать, – сказала подружка.
– Иногда начнем – не можем остановиться, – сказала Ирка. – Умора, да и только.
В атмосфере непонятного ржания чувствовал я себя неловко. Ржать мне было, прямо скажем, не над чем.
– Куда же мы направимся? – сказала Ирка.
– В Ботанический сад, – сказал я почему-то.
Они на меня посмотрели своими круглыми глазами и захихикали.
– Если хотите, можно пойти в другое место, – сказал я, не представляя, куда еще можно пойти.
– Ой, девочки! – сказала подружка. – Пойдемте в оперу! Ой, там, наверное, сегодня Пинкисевич репетирует! Ой, как он танцует, миленький!
– Правда, там сегодня Пинкисевич репетирует, – сказал я обрадованно, всовывая ей пропуск. – Он там сегодня точно репетирует.
– Ой, может быть, мы вдвоем пойдем, – сказала Ирка. – Неужели он сегодня репетирует? У тебя есть, Нинка, деньги? Купим цветы Олежке?
– Пойдемте, я вам куплю цветы, – сказал я. – И можете себе оставить пропуск. Больше он мне не нужен.
– Живем! – запрыгала Нинка. – Каждый день будем ходить на репетиции!!
– Ходите по очереди, – сказал я, – и фотокарточки меняйте. Сегодня одну приклеили – завтра другую. Печатку подрисуйте. К моей фамилии букву «а» припишите.
– Вот отчебучим! – взвизгнула Нинка. – Мы вас никогда не забудем, вы нас спасли! Чур, я первая!
– Но чтобы завтра – я, – сказала Ирка.
– Не забудьте, кто за кем, – сказал я.
Нинка помахала Ирке и умчалась вприпрыжку с моим пропуском, забыв про цветы.
Купили на углу мороженое. Медленно и молча поплелись к Ботаническому саду. Не вязался у меня с ней разговор никак.
Разгуливали по саду многочисленные экскурсии. Возле одной группы остановились. Ирка спросила, пришелся ли мне по вкусу фильм «Свистать всех наверх», и я ответил, что он мне не понравился. «Как может не нравиться фильм, – горячо возразила она, – если там идет речь о любви!» – «Обо всем может быть плохой фильм, если он плохой», – отвечал я. «О любви не может быть», – сказала она твердо. «Обо всем может быть», – повторил я. «Никогда, никогда в жизни!» – возмутилась она. «Но почему же?» – «Потому что это любовь!» – «Ну и что же?» – «Лучше любви ничего не может быть на свете!» – заявила она. «Ну а если любовь плохая?» – «Любовь не может быть плохой». – «Но фильм-то плохой!» – «Фильм очень хороший!» – сказала она и посмотрела на меня таким взглядом, что упорствовать дальше я не стал. Сдался этот фильм, думал я. Лучше бы о нем не затевать разговора. Напрасно спорил. Сказал бы, что самый лучший фильм, и делу конец.
Я молча смотрел на море. Тишь да гладь. Плывет пароходик, а от него фиолетовые линии.
– В этом фильме сразу не целуются, – сказала Ирка.
– Подумаешь! – сказал я.
– Перед вами тысячелетнее дерево, – сказал экскурсовод, – листья в рот не берите…
– В этом фильме очень красивые платья, – сказала она.
– Подумаешь! – сказал я.
– Агава цветет раз в жизни, – сказал экскурсовод, – листья агавы запекают, их едят…
– Про этот фильм в газетах писали, – сказала Ирка.
– Подумаешь! – сказал я.
Но самое нелепое было то, что я не видел фильм «Свистать всех наверх». Я даже не знал, что такой фильм вообще существует.
Взгляд мой на дощечке справа: «Дорогой друг! Перед тобой фисташка, требует особого ухода и внимания».
На дощечке слева стерты первые слова. Дальше читаю: «…останови того, кто этого не понимает». Чего не понимает? Останови того, кто ничего не понимает. Так лучше.
Слева, справа, сзади, спереди, на всех кустах, деревьях таблички по-латыни, номерки. Все растения с номерками и табличками.
– Вас ждет еще одно удовольствие, – говорит экскурсовод.
Ничего меня здесь не ждет.
– Обратите внимание на примулу, она расцветает перед извержением вулкана, является как бы сейсмографом.
Чепуха на постном масле, никакого вулкана здесь нет.
– Между прочим, я два раза смотрела «Свистать всех наверх», – сказала Ирка, – и нисколько об этом не жалею.
– Семейство кактусов… Опунция Димовидия… Семейство кленовых.
Направляется в нашу сторону мужчина с фотоаппаратом. Останавливается и с улыбкой фотографирует женщину из нашей группы. Она улыбается в ответ и позирует. «Карточки ведь все равно не будет», – говорит она. «Непременно будет, чтоб мне пропасть!» – обещает он. Разговорчик у них пошел сразу будь здоров, как по маслу, без единой паузы, даже завидно.
ОН. В нашей группе механики, совпартслужащие и два планериста.
ОНА. А наша группа целиком состоит из текстильщиц.
ОН. Орехово-Зуево? Пардон, Конаково? Прошу прощения – Вышний Волочек?
ОНА. Ведь в точку попали, ой, надо же!
ОН. Я там был, прошу прощения, во время войны. В тысяча девятьсот… году наш батальон стоял, прошу прощения, в универмаге. Как вас зовут?
ОНА. Вам все скажи, все доложи.
ОН. Как же я вам карточку вручу, прошу прощения?
ОНА. Угадайте, как меня зовут, раз вы все отгадываете.
ОН. Отгадаю, прошу прощения, если вы меня не будете торопить.
ОНА. Кто же вас торопит в отпуску!
ОН. Маша? Саша? Галя? Валя? Оля? Маня? Аня?
ОНА. Алексей, скажи ему мое имя.
Медленно поворачивает свою крупную голову на бычьей шее Алексей. Оторвали его от кустов и деревьев. Отвлекли от редкой зелени. Что надо?
Стремительно удаляется. «Пардон – прошу прощения», не ожидал такого финала. Медленно поворачивается крупная голова Алексея на вечнозеленое, дикорастущее.
– Пройдемте в аллею пихт, – говорит экскурсовод.
Басит Алексей:
– А где лилии? Я люблю лилии…
Затопала экскурсия в аллею пихт…
Не желаю я в аллею пихт!
И не желаю в любви объясняться. Такие слова говорить – все равно что повеситься. Люблю, люблю, я вас люблю, никто вас не любит, не полюбит, вас могут разлюбить, а я не разлюблю, никто вас так любить не будет, моя любовь сильнее всех, «…я вас люблю, чего же боле, что я могу еще сказать…» Пусть она мне и объясняется, как у Александра Сергеевича Пушкина. С какой стати должен я ей в любви объясняться, а не она мне? Кто это придумал? Я должен ей шептать: «Люблю», а она мне в ответ: «Что вы сказали? Повторите, пожалуйста, я вас не слышала…» Адью фердибобель, как Штора выражался. Да и откуда я знать могу: люблю я ее или не люблю? Если она мне нравится, так Лена-артистка тоже нравится. И Сикстинская Мадонна. Любовь, я считаю, – навеки. Как Ромео и Джульетта – полюбили друг друга и на тот свет отправились без всяких штучек. Вот это точно. А кто сто раз в любви клянется, а потом заявляет: я тебя разлюбил, прости, пожалуйста, – ничего себе любовь!
– Как может быть «Свистать всех наверх» плохой фильм, ели там идея любви! – вдруг сказала Ирка.
– А кто сказал, что плохой фильм? – спросил я.
– Ты сказал!
– Ничего я не говорил, пошли отсюда!
10– Какая же это картина?! – возмутилась Ирка, когда я ее подвел к стене.
Мне показалось, она меня хочет ударить по щеке. Я отошел подальше и совсем не к месту прочел свое единственное стихотворение, сочиненное на уроке арифметики:
Рожден ли я средь людей теряться,
Спокойной жизнью наслаждаться,
Прожить бесславно свой недолгий век
И умереть как жалкий человек?
Сзади меня совсем не Иркин голос спросил:
– Как фамилия?
Я обернулся.
Вот уж не ожидал я увидеть товарищей милиционеров! Как они появились? Дверь оставил раскрытой. Какая теперь разница.
– Чего вы? – сказал я. – Я ничего…
Я хотел выскочить в дверь, но меня перехватили.
– Спокойно, спокойно, – сказал старший лейтенант, – ишь ты…
– Что я сделал?! – сказал я.
– Покажите-ка вот эту книжечку, – попросил он. На столе лежал «Суриков».
– Давайте-ка, давайте-ка ее сюда.
Он сам взял «Сурикова», повертел в руках и передал сержанту.
– А вы, барышня, что тут делаете?
– В гости пришла, – сказала Ирка.
– Погостили, а теперь домой идите.
– Ну, я пошла, – сказала Ирка.
– До свидания… – сказал я.
– Соберите краски, – сказал старший лейтенант.
– Нету у меня никаких красок, – сказал я, – кончились у меня все краски.
– Ну и ну! – сказал он, глядя в упор на стену. – За это я бы своего сына по головке не погладил!
Сержант рассматривал стенку с интересом. Он потрогал краску и тоже измазал палец, как мой отец.
– И на это ты все краски угробил? – спросил с недоумением старший лейтенант. – А теперь отвечать придется, ай-ай-ай! Я бы всыпал. Ну дает! Кто у тебя родители?
Я молчал.
– Приличные, наверное, родители, а сын – вор.
– Доверху все замазал, товарищ старший лейтенант, – сказал сержант, – живого местечка не оставил, товарищ старший лейтенант.
– Воруем, значит, великие художники? Сурикова крадем, костюмы, краски…
– Какие костюмы?
– Ах, мы о них не слышали?
– Не знаю я ни о каких костюмах!
– Сурикова, значит, украли, – очень хорошо!
– Зелененькой красочкой, товарищ старший лейтенант, похоже, из ковша лил…
– Распустились молодые люди.
– И потолочек прихватил, – сказал сержант.
По стене скользнул солнечный зайчик и пошел плясать по краскам. Наверное, какой-нибудь мальчишка баловался зеркальцем на противоположном балконе.
– Намазюкал, аж глаза ломит, товарищ старший лейтенант, – сказал сержант.
– Ну, пошли, художник, – сказал старший лейтенант.
– А как я родителям сообщу?
– Раньше нужно было о родителях думать, молодой человек.
Кошмарики, пропало ваше чадо…
11В камере я положил в угол свой пиджачок под голову и прилег. Хорошо, что пиджачок прихватил с собой на всякий случай.
Лезли в голову мысли. Самые разные, самые несуразные.
Подвальчик темненький, прохладненький подвальчик, а наверху жара. Играют двое в карты. Странно, у них карты не отобрали, не обыскали. Пьяный спит. Обстановочка, новая обстановочка. Никто на меня внимания не обращает, и то хорошо.
Встал, потянулся. Надоело лежать.
Те двое кончили игру, один мне говорит:
– Не надо.
– Чего не надо?
– Здоровье теряешь, брат, здоровье теряешь…
– Как это?
– Факт тебе говорят: когда тянешься – все здоровье уходит. Нужно хлопнуть себя по груди. Хлопни, брат, себя по груди.
Он хлопнул себя по груди кулаком, и я хлопнул.
– Вот так. Здоровья не теряй.
Никто меня не спрашивал, за что я сюда попал, хотя мне всех хотелось спросить.
Я отошел в сторону и еще раз хлопнул себя по груди.
Он заметил:
– Умный человек – совет повторил! Молодец – совет повторил! Разумный совет повторил Антон около пекарни!
Он подошел ко мне с картами в руках.
– Набрал однажды я пригоршню медяков на три рубля, – продолжал он, – кладу в карман и чувствую, меня клонит, клонит в одну сторону. Один бок другой перевешивает, брат. Так. Двое подкатили, понял? Ограбление средь дня. А я? Пригоршню медяков швырнул в рыло – ать – одному! Ать – другому! Самого гиганта можно свалить, пехлевана – р-рраз! Наповал! Ать! Ошарашил…
Дверь отворилась, его окликнули.
– Некогда мне! – заорал Антон около пекарни. – Не хочу я сейчас домой, дайте с человеком поболтать!
– Давай, давай, Антоша, погода хорошая, – сказал милиционер в дверях.
– Тьфу! – сказал Антон около пекарни. – Ну, я пошел… Здоровье не теряй, – сказал он мне возле дверей, хлопнув себя но груди кулаком.
Я сделал то же самое.
– Умный человек – совет повторил, – сказал он. Вскорости ушел за ним его партнер в карты. Ушел, протрезвившись, пьяница.
А я сидел.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.