Текст книги "Записки наемника"

– Расстегивай брюки, – шепчу я. Я уже на той стороне стены. – Расстегивай брюки и давай мне сюда руки. Вылезай…

Людмила выскальзывает из брюк, словно змея из своей старой, ненужной ей кожи. Брюки повисают на колючей проволоке. Я пытаюсь их отцепить, но они еще больше запутываются.

Мы уходим подальше от стены, подальше от проклятого дома с дымящимися, неестественно прекрасными гобеленами на стенах.

Я – полностью невидимый в камуфляже, а девушка – в белом треугольнике плавок.

…Занимался рассвет. Теперь было хорошо слышно, что и в городе звучит перестрелка и даже грохочут орудия.

Что тут, война?

Надо уходить из этого города. Улетать на север. Там нет Абхазии, нет грузин и абхазцев, которые не поделили власть. Я быстро надуваю лодку. Со стороны виллы слышатся крики. Мне не дают покоя оставленные брюки Людмилы. Это след. Голоса приближаются.

– Уходим в море, там гидроплан!

Мы входим в теплую воду. Забредаем поглубже. Из тумана начинает вырисовываться силуэт гидроплана и приближается к нам.

Но со стороны виллы появились вооруженные люди. Много людей. Успели очухаться. Обнаружили брюки и напали на след беглецов. Все-таки надо было не оставлять следов. Это на будущее. Какое будущее?

Одной рукой я держал Людмилу, а другой, почти не прицеливаясь, начал отстреливаться.

– Ты можешь плыть?

– Попробую…

– Плыви к гидроплану…

Я стою по грудь в воде и одиночными выстрелами заставляю противника залечь. Одновременно отталкиваюсь ногами ото дна и, держа автомат на весу в воздухе, плыву к гидроплану.

Вот и поплавки гидроплана.

Выстрелы загрохотали с новой силой.

Ирина высовывается из кабины.

– Что, заводить?

– Давай, – говорю я.

Некоторое время слышится возня, крики, и вот мощный мотор взревел.

Нам не надо было этого делать. Но у нас не оставалось иного выхода.

Как только летчик начал разворачивать гидроплан, чтобы уйти в море, выстрелы загремели с новой силой. Гидроплан развернулся, но этим самым подставлял бок машины и делал ее удобной мишенью для нападающих, которые стремительно приближались к воде.

Я не мог влезть в самолет. Неожиданно что-то зашипело, длинная молния отделилась от берега и мгновенно приблизилась к гидроплану. Бамм! Бамм! Выстрел из гранатомета угодил в борт. Горячая волна взрыва едва не сорвала меня с поплавка.

– Людмила, держись…

– Держусь, Юра, держусь… – отвечала девушка. Она была еще в воде, и обеими руками сжимала обшивку поплавка. Девушка уже пришла в себя и теперь обходилась без моей помощи.

Снова шипение, снова неяркая молния и – новый взрыв сотряс гидроплан. Мы целы. Что с Ириной? Уцелел ли пилот? С берега наседают солдаты.

– Держись! – снова кричу я Людмиле, а сам вскакиваю в открытую дверь… Все разворочено, тлеет изоляция. В кабине летчик держится за окровавленную голову. Ирина тоже оглушена, трясет головой, но крови нет.

– Тебя оглушило, уходим отсюда, сейчас они еще раз ударят из гранатомета.

Мои слова оправдываются. Слышится выразительное шипение, и мощный взрыв сотрясает гидроплан. Поплавки настолько иссечены пулями, что воздух из них со свистом уходит. Разбитый гидроплан медленно погружается в воду.

– Уходим! – кричу я девушкам и веду прицельный огонь по нападающим, выискивая глазами гранатометчика. Его нигде не видно. Все в серой пелене, дыме от взрывов.

Наверное, из-за тумана и измороси нас троих не очень-то видно. Мне, забрав Ирину, следовало уходить. Думаю, мы едва различимы на воде. Но гидроплан хорошо заметен и в тумане! Поэтому снова слышится буханье гранатомета и короткое характерное шипение летящей гранаты.

– Не смотреть! Отвернуться, сгруппироваться, и под воду… – пытаюсь я научить военному делу женщин.

Но где там! Обе поворачивают головы в сторону гидроплана. Они, видите, ли, желают посмотреть на взрыв. Граната лопается необычайно громко, корпус самолета вспыхивает. Людмила неожиданно хватается за шею.

– Что с тобой, Люда?

Людмила стоит по грудь в воде, у нее безумные глаза, и она держится обеими руками за шею.

Я силой разжимаю пальцы и вижу, что глубоко в горло вонзился лепесток стабилизатора от гранатометной мины. Недолго думая, пальцами обхватываю его и вытаскиваю. Боже, какой он длинный! Кровь горячей струей брызнула из-под пальцев Людмилы.

– Юра, мне больно, Юра… – девушка не говорит, она хрипит.

Никогда в жизни я не был таким растерянным. Я не знал, что делать. Это потом, через несколько минут ко мне пришло решение, вернулись силы, способность анализировать, но в тот момент я готов был обезуметь!

– Зажми шейные артерии, – кричала Ирина прямо мне в ухо, но я ничего не понимал. То есть, конечно, я понимал смысл слов, но не мог отважиться своими почерневшими от пороховой гари пальцами дотронуться до шеи девушки, которая хрипела, задыхалась, кашляла кровью…

– Отплыви в сторону, займись ими, – Ирина командовала мной! Она поддерживала Людмилу, поскольку та еле стояла в воде, и пальцами зажала перебитую осколком артерию.

Убедившись, что раненая в порядке, (Боже! Неужели человек с исковерканной взрывом гранаты шеей может быть в порядке?), я занялся нападавшими.

Они не знали, что мы покинули самолет, и полукольцом прижимали противника к гидроплану, который опустился на дно и в полкорпуса торчал над водой.

Я вышел из тумана словно привидение. Каждый выстрел – один человек. Эти люди – солдаты. Они взялись за оружие, а если ты взялся за оружие, то должен быть готов к смерти. Выстрелы следовали один за одним. Вскоре солдаты сообразили, откуда идет разящий огонь, и сделали меня центром своего полукольца. Но мое преимущество было в том, что, со стороны моря туман был гуще. Я видел перемещавшихся по берегу солдат, а они меня едва ли различали. Кроме того, я иногда погружался в воду, чтобы обезопасить себя от случайной пули.

Через некоторое время солдаты поняли, что сражаться с невидимым врагом весьма небезопасно. Они отошли, высаживая патроны рожок за рожком прямо в туман.

Будучи по грудь в воде, я побрел в сторону, куда скрылись девушки. Через некоторое время я настиг их. Рана на шее была очень опасна. Людмила и так потеряла много крови. Очевидно, осколок повредил ей голосовые связки, она могла только шептать, и то прилагая невероятные усилия и истекая кровью.

Мы выбрели на берег и поковыляли к городу.

По всему городу стреляли, к небу поднимался дым пожаров. Только теперь стало ясно, что военные действия идут по всей форме. Дальше, за городом, слышалась артиллерийская канонада. Вероятнее всего, это били противоградовые орудия, которые абхазцы приспособили для военных целей.

Некоторое время мы шли по пустынным улицам. Увидев телефонную будку, я бросился к ней. На удивление, «скорая помощь», вызванная мной, ответила. Мне сообщили, что в городе полно раненых, и на вызов никто не приедет. Машины работают в зоне боевых действий. Затем повесили трубку.

Мы забрели в первый попавшийся дом с выломанными окнами и разбитыми дверьми. Там мы уложили Людмилу в постель, и я сказал, что иду искать врача.

…Окровавленный лифчик сброшен на пол, он мешает дышать. Девушка задыхалась, захлебываясь собственной кровью, которая фонтанировала из яремных артерий и попадала в дыхательное горло. Мало того, осколок попал в гортань, она вообще почти не могла дышать, потому что рана слиплась. Людмила синела, она задыхалась.

– Необходимо делать трахеотомию, но я не хирург, – Ирина побледнела.

– Ты сделаешь это! – сказал я.

– Нет, – сказала Ирина и глупо улыбнулась. Ее лоб покрылся испариной, глаза ее плавали.

– Что мы вставим в отверстие? – спросила Ирина. Внутренне она решилась. Но хотела, чтобы мы это сделали вместе. У меня не было иного выхода. Нужно было подготовить трубку, и я выломал в ванной комнате «сосок» умывальника. Он никелирован, подойдет!

Я взял свой нож, приставил его к ямочке, где, по некоторым представлениям, находится душа, и сделал глубокий надрез. Я думал, что смогу довести дело до конца, но неожиданно мне самому стало плохо. На мгновение помутилось сознание. Черт побери, сколько человек я убил, а здесь самообладание подвело меня! Нож выпал из рук.

Ирина оттолкнула меня. Она рассекла надрез пошире и вставила «сосок» умывальника прямо в трахею.

– Нужно останавливать кровотечение, делать переливание крови, нужна капельница, нужен хирург, чтобы сшить артерию, – сказала Ирина. Ей было страшно оставаться одной с тяжело раненым человеком.

– Знаю. Поэтому я должен уйти и привести сюда врачей… – мрачно ответил я. Мне не хотелось уходить, бросать Людмилу здесь, в таком состоянии. Я понимал, что если не найду бригаду «скорой помощи», то Людмила погибнет. Я также понимал, что если боевые действия начались, то Фарид может быть в городе. Мне срочно нужно его разыскать. Он быстро поможет мне найти врачей.

…Чем дальше я углублялся в город, тем больше убеждался, что тут произошло нечто страшное. Разрушенные от попадания снарядов дома, дымящиеся развалины, трупы людей, вовсе не солдат, валялись прямо на дороге. Если совсем недавно выстрелы звучали редко и только в одной части города, то теперь – отовсюду. Кто по ком стрелял – невозможно было понять. Мне в голову не приходило, что в этом мирном, благополучном, цветущем Крае может неожиданно начаться кровавое побоище.

Это меня, правда, в данный момент не сильно беспокоило. Мне во что бы то ни стало необходимо было встретить Фарида или хотя бы Цейбу. Уж он-то мог знать, где найти врачей.

Неожиданно я увидел группу быстро перемещающихся людей с повязками на головах и с автоматическим оружием в руках.

– Эй, парни! – окликнул я их.

Те сразу же изготовились к стрельбе.

– Где ваш командир? – спросил я.

– Я командир, – послышался ответ. – Кто ты? Как узнать, абхазцы это или грузины?

– Мне нужен командир постарше… – тянул время я. Вооруженные люди насторожились и начали занимать укрытия.

– Я здесь самый старший командир! – крикнул вооруженный человек. Он не прятался, но меня держали под прицелом пять или шесть человек. Я смогу прыгнуть и уйти от пуль, если повезет, конечно, но выстрелить в него уже не смогу: не успею.

Вооруженные люди вроде не готовились на меня напасть. Их командир раздавал приказы, но я даже не мог слышать, на каком языке они разговаривали. Тогда я рискнул.

– Мне нужен Цейба! – я уже не мог говорить нейтрально, намеками. И все же мне не нужно было выдавать им своих намерений. А вдруг это грузинские боевики?

– Э-э, дорогой, так это никакой не командир, это просто-напросто шалопай, – человек опустил автомат. – А кто ты?

– Я друг Фарида. Мне он тоже срочно нужен.

– Мы все друзья Фарида, и нам всем надо срочно его увидеть.

Я опустил автомат и пошел к абхазцам. Неожиданно командир вскинул автомат и выпустил по мне очередь. Вот какие это друзья Фарида! Я успел прыгнуть вперед, ударился об асфальт. Пули градом защелкали вокруг. Я не понимаю до сих пор, каким образом я остался цел. Ни одна пуля даже не коснулась меня. Скорее всего, мой ангел-хранитель позаботился об этом, поскольку меня ждал умирающий, истекающий кровью человек, который был мне бесконечно дорог.

Я катался по асфальту, а они, не целясь, лупили по мне из автоматов, радостно выкрикивая непонятные слова. Это была для них забава. Я смог перекатиться за столб и оттуда пустил прицельную короткую очередь. Патронов у меня было в обрез. Потом я перемахнул через высокий забор и скрылся за домом.

Они начали кричать, чтобы я сдавался, и тогда они меня отведут к Фариду. Из их громких разговоров я понял, что это все-таки абхазцы. Они прочесывали дома, выискивая противника.

Они не стали меня преследовать. У них, скорее всего, были свои счеты с более конкретным противником, а не с незнакомым, пусть и вооруженным человеком.

Абхазцы, гогоча непонятные слова, побежали по улице. У меня тоже не было цели завязывать бой. Я отсиделся за домом, потом вышел на улицу. Абхазцы пошли в сторону окраины, где в одном из домов скрывались мои девушки.

…Казалось, город был мертвым. Наступило утро, взошло солнце, верхушки кипарисов не шевелились, и каждая минута этого прекрасного утра могла оказаться последней для моей девушки.

Так где же Фарид?

Мне надо было его найти. Теперь я ненавидел всех и каждого, и готов был убивать любого, у кого было оружие в руках. Если раньше я работал на чужой территории и моральное оправдание моим действиям, направленным на прерывание чужой жизни было в том, что если я не убью, то враг меня убьет, то теперь я понимал, что жизнь любого противостоящего с оружием человека является преградой для жизни Людмилы. Я не считал никого, кто сейчас был вооружен, нормальным человеком, поскольку это мешало жизни.

Может, я был эгоистом, может, я эгоист вообще. Но что было – то было.

Неожиданно прямо перед собой я увидел машину «скорой помощи». Повелительным жестом я остановил ее. Водитель затормозил прямо у моих ног. Вид оружия заставлял его подчиниться, но не успокаивал. Он высунулся из кабины и заорал:

– Чего ты встал! У меня люди умирают!

– Поедешь со мной!

– Нет!

Я поднял автомат к его груди.

– Дорогой, ты посмотри, что там делается, – водитель смягчился и показал рукой в глубь салона.

Открыли боковую дверь.

– Умерла, – сказала медсестра, и выдернув капельницу из вены умершей женщины, протерла иглу ваткой и начала ловить вену на руке другого человека – юноши с оторванной взрывом ногой. В салоне лежали еще двое тяжелораненых, и человек пять показывали мне свои болячки. Они думали, что я проверяю, нет ли здесь дезертиров. У меня пересохло во рту.

– Дайте мне капельницу.

– Это последняя… – вздохнула медсестра.

– Где найти еще машину?

– Все в районе Нового рынка, – ответил водитель, и попытался выпихнуть меня из салона. Да, я был эгоистом. Чувства затмили мой разум.

Я выстрелил в окно машины. Раздались крики. Я наставил автомат на медсестру. Она равнодушно улыбнулась. Видимо, уже привыкла.

– Этот юноша умрет без капельницы? – спросил я хмуро.

– У него болевой шок. Он может умереть в любую секунду.

– Я спросил, этот юноша умрет без капельницы? – в моем голосе явно чувствовалась угроза.

Медсестра достала из сумки запечатанную в пластик капельницу и бутылку кровезаменителя, протянула все мне.

– Ты пойдешь со мной, – сказал я таким тоном, что медсестра даже не пыталась возражать. Потом я обратился к водителю:

– Послушай, ты можешь по рации связаться с другой машиной?

После моего выстрела водитель стал немного сговорчивее.

– Ладно, показывай, где?

…Машина подъехала к дому, где скрывались Ирина с Людмилой. Я толкнул калитку, медсестра с сумкой последовала за мной. Когда я подошел к дому, то увидел, что из окон валит дым. Это была нерассеявшаяся пороховая гарь. Я толкнул свесившуюся створку двери, влетел в дом.

Картина, представшая перед моими глазами, будет долго преследовать меня. Возможно, я не забуду этого никогда. Такое просто невозможно забыть.

В комнатах, где и до нашего прихода царил полный разгром, теперь все было перемолочено автоматными очередями. На полу лежала растерзанная Ирина с неловко вывернутыми ногами. Во лбу зияла рана, из которой торчали белые осколки черепной кости. Губы разбиты ударом кулака. Большие, плоские, как у белки, зубы выбиты и вмяты в синий язык. Одежда на ней была раскромсана, тело девушки исколото ножом. Было ясно, что прежде, чем убить, над ней глумились, ее долго и не один раз насиловали. Я прижал палец к сонной артерии девушки. Сердце уже не билось.

Я вбежал в другую комнату – Людмила лежала ничком на полу в луже собственной крови. Латунная трубка валялась рядом. Я перевернул ее, лицо у девушки было синюшного цвета. На горле запекся комок крови. Я счистил кровь и попытался вставить трубку в трахею. Но у меня ничего не получилось. Людмила была еще теплой, может, еще живой! Медсестра очутилась рядом, слишком медленно, как мне показалось, тампонами промокнула кровь.

– Где уж там, почернела вся, – пробормотала медсестра и просунула латунный сосок в трахею. Она ковырялась этой трубкой в ране, словно то был фарш, из которого надо было достать кость. Измазав руки в крови, она все-таки попала трубкой туда, куда нужно было. Потом встала, утерлась, измазав свою щеку кровью, и слишком медленно снова нагнулась над бесчувственным телом. Вероятно, она уже не верила, что можно что-либо сделать для посиневшего от удушья человека. Но она все-таки попыталась сделать искусственное дыхание.

– Кажется, еще живая… – почему-то без радости сообщила медсестра. – А та девушка уже умерла. Ее что, изнасиловали? А потом убили?..

Я пожал плечами. Мне было все равно. Я ничего не чувствовал. Стоило уйти на полчаса, как сюда кто-то заявился и устроил надругательство над людьми. И приходили ведь люди. Люди!

Ясно, что они не успели уйти далеко. Вероятнее всего, это совершили те, с которыми я столкнулся на дороге.

Медсестра сделала несколько уколов в неподвижное тело Людмилы и вновь начала дуть в латунную трубку, ритмично нажимать на грудь.

– Кажется, еще дышит…

Я гляжу на мертвенно-белое лицо девушки с синюшным оттенком. Оно медленно розовеет. Я бросаюсь к Людмиле и начинаю энергично вдувать в ее легкие воздух и ладонью надавливаю на грудь, чтобы воздух выходил.

– Осторожнее, раздавишь, – говорит медсестра.

Когда я прикладываю ухо к груди, то слышу, как воздух теперь уже сам с бульканьем заходит внутрь легких и выходит через трубку наружу. Сердце едва слышно трепещет. Она дышит! Она будет жить! Она уже не умирает, нет, она будет жить!

…Врачи унесли ее с высоко поднятой бутылкой кровезаменителя. Бутылка кровезаменителя прозрачная. И капельница прозрачная. Именно в этой прозрачности спасение Людмилы.

Девушку поднесли к подъехавшей машине «скорой помощи» и погрузили ее внутрь. Дверцы захлопнулись. Машина взревела двигателем и помчалась по пустынной дороге, на которой валялись трупы стариков и женщин. Трупы грузин, русских и абхазцев.

Я словно очнулся, когда остался один. Попытался бежать за машиной, но потом махнул рукой. Не догнать, не остановить. Да и надо ли? Повернулся и отправился искать следы убийц. Они ведь не успели уйти далеко. Их всех нужно уничтожить. Будь они абхазцами, грузинами, русскими – я все равно уничтожу убийц. Убийца не имеет национальности.

Я шел по следу, хоть это было нелегко в городе, где половина горожан превратилась в убийц. И я нашел их! Я отбирал у них их оружие и этим же оружием убивал их. Убил всех, до одного. До последнего человека. Я обагрил свои руки их кровью…

…Теперь, когда это уже произошло, мне необходимо все записать на бумаге. Моя голова, мое сердце уже не способны держать случившееся взаперти, не выплескивая наружу. Я должен высказаться, хотя бы перед самим собой. Мне хочется понять, что, записывая, я смогу воссоздать пережитое ранее, пережить заново. Это поможет мне более точно разобраться в происшедшем.

Я не был наемником в Абхазии. Меня никто не нанимал убивать ради денег людей, которые нарушали закон права или неписаный закон. Но мне пришлось там оставить очень много трупов. Нет, не по собственному желанию, и даже не ради собственной защиты. Ради жизни другого человека.

Тетрадь третья
БОСНИЯ

Ясный день над Гораждой. Погода стоит отличная. Днем – жарко, ночью – прохладно. Видимость великолепная. Вижу в скалах веточки дуболома и дикого винограда, на которых покачиваются певчие птицы. Далеко, через долину, растет куст можжевельника, а за ними примостился мусульманский снайпер. Я не знаю, босниец это или наемник. Но мне надо вывести его из строя. Если я его не подстрелю, он рано или поздно подстрелит меня. Так что сегодня будет отличная охота. Охота на людей.

Вчера была погода похуже, а наш командир – снайпер-серб Андрия Зеренкович – поставил свой личный рекорд: десять метких выстрелов. Десять пуль – десять неподвижных тел. Причем он метит отнюдь не в гражданских лиц. Серб выбирает среди боснийцев только вооруженных или, в крайнем случае, одетых в военные куртки цвета хаки.

День сегодня обещает быть просто на удивление. Андрия Зеренкович точно побьет вчерашний рекорд. Если, конечно, ему повезет.

Я рекорд бить не буду. Если работать на рекорд, то увлекаешься и забываешь обо всем на свете. Тогда очень просто зевнуть. А если зевнешь – становишься добычей сам. Или добычей становятся твои парни из группы прикрытия. Как это случилось с парнями Марко Даиджича. Группа прикрытия у него была сербская и наиболее матерая, поскольку Марко молод и в военном искусстве у него нет опыта. Зато зрение у него просто ястребиное. Но несмотря на свою опытность, сербы из группы прикрытия потеряли в чем-то бдительность. Снайпер чудом уцелел, а вот его напарники остались лежать с длинными ножами в горле. Эти ножи и мне не дают покоя. В принципе, такова наша работа, и если есть издержки и брак, то ведь это случается при любой работе. Только вот цена издержек разная. В нашей работе цена допущенного брака – жизнь. Жизнь собственная или жизнь товарищей, понадеявшихся на тебя. Если группа прикрытия погибла не по твоей вине, кто-то зевнул сам или стал жертвой фатальной случайности, то тебе дадут новую группу. Если в этом виноват ты – можешь собирать барахло и уезжать туда, откуда прибыл. Никто не станет из-за твоей оплошности рисковать людьми второй раз. А кому охота возвращаться? У каждого свои проблемы, а то и грешки на родине, и места ему там нет.

Да и кто умудрится не дорожить группой прикрытия, когда ты каждый день вручаешь им свою жизнь? Пусть твоя жизнь на родине ничего не стоит, но здесь, в Боснии, тебя ценят, уважают и дорожат тобой. Ты просто обязан оказывать должное внимание, проявлять бдительность при работе со своими ребятами.

Конечно, есть и другие причины, не позволяющие рисковать чужой жизнью. Скажем, привязанность, дружеские отношения или сознание того, что трудно все время менять людей в мрачной горной Боснии. В конце концов, обыкновенная людская жалость тоже играет здесь далеко не последнюю роль. Марко Даиджич слезами обливался, плакал как девушка, когда приехал из соседнего селения православный поп и мы хоронили его ребят. Откуда у такого классного стрелка столько слез? Наверное, так устроены его глаза.

Со стороны шумящей реки тянет прохладой. Через реку переброшен мост. По нему иногда проходят местные жители. Среди жителей попадаются вооруженные мужчины. Тогда можно наводить перекрестье снайперского прицела на силуэт цели и стрелять. Не думать, что это идет обремененный своими хлопотами человек с сердцем, с душой.

Это цель. Цель надо поразить. За поражение цели ты получишь свою личную ставку. У каждого она своя: в зависимости от времени пребывания здесь, возраста, качества выполняемой работы. С этого моста уже не раз старухи-боснийки на обыкновенных тачках свозили трупы стариков, женщин. Или сраженные пулей тела падали в реку. Или оставались лежать на два, три дня. И тогда ветер шевелил волосы на неживых телах. Это ужасное зрелище не отталкивает боснийцев, живущих в осажденном городе. Люди не перестают ходить через мост. Пройдя по мосту, можно добраться по гористой и прямой дороге, которая поднимается вверх, к контрольно-пропускному пункту войск ООН. Там стоит украинский батальон голубых касок. А с другой стороны, с сербских территорий, к пункту приходят родственники тех, кто живет в осажденном городе. Отцы и матери не видели сыновей по году. Приходят узнать с единственной мыслью: живые ли?

Мост старинный. Самая прихотливая фантазия не может представить себе, что в этом диком и разоренном войной захолустье останется такое чудесное сооружение. Кажется, берега реки бросили друг другу навстречу вспененные струи воды и, соединив их в арку, на единый миг застыли над пропастью, паря в воздухе. В просвете реки синеет вдали одна река, а глубоко внизу бешено пенится укрощенная горная речушка. Взор не может налюбоваться гармонией продуманных и легких выгнутых линий, казалось бы, нечаянно зацепившихся в полете за острые мрачные скалы, обвитые дикой порослью.

Любоваться этим мостом – словно любоваться искусно сделанным гробом. Красота приличествует смерти. Все живое уродливо. Особенно отвратительно спаривание животных. Да и людей. То, что делается ночью в комнатенках нашего постоялого двора, ужасно. Женщины – десять проституток – обслуживают сербов с передовых позиций. Любовь бьет ключом. Женщины и мужчины стонут и воют, горячо шепчутся, но это не та любовь, которая призвана продолжить человеческую жизнь. Это любовь смерти. Утром солдаты, снайперы уходят на позиции убивать.

Я сижу на толстых ветвях сосны, как кажется мне, совершенно укрытый изумрудными кисточками иглицы. Невидимый за пятьдесят метров. Но это только кажется. Может, мое лицо уже разглядывает в мощный прицел словенской винтовки босниец. И пуля поразит мой мозг за десятую долю секунды до того, как я это пойму. Только об этом нельзя думать. Иначе ты перестанешь работать, а начнешь спасаться.

В руках у меня – не совсем плохая винтовка СВД с хорошо просвеченным оптическим прицелом. Это мой способ общения с миром.

Мои напарники во все глаза и всеми остальными органами чувств стараются предупредить мое убийство. Это – Джанко и украинец Степан. Фамилии Джанко я никак не могу запомнить – Джаргелез какой-то. Он босниец, переметнувшийся на сторону боснийских сербов. Степан – обруселый хохол, обыкновенный парень-совок родом из Харькова с явно криминальным прошлым. Вначале он представился отличным стрелком, опытным снайпером, но он явно заливал о своих успехах. Время показало, что парень не в ладах с оптикой и баллистикой. Его хотели выгнать из отряда, но он умудрился подкатиться к Андрию Зеренковичу, потом хорошо зарекомендовал себя в качестве напарника в группе прикрытия и работает по сегодняшний день у меня.

Мои охранники ходят кругами вокруг моей позиции. Один стережет меня по маленькому радиусу – метров сто, другой по большому – метров двести.

Сегодня у меня будет прекрасная охота. Я увидел мусульманского снайпера на восходе солнца, когда он только-только примостился за можжевеловым кустом немного ниже вершины скалы, что торчит на горе, возвышающейся за дорогой и рекой. Утреннее солнце предало его. Черная тень, которую я увидел, была отброшена низким ранним солнцем от снайпера на вертикальную, немного беловатую скалу. Днем, когда солнце в зените, этой тени не видно, как не видно и самого снайпера за кустом, какой бы оптикой я не пользовался. Но я знаю, что он там есть. Он сидит себе, как горный орел на скале, и высматривает добычу. До позиций боснийских сербов ему далековато, но если кому-то из сербов вздумается погулять и он приблизится хотя бы на сто метров, серба ожидает верная смерть.

Я мог бы давно выстрелить, заработав свои доллары, и спокойно поменять позицию, но мне надо попытаться вычислить группу прикрытия мусульманина, чтобы убить их двоих: снайпера и его помощника. Если мне удастся высмотреть и третьего – еще одного помощника – охота будет просто шикарная.

Солнце уже высоко, а помощников я не разглядел. Это невероятно трудно. Они скрыты густыми кронами сосен, прячутся за стволами деревьев, пользуются немецкими маскировочными сетками и, будь у меня зрение как у пустельги, мне не разглядеть их фигур в мелькании ветвей и теней, среди пожухлой травы, медных стволов сосен и замшелых камней.

У меня есть мощная подзорная труба, которой я пользуюсь для высматривания добычи. Она снабжена великолепной противобликовой насадкой. Трофей от австрийца. Этот австриец был бельмом на глазу у Андрия Зеренковича. День за днем вражеский снайпер с чисто германской педантичностью выбивал по одному солдату с позиций боснийских сербов. Бойцы прочесывали местность от моста до вкопанной в землю бронетехники, но обнаружить искусного стрелка не могли.

Я заметил его случайно, вечером, когда он пошевелился на громадной сосне, которая стоит и поныне в долине, совершенно без ветвей и с куцей верхушечкой. Я выстрелил наудачу, и увидел, как с верхушки вниз полетел продолговатый предмет, а затем рухнул и сам австрияк, цепляясь на лету руками за сухие сучки. Когда мы подбежали к подстреленному снайперу, он уже был мертв, а рядом с его винтовкой лежала вот эта труба.

Она немного громоздка, и меня прозвали из-за нее Астрономом, но эта техника дает возможность видеть то, что и пустельга не увидит. Когда я навожу трубку на скалу, вижу, как из-за скалы показывается спрятанная под маскировочной сеткой фигура. Фигура настолько замечательная, что я понимаю – это девушка. Можжевеловый куст шевелится, и оттуда показывается копна травы и листьев. Это снайпер. Он быстро переползает за скалу и обе фигуры становятся Невидимыми. Черт побери! Неужели я его упустил?! Мне видны в подзорную трубу только их макушки. Мать честная, да они целуются!

Несколько мгновений мне хватило, чтобы соскользнуть по стволу сосны и бегом кинуться к скале, которая высилась правее и ближе к противнику. На ходу я подзываю условным криком Джанко и сообщаю ему свое решение поменять позицию. Он должен найти и предупредить Степана, и они последуют за мной, чтобы прикрыть меня во время моей снайперской атаки с новой позиции.

На новом месте очень хорошо просматривается город. Но мое место тоже хорошо просматривается из любого верхнего этажа в городе. Я и не рассчитываю здесь долго задержаться. Всего два выстрела!

Трубу я оставил на старой позиции. В руках у меня бинокль. Вот они, голубчики. Разговаривают. Маскировочные сетки сброшены, лица открыты.

У него черные усы и небольшая курчавая бородка. Это явно не босниец. Араб, может быть – иранец. Она – типичная приземистая боснийка, каких много можно увидеть с перепуганными лицами на улицах осажденного города. Она коренаста и круглоголова. Боснийцы необычайно целомудренны. Это осталось от турецкого владычества. Они никогда не смотрят незнакомому мужчине в лицо, ходят с опущенными глазами.

Бог ты мой! Неужели сейчас они начнут заниматься любовью! Это невероятно. Женщина и мужчина опускаются на траву, и я едва успеваю поймать их в оптический прицел. Они у меня как на ладони. У них классическая поза: он наверху, она под ним. Я не знаю, что мне делать… Передо мной вот-вот свершится акт творения, а я вынужден буду его прервать.

Стоит осенняя, но неправдоподобно теплая погода. Днем по-летнему горячо. От зноя в травах бродят соки, и, кажется, на всем свете от земли к солнцу поднимается крепкий хмель, от которого пьянеет и шатается небо.

Молодые люди, как загипнотизированные, пришли навстречу любви и желанию. Им не хочется искать убежища для наслаждений ночью, в душных стенах мертвого города; им хочется соединиться на фоне гор, сосен, неба, получить то острое наслаждение, которое обычно ждут от всего величественного. Это у них хорошо получается – в перекрестье оптической винтовки. В тот миг все, кроме солнца, поцелуев и диких запахов, кажется им пустым и никчемным. Даже смерть. Но смерть ждет их. Она примостилась на фаланге моего указательного пальца.