Текст книги "Записки наемника"

Но на этом моя стезя телохранителя прервалась, так как я понял, что не смогу защитить Беркутова от Палача. Потому что этого не хочу. Я узнал, что именно Беркутов был причастен к смерти Людмилы.

…Мы опять в засаде. Опять охота идет на невидимого и вездесущего Джелалию, который оставляет в телах своих жертв длинные тонкие ножи с надписью «bors». Нас четверо. С нами Джанко.

В этих горах иногда выпадает молочное утро с приглушенным светом солнца за тонкими высокими облаками. Тени бледные и расплывчатые, а тишина – полная. Звук не в состоянии преодолеть густого воздуха. Взовьется, взлетит, но тут же падает обратно, на то же место, с которого и взлетел. День, светло, но кажется, будто ночная тишина не покидала этого края. Нет, нам не поймать этого хитрого Джелалию.

Мне сегодня особенно хорошо еще и потому, что меня ждет-не дождется Светлана. Она не такая зануда, как я предполагал. Она умеет быть удивительно ласковой и заботливой. Она не хочет уезжать никуда.

Сегодня мы ушли глубоко в тыл и зашли в ущелье, которое начинается на боснийской территории. Мне кажется, что Джелалия любит ущелья, поэтому он непременно попытается пробраться по нему в наш тыл.

Стоит такая тишина! Хочется, чтобы кто-нибудь крикнул или запел, чтобы нечто произошло; боязнь того, что ничего не случится, перемешивается с чувством неизвестности и страха перед неведомым.

И прежде чем солнце пройдет полнеба, набегут тучи и грянет буря.

Конец декабря – а неожиданно зацвели первые фруктовые деревья. Занимается солнечный день, но уже около полудня начинает порывами поддувать резкий пронзительный ветерок, несущий по воздуху белые и розовые лепестки цветов, хотя явно, прежде чем добраться до нас, он пролетал над снежными пределами. К цветочным лепесткам скоро присоединяются капли холодного дождя, а затем и снежинки. Предчувствие долгой зимы вызывает дрожь.

Охота неудачная. Тогда мы взбираемся на скалу и подходим к тому месту, где я спрятал свое оружие. Осторожно подхожу к куче наваленных веток. Присматриваюсь. Если б я обнаружил подобное хранилище, то обязательно поставил бы мину. Можно бросить камень, и если там есть мина, она может взорваться. Но мне жаль свою мощную подзорную трубу, надежную винтовку СВД. Мы срезаем длинную жердь, мастерим петли из тонкой веревки, подцепляем петлями винтовку и подзорную трубу, и я что есть силы дергаю жердь на себя. Раздается взрыв. Ветки разлетаются во все стороны. Я осматриваю ружье, вроде бы цело. А вот подзорная труба испорчена – ее корпус помят, линзы вываливаются. Что поделаешь?

Теперь мы устраиваем засаду. Ночью сюда обязательно придут те, кто поставил мину. Из чисто человеческого любопытства.

На небе появляются первые звезды. Холодно. Около полуночи мы слышим шорох в буреломе. Шорох приближается, раздается треск ветвей. Кто-то грузный пробирается через бурелом. Не сговариваясь, бьем из автоматов в темноту на звук. Выпускаем по целому рожку. Гулкое эхо долго блуждает в горах. Минут двадцать ждем новых звуков. Гробовая тишина. Ясно, что тот, кто шел искать наши трупы, мертв. Тогда идем проверять, кого же мы подстрелили? Я нащупываю в темноте теплую шерстистую тушу. Она вся в крови. Подсвечиваем фонариком.

– Да это же барсук! – восклицает Коста Порубович.

– Таков наш Джелалия, до суднега данка! – добавляет Джанко и на руке взвешивает барсука.

Да, Джелалия опять перехитрил нас. Мы понуро возвращаемся домой, и меня вновь охватывают воспоминания…

…Чегодаев еще не догадывается, что в роли Палача в кафе выступал я.

– Итак, – горячился он, – слушай! Они уже получили деньги за детей от подпольных хирургов. И даже не в этом дело. Все их родители, кроме спасенного тобой Беркутова, мертвы. Детей отдавать некому. Их пустят на «запчасти». – Нос Федора Чегодаева покрылся бисеринками пота.

Я молчал. Понимал, что шансов мало. Их практически нет. Но и не сделать попытки я не мог.

Как я и предполагал, разгром клуба ничего не дал. Лишь помог выходу душившей меня ненависти.

А теперь нужно было совать голову в петлю – лезть в городок аттракционов, где, по оперативным данным, могли находиться похищенные дети.

– Ладно. Что-нибудь придумаем.

– Швейцарская полиция полагает, что деньги колумбийских «наркобаронов» отмываются здесь, в Москве. Ты понимаешь, что нам светит, если мы раскрутим весь этот змеиный клубок?

– Неужели ты, Федор, веришь сплетням журналистов, которым сам подбрасываешь подобные «утки»? – пытаюсь я урезонить товарища.

– Нет, ты послушай! Советский Союз является «диким западом» для этих дельцов. Милиция слаба, она плохо оснащена и коррумпирована, а вот наша мафия могущественна и располагает хорошими связями с взяточниками в КГБ. Нам этот Палач путает все карты. Он громит одну мафию за другой. Контейнер с наркотиками только вспугнул их.

Я не знаю, зачем Федор привез и показал мне подвальное помещение, где, по его мнению, был склад оружия Палача. Может, он хотел вооружить меня?

…Лязгнули железные створки решетки. Мы проникли внутрь и включили свет. В небольшом помещении лежали цинки патронов и гранаты, промасленные автоматы, несколько пистолетов и с десяток ножей. Словом, чего там только не было! Особенно понравился мне мотоцикл.

– Это все – Палача?

– Не исключено. Я обнаружил склад недавно, когда ты мне доложил о подземном характере Палача. Тут все еще не описано.

– Подари мне автомат, – попросил я Федора.

– Может, подарить два автомата? – пошутил он. – Я же говорю, здесь не описан ни один патрон. Это можно загнать куда-нибудь в Прибалтику, Чечню или Абхазию.

– Нет. Мне опасно там появляться. Каждый должен заниматься своим делом. Следователь – своим, омоновец – своим…

– А Палач – своим. – Чегодаев помолчал и добавил: – Я думал, может тебе понадобится помощь.

– Конечно, понадобится, но кто мне ее окажет?.. А твоя главная задача – не мешать, когда я этими подонками займусь.

Может, он меня подталкивал к тому, чтобы я совершил дерзкий налет на мотоцикле на городок аттракционов? Или ему было мало того, что совершал сам Палач? Он хотел, чтобы Палачей было несколько? Или хотел замести какие-то следы?

Во всяком случае, когда он под никчемным предлогом оставил мне ключи от этого подвальчика, я понял, что от меня требуется. Теперь мне нужно ворваться на мотоцикле и разгромить врагов на их территории…

Тогда надо было открыто сказать, что хочу, мол, отомстить за Людмилу. Что Вселенная сжалась для меня до пределов переполненного местью и яростью сердца.

Федор Чегодаев быстро сообразил, что я могу быть причастен ко всем этим убийствам. Может, потому что внутренне желал того. Он думал, что Палач – это я. Уже потом я понял, почему он так думал. Он тайком от меня обыскал мою комнату и нашел там несколько узких длинных ножей с таинственной надписью на латинице «bors». Он не знал одного. Он не знал, чьи это были ножи.

…Мы подъехали к комплексу игровых автоматов в городок аттракционов через полчаса после того, как я надел бронежилет и рассовал пистолеты и ножи по карманам и голенищам. Вечерело.

– Все, Федор, уходи. Скоро совсем стемнеет, уйдешь беспрепятственно, даже если нас уже засекли. Они не будут тебя ловить: у них возникнет множество других проблем. Если дети действительно здесь, я сделаю попытку их освободить. Это все, что я могу обещать.

Федор слез с мотоцикла и, прихрамывая, пошел к выходу. А я выжал сцепление, включил передачу, крутанул на себя рукоятку газа и резко бросил сцепление. Мотоцикл с ревом рванул вперед.

Если у меня и был шанс, то исключительно во внезапности. Переднее колесо мотоцикла выбило входную дверь и он с грохотом ворвался внутрь павильона. Я левой рукой вырвал из-за спины автомат, был готов стрелять, и поехал по игровым залам.

Очередь прогремела сзади, как раз по колесу мотоцикла. Одна пуля царапнула ногу, и горячая струйка крови потекла в сапог. Я слетел с мотоцикла, бросился в темный боковой проход, левой рукой стреляя наугад назад, а правой вытаскивая гранату. По всему павильону уже слышались шум, грохот и гортанные выкрики кавказцев. Я осторожно выглянул из своего закутка. Справа показались две серые фигуры, и я короткой очередью срезал их. В соседнем помещении что-то звенело. Я зубами вырвал за кольцо чеку и пустил через холл гранату по полу: в сторону двери в соседний зал. Граната точно скользнула в дверной проем. И еще целую длинную томительную секунду я ждал, когда горение запала дойдет до детонатора. Грохнул взрыв. Мне пахнуло в лицо взрывной волной. Я в два прыжка пересек открытое пространство зала и прижался спиной к тонкой гофрированной стенке-переборке, за которой раздался взрыв, изрешетив осколками переборку. Из двери в противоположной стене зала выскочил кавказец с пистолетом в руке. Почти не целясь, я дал очередь в его сторону. Кавказец упал, а вместе с ним упал и я: из-за стенки, к которой я прижался, грохнули выстрелы, пули веером прошили тонкую переборку и две из них ударили меня в спину. Уже лежа на полу, я закусил губу от сильного удара по почкам, перевернулся на спину и тоже начал стрелять через тонкую стенку. Однако выстрелив два раза, мой автомат смолк. Я откатился, быстро сменил магазин и затаился, насколько можно было затаиться, лежа на голом полу в открытом зале. Теперь через переборку палили без передышки, и через несколько секунд она стала похожа на дуршлаг. Несколько раз пули свистели в опасной близости от моей головы. Стреляли, видимо, двое. Как они спаслись от осколков гранаты?

Вдруг наступила тишина. Я захрипел. Стрелявшие наугад через стенку решили, что я серьезно ранен. В пулевые дыры я увидел движение, бесшумно поднял ствол автомата и нажал на спуск. Вскрик и звук упавшего тела засвидетельствовали, что я поразил противника. Я не стал ждать повторного шквального огня. Вскочил, достал гранату и рванулся к двери, на ходу зубами выдергивая чеку.

В следующем зальчике был свален строительный материал, доски, мешки с цементом. Они и прикрыли от осколков кавказцев. Как только я влетел в зал, кавказцы открыли огонь. Я кинул гранату за баррикаду из металла и упал, сбитый градом пуль. Одна из них царапнула по щеке, другая задела руку. Теперь баррикада прикрыла от осколков меня.

Я лежал, стараясь побыстрее прийти в себя от контузящих болезненных ударов пуль по бронежилету и восстановить дыхание. Через некоторое время в глазах прояснилось, я встал на четвереньки и снова рухнул лицом вниз от ужасного удара по голове. Мир погас.

…Я медленно выплывал из черноты вместе с красными пятнами, которые кружились перед глазами. Сверху светила мощная лампа, я это понимал и боялся открыть глаза. Невольно застонал. Кто-то опрокинул на меня ведро воды. И боль чуть уменьшилась, будто частично растворилась в холоде воды. Я приоткрыл глаза – надо мной светила яркая лампа, похожая на операционную. Я медленно приходил в себя.

Хотел стереть рукой воду с лица, но почувствовал резь в правом запястье. Дернул левой – то же самое. Звякнули цепи. Ноги также не двигались. Я был распят на столе. Под спиной ощущались ролики. Где я видел такие столы?

Надо мной появилось лицо, частично закрыв собой лампу. Лицо исчезло. Я повернул голову. Надо мной стояла женщина. Это была сама Графиня. Она сказала:

– Это и есть легендарный Палач? Бог ты мой! Какое жалкое зрелище. Впрочем, если его отмыть и подлечить…

Графиня провела длинным ногтем мизинца по мне, и я почувствовал, что бронежилет и рубашку с меня сняли.

– Твоя вчерашняя выходка обошлась нам в много-много баксов. Мы думали, что ты подох, когда напал на фургон с наркотиками, но тебе повезло: ты выжил.

Она щелкнула пальцами, и вдруг зажужжал электромотор. Я почувствовал, как меня начало со страшной силой разрывать. Кандалы тащили меня за руки, а ноги были жестко закреплены на станине.

Внезапно я вспомнил. Это стол для растягивания кож. Шкура крепилась с одной стороны на станину, а зажимы тянули ее в другую сторону…

Господи, какая боль!

Словно раскаленная добела волна боли с хрустом костей и связок накрыла меня. Сознание гасло, не в силах плыть в этой белой боли, а в глаза слепяще давил яркий свет.

…и сверху находился мощный светильник, чтобы сразу можно было найти дефекты шкур. Небольшой редуктор неспеша вращал валы с прямоугольной резьбой…

Я не понимал уже, где я и что со мной. Я только кричал, не слыша себя, раздавленный раскаленной болью. Весь мир превратился в боль. Я провалился в боль. Нет, меня не было, во всей Вселенной была эта сплошная боль, от которой нигде нет спасения, потому что вся Вселенная и есть эта боль.

…шкуру нужно растягивать медленно, избегая разрывов. Растянутую шкуру оставляли сушиться на несколько дней, чтобы она не съеживалась…

– Не правда ли, такое ощущение, будто тело разрывается на части, выворачиваются суставы? – спросила Графиня.

Но я уже не воспринимал вопросов. Графиня сделала жест рукой, и моторы закрутились в обратную сторону. Боль медленно стихла, убегая из моего тела, словно вода из раковины с приоткрытой пробкой?

…Где я мог видеть такой станок?

– Сейчас он оклемается и продолжим, – откуда-то издалека донесся до меня голос.

Я должен вспомнить что-то важное. Что-то очень важное… Для чего важное? Сознание прояснилось.

На меня смотрят. Сейчас они опять включат моторы. Два мотора или один? А это имеет значение? А кнопка? Мотор приводит в движение через редуктор две черные промасленные оси. Откуда я это знаю? Еще с детства? Или видел на экскурсии на кожевенной фабрике?

Графиня взглянула на часики.

– Господин Палач, вы будете жить гораздо дольше, чем вам бы хотелось. Я бы желала взглянуть на это. Но у меня нет времени.

Графиня со свитой вышла, и в помещении остались только двое – кавказец и высокий парень.

Двое! Всего только двое! Почему мне от этого не легче? Пытать меня может и ребенок… Нужно только нажать кнопку. Кнопка… На двух смазанных осях движется муфта с цепями. На цепях захваты для кожи…

Есть! Вот оно. Я вспомнил эти захваты, напоминающие кандалы. Небольшие полукружия с рифлеными губками, стянутые барашковой гайкой. Если я сумею хоть немного ослабить ее…

Я покосился на бандитов. Они о чем-то совещались. Сколько у меня времени? Я пытался покрутить кистью правой руки. Теперь, когда натяжение ослабло, чувствовал, что рука в стальном полукружии ходит достаточно свободно. Вот и нащупал барашек. Я уперся большим пальцем в лепесток гайки. Гайка не поддавалась. Попробовал еще раз. Не идет. Почему? Неужели я настолько ослаб? Я пошевелил пальцами, ощупал гайку еще раз. А, вот в чем дело – надо крутить в другую сторону. На этот раз гайка сдвинулась и пошла. Бандиты перестали шушукаться. Парень подошел ко мне и встал у края станины.

– Ну что, придурок? Сейчас мы поедем в ад. На этот раз мы порвем тебе пару сухожилий. А на третий раз вырвем суставы. Желаю получить удовольствие!

Я уже почти открутил гайку, но пока еще не знал, сумею ли вырвать руку из кандального кольца. У парня за поясом торчал пистолет. Это мгновение было единственным моим шансом. Если я не сумею вырваться в эту секунду, я не выйду отсюда никогда. Сейчас парень отойдет от установки, к кнопке, и там я уже не сумею дотянуться до него, даже если высвободить руку.

Парень сделал движение, чтобы отойти. Пора!

– Стой!

Парень машинально остановился, и это мгновение я тоже использовал для поворота гайки. Я рванул руку, сложив кисть лодочкой и, ободрав кожу, выдернул кисть из кольца. Я перегнулся насколько было возможно, и коротким движением ткнул парня пальцами в горло. Тот всхрипнул и начал падать. Следующим движением я вырвал пистолет из-за пояса парня.

«Если нет патронов в патроннике – я погиб, передернуть не успею!» – мелькнула мысль. Но мой палец был быстрее мысли. Грохнул выстрел, и парень рухнул, так и не успев ничего понять. Второй выстрел усмирил еще одного бандита.

Освободиться от оков теперь было делом нескольких минут. Суставы ныли, но мне было не до этого, я рывком поднял с пола хрипящего парня, поднес к его носу ствол пистолета.

– Где дети?

Парень захрипел. В горле его забулькало. Я встряхнул его.

– Говори! Считаю до трех. Раз, два…

– Графиня перевела их… после твоего нападения… на клуб… – прохрипел бандит.

– Куда?

– В Химки… В шахматную школу…

Дальше я уже не слушал. Ударил парня рукояткой по голове. Достал нож, снял с бандитов рубашки и начал резать длинные ленты. Перевязав раны, чтобы остановить кровотечение, я направился к выходу. К царапинам мне было не привыкать. Увидев недалеко от разбитой входной двери свой изуродованный мотоцикл, я возвратился обратно. Не спеша обшарил пиджак парня, вытащил деньги, подобрал пистолет убитого кавказца. Сзади зашевелился, застонал парень. Я обернулся:

– Если ты насчет денег, то не волнуйся, я занял их на такси. При случае верну…

…Я приехал в милицию к Чегодаеву. Федор крутанулся в кресле.

– Юрий, ты уверен, что в этом не замешан Палач? Ведь мечта и цель его жизни – угробить всю мафиозную верхушку.

– Но ты сам мне говорил: свидетели показывают, что перед тем, как на двери «Александрии» появилась вывеска «закрыто», оттуда вышла Графиня в сопровождении кучи кавказцев, уселась в лимузин и укатила. И кафе тоже сняли кавказцы, к директору приходили два грузина.

– Разве Палач не мог договориться с ними?

– Вряд ли. Во-первых, зачем фанатичному ликвидатору мафии менять шило на мыло – одну мафию на другую? Место наших доморощенных бандитов занимают выходцы с Кавказа. Прибирают к рукам весь их бизнес и рынки сбыта. Во-вторых, он устроил разгром в клубе «Ночная фиалка, и в-третьих… Ты знаешь, как Графине удалось заманить всю верхушку местной мафии в это дурацкое кафе? Я думаю, она поймала их на детей. А Палач никогда не заключит союз с похитителями детей.

– А нельзя арестовать Графиню?

– А что мы ей предъявим? Десятки ее свидетелей покажут, что она вышла из кафе, когда убитые были еще живы. И что дальше?

– А дети?

– Мы их ищем, но мы ищем и Палача. Поверь, я всерьез опасаюсь за судьбы детей. Теперь, когда их родители мертвы, дети не нужны Графине, с ее-то миллионами. Она может ликвидировать их в любую минуту, если уже не ликвидировала.

– Может, отпустит?

– Нет. Ей не нужны живые свидетели, даже дети. К тому же, дети имеют обыкновение вырастать, мстить за родителей. Не забивай голову: это не наша боль. Наша боль – Палач.

Федор снова повернулся к компьютеру. Ясно, что он дурил мне голову своим компьютером. Он сказал:

– Данные от всех служб уже поступили, скоро уже будет готова карта, точнее, сводные карты разных уровней. Но я тут посмотрел на компьютере, все это дело – искать там человека – все равно, что иголку в стоге сена, он уйдет. Он наверняка уйдет. Такие лабиринты!

– У тебя есть другой план?

– Нужно выманить его на поверхность и взять.

– Ну, насчет «взять», у меня сомнений нет, – улыбнулся я. – А вот насчет «выманить»… Ты знаешь, как это сделать?

– Нет, не знаю, – честно сказал Федор. – Я, правда, пытаюсь проанализировать все случаи его появлений.

– Ну и как, есть система?

– Нет.

– Правильно, нет системы. – Я вздохнул. – Но все равно – на чем-то он должен проколоться!

– Так что же нам, сидеть и ждать его прокола?

– Нет, конечно. Прочешем канализацию, отыщем его логово. А параллельно придумаем, как выманить Палача.

– У меня тоже есть кое-какие мысли. И наработки, между прочим, тоже есть. Не думаешь ведь ты, что мы здесь в последнее время занимались только коллекционированием стреляных Палачом гильз? – хитро прищурился Федор.

– Ты не говорил ни о каких наработках.

– Рано еще… Результатов не было. А вот сегодня мне сообщили кое-что. Есть определенная подвижка.

– Какая, в чем? Что сообщили?

– Любопытство губит…

– Это профессиональное чувство.

– Чтобы вытащить Палача куда нам нужно, сначала необходимо войти в его систему информации и подсунуть дезу. А для этого нужно сначала выйти на этих людей, на тех, с кем Палачу приходится контактировать. На его поставщиков оружия…

– Я знаю, где дети! – мрачно сообщил я.

– И где же? – посмотрел Федор недоверчиво.

– Ты точно работаешь на Беркутова? – спросил тогда я. И Федор снова мне ничего не ответил.

…Тогда я ничего не понял и ушел. Ушел вообще из ОМОНа. Я рассказал Чегодаеву, где находятся дети, высказал все, что думаю о сотрудниках милиции, находящихся на услужении коммерческих структур, и хлопнул дверью. А уже потом друзья предложили мне выход на Югославию. Я совершенно не ожидал здесь, в Боснии, встретить Федора Чегодаева. У меня сложилось впечатление, что он специально приехал сюда, чтобы продолжить со мной свои загадочные игры.

Мне удалось через Андрия Зеренковича узнать, что Федор Чегодаев прибыл в Боснию при довольно странных обстоятельствах. Он приехал в Белград вполне официально, среди сопровождающих прославянски настроенную группу депутатов и там совершил что-то вроде побега. Сознательно отстал от своих. Никто его не хватился.

…Мы уже подходим к лагерю. По дороге Коста Порубович и Джанко нагрузили свои карманы бутылками ракии, перепало и в желудки. Лучший среди собеседников – я. Поэтому мне приходится выслушивать по очереди словесные излияния обоих.

Первым начинает свою порцию словесного поноса Коста. Он патетически размахивает рукой и произносит:

– Я конечно, не босниец, но по-моему, мы одинаковы – боснийцы и сербы. Ибо фатальная черта между нами в том и состоит, что босниец не осознает живущей в нем разрушительной силы, шарахается в сторону, когда ему предлагают проанализировать, и проникается злобой по отношению к каждому, кто пытается этим заняться, особенно к сербам.

– Ну, а они-то злой народ, сербы? – спрашивает Чегодаев, у которого из карманов тоже торчит по бутылке.

– А я, по-твоему, злой? – быстро обращается к нему Коста. Зачем Федор задал дурацкий вопрос? Если совершенно не отвечать Порубовичу, то у него ораторский зуд проходит очень быстро. А теперь я не знаю, на сколько затянется…

– Ну, ты… – Федор мнется, ему явно не хочется оценивать Порубовича. Всего пятнадцать минут тот в селении выбил у старухи все окна, потому что та не давала ракии.

– Говори открыто, не бойся… Да я и сам за тебя скажу. Да, я злой. Злой сам на себя. Ибо факт остается фактом: Людей, готовых в приступе неосознанной ненависти убить или быть убитыми по любому поводу и под незначительным предлогом в Сербии, Боснии и Герцеговине больше, чем в других, куда более значительных по территории и населению странах, как славянских, так и неславянских.

Федор пытается возразить, но я вовремя останавливаю его, и мы слушаем дальше. Меня интересует, до чего можно договориться в нетрезвом виде.

– Мне известно, что ненависть, так же, как и гнев, несет определенную функцию в общественном развитии, ибо ненависть вливает силы, а гнев пробуждает к действию. Немало есть застарелых, глубоко укоренившихся несправедливостей и злоупотреблений, которые могут быть уничтожены только гневом и ненавистью. Поток гнева и ненависти, схлынув, очищает место свободе, строительству лучшей жизни. Современникам видятся в первую очередь гнев и ненависть, причиняющие им страдания, но зато потомки видят результаты сдвигов. Это я хорошо знаю. Но в Боснии я наблюдал совсем иное.

Федор не выдерживает:

– Коста, беспричинной ненависти не бывает. Я тебе расскажу случай из нашей, из российской жизни. – Коста недовольно останавливает поток словес и искоса поглядывает на Чегодаева. Тот начинает рассказ:

– Жили себе жена с мужем, жили душа в душу. И дети у них были, и в доме достаток. Дожили, как говорится, до седин. А у жены была привычка – когда ела, то вот так смешно губами шевелила, как кролик. На старости лет муж и взялся ее поддразнивать. И вот однажды жена на кухне резала острым ножом мясо, а муж стоял рядом и крутил ручку мясорубки. Жена взяла щепотку фарша попробовать, ну и, естественно, сделала это самое смешное движение губами. Муж тут же взял и передразнил. И что вы думаете? – Федор обратился ко всем нам. Его рассказ заинтересовал всю группу и все его слушают с большим интересом. – Она с размаху этим ножом и – хрясь! – мужа в грудь. И прямо в сердце!

Федор выдерживает нужную паузу.

– И ее оправдали!

– М-да! – вроде бы сомневается Коста. – Почему?

– Да потому, что на суде она такое выдала! Он всю жизнь ее третировал, обижал, оскорблял. Но не прямо, а косвенно. Так к чему я все это говорю? – торжествует Чегодаев. – А к тому, что вашу тутошнюю ненависть нужно назвать неминуемой частью и преходящим моментом процесса, общественного развития. Боснийцев, как мусульман, православные никогда не простят за измену, и наоборот…

– Нет, – обрывает его Коста Порубович. – Наша ненависть выступает самостоятельной силой. Это чувство, находящее цель в самом себе. Эта ненависть поднимает человека против человека и затем приводит к нищете и страданиям или укладывает в могилу обоих врагов; ненависть, словно раковая опухоль, поражает вокруг себя все, с тем, чтобы под конец и самой погибнуть, ибо такого рода ненависть, подобно пламени, не имеет ни постоянной формы, ни собственной жизни; она лишь орудие инстинкта уничтожения и самоуничтожения и лишь как таковая и существует. При чем до тех пор, пока не исполнит свою задачу абсолютного уничтожения. Да, Босния – страна ненависти. Вот что такое Босния.

Согласен ли я с ним? Не знаю…

…Мы приходим к постоялому двору и договариваемся с Федором Чегодаевым распить бутылку. Светлана обвивает меня руками. Когда, черт побери, она смоется? Надо отдохнуть. Мне не дают покоя мысли о том, что случилось после того, как я уехал наемником в Югославию.

– Федор, расскажи, каким образом ты спас детей?

– Детей спас не я, а Палач.

И Чегодаев начинает рассказывать о том, чего я еще не знаю. Он не говорит, как он вышел на Палача, начинает с того, что он следил в своей машине за преступником в тот момент, когда Палач получил информацию о том, где находились дети. Этой информацией владел только я и сам Чагодаев. Было о чем поразмышлять.

…– Так вот, – начинает Федор, уже совсем стемнело, когда Палач вышел из такси неподалеку от набережной, на стоянке автобусов. Один из автобусов наполнился пассажирами и должен был вот-вот отправиться на линию. Смотрю, водитель выходит из автобуса и идет в диспетчерскую. Не успел я и глазом моргнуть, как Палач сел на водительское сиденье, осмотрелся, нажал кнопку закрывания дверей, двери с шипением закрылись, и автобус тронулся с места. Пока водитель опомнился – автобус скрылся за поворотом. Я еду на машине за автобусом. На первой остановке он высаживает всех пассажиров. Ну, скажу тебе, они и ругались. Прямо чуть до драки не дошло. А он погнал себе автобус, аккуратно выполняя все правила дорожного движения. На светофорах стоит, скорость большую не развивает. Может, он и чувствовал, что едет на верную смерть. У него не было ни бронежилета, ни гранат, и всего одна обойма к пистолету.

– Откуда ты знаешь? – не выдерживаю и спрашиваю я.

Федор игнорирует мой вопрос, рассказывает дальше, а Светлана зажигает новую сигарету. Если б у нее был хоть карандаш, она точно все бы записала. В данном случае ей приходится рассчитывать на память.

– Его, наверное, радовало, – говорит Федор, – что он живым предстанет перед похитителями детей. Но спасет ли он детей, Палач не знал. Я ведь тоже не знал, были там дети или нет. Может, их уже продали? Как ни странно, когда он проезжал мимо милиции, то настолько сбавил скорость, что мне казалось, он хочет сдаться. Конечно, это было бы очень простое решение. Изложить всю информацию, которой он владел, и пусть милиция разыскивает детей, ищет преступников.

Я то отпускаю автобус от себя, то обгоняю его и сворачиваю при первом попавшемся повороте, чтобы не примелькаться. Надо было видеть, как Палач терзался. Даже остановился один раз возле телефонной будки и вышел, чтобы позвонить, но постоял и ушел. Скорее всего, Палач привык рассчитывать только на самого себя. Выезжает он в район Химок. Останавливается перед старым, но ухоженным домом. Фары выхватывают из тьмы длинный забор, серые стены. Ну и местечко, скажу тебе!

Как только автобус остановился, я сразу увидел в свете фар, как кавказцы вели детей из дома к фургону. Дети были попарно связаны. Увидев автобус, они засуетились. Кому это приятно, когда высвечивают в темноте похищенных и связанных детей? Один подскочил к автобусу, замахал руками, мол, чего светишь. Им не хотелось поднимать стрельбу, место малолюдное, но ночью выстрелы далеко слышны, а товар слишком ценен, чтобы рисковать им. Графиня лично заинтересована в продолжении отношений с этим… как его… Сивицким. Ну, думаю, пора свою бригаду вызывать. И я вызвал своих людей. Я полагаю, детей намеревались в фургоне переправить в Петербург. Потом кавказец и вовсе начал орать на Палача. А тот шума не боится, достал пистолет и аккуратно крикуну в лоб – трах! – пулю. Остальные двое на пяту! Он им вдогонку по пуле, и тем вечный покой. Детям приказывает заходить в автобус. Сказал, наверное, что он из милиции.

Палачу надо было действовать очень быстро. Вот-вот остальные кавказцы выскочат из дому на звук выстрелов. Ему жутко повезло. Извлечь детей из дома Палач бы не сумел. Кавказцы сами ему помогли. Двое или трое детей еще не успели влезть в автобус, как несколько бандюг появились из дверей. Палач по ним открыл огонь. Два человека упали, два залегли.

Кавказцы о* чем-то перекрикиваются между собой. Палач рывком втащил оставшуюся пару детей – двух девочек – и рявкнул в салон: «Лечь на пол!»

Однако бандиты не стреляют. «Чего они ждут?» – думаю я. А они в детей боялись попасть, боялись испортить, так сказать, товарный вид, сволочи. А потом, скажу тебе, один разогнался, пытаясь вскочить в автобус, а Палач как раз дверь закрыл, руку защемило. Палач через щель в бандита выстрелил – и по газам. Убитый метров десять волочился по земле, пока рука не выскользнула из двери.

Я назад к своей машине. По рации сообщаю своим, чтобы шли на перехват. Кавказцы тоже по машинам. И сразу же догнали его. Но Палач сигналит и мчится по дороге. Тут светофор, он его пролетает и задевает две легковушки. Затем вывернул руль и сбил несколько телефонных будок. И снова вернулся с тротуара на мостовую. Он в зеркале видит преследователей. Палач еще раз свернул на малолюдный – слава Богу, ночь! – тротуар и направил машину на переполненные мусорные ящики. Только кошки оттуда повыпрыгивали. Я понимаю, зачем он это делал. Он хотел побольше наделать шума.

Он хорошо представлял себе, что сейчас происходит: люди выглядывают в окна, беспокоятся и, возможно, кто-нибудь позвонит в милицию. Его примут, скорее всего, за сумасшедшего или пьяного. Черт побери! Дети не лежали на полу, как он им велел, опасаясь стрельбы. Кое-как поднявшись и держась за сидения, некоторые из них во все глаза смотрели в окна. Плохо, значит, сумасшедший угнал не пустой автобус, а автобус с детьми. Значит, милиция будет стрелять на поражение без предупреждения. Значит, жить ему осталось от силы минут десять-двадцать. Дорога впереди, наверное, уже перекрыта.