Текст книги "Записки наемника"

Я выполз из кювета, приподнялся и начал пробираться вдоль решетки забора, держась за нее руками и сильно хромая. Колено распухло и почти не сгибалось. Мне нужно было в город, так как я находился в пригороде, дома были здесь капитальными особняками, не тронутыми войной. Скорее всего, в них были их обитатели, что было опасно.

Через часа два я доковылял до первых многоэтажек. Весь город погружен во тьму. Был слышен приглушенный шум реки. На небе мерцали неяркие звезды. Я пошел по темным улицам. В любую минуту из зданий могли выйти боснийцы. Я выбирал дом, который сильнее других разрушен. Наконец, я остановил свой выбор на здании, возле которого высилась куча обломков. Я пробрался в незапертый подъезд. В нос ударил запах мочи. Значит, дом точно не жилой. Я поднимался этаж за этажом наверх, цепляясь за перила лестницы. С четвертого по пятый этажи лестница была разрушена. Ее пролет висел в воздухе. Мне удалось подтянуться на руках и преодолеть препятствие. Наверху были еще два этажа – пятый и шестой. Шестой разрушен прямыми попаданиями снарядов. Квартиры повыгорали. На пятом я нашел уцелевшую квартиру. К моему удивлению, с мебелью, посудой на кухне и даже живыми домашними растениями. Их кто-то регулярно поливал.

Я пробрался в спальню, уселся на кровать и распорол кинжалом штанину. Нога сильно вспухла. Плохо разгибается. Необходимо сделать плотную повязку. Я распорол на узкие ленты покрывало с кровати и перевязал ногу. Потом забаррикадировал дверь. Мне надо отлежаться. Мне надо, чтобы нога снова была в рабочем состоянии.

…Двое суток я безвылазно нахожусь в квартире на пятом этаже осажденного города. Только один раз ночью, измученный жаждой, я спустился в подвал, и из труб центрального отопления набрал воды в фаянсовый кувшин, который реквизировал в квартире. Днем я веду наблюдение, а ночью сплю на роскошном диване, укрывшись хорошим верблюжьим одеялом, которое нашлось в шкафу. На кухне я обнаружил пакет крахмала и готовлю себе что-то вроде холодного киселя. Если у меня от крахмальной болтушки склеятся кишки, то я умру мучительной смертью. В том случае, конечно, если меня раньше не пристрелят боснийские мародеры.

Город живет своей жизнью. На нем печать первых месяцев войны, отмеченных неистовством, преследованиями, страданиями, местью, мотовством. Теперь всему этому пришел конец. Пусто, черно и глухо, как после града, пожара или безудержного кутежа. Люди, точно пробудившиеся после кошмарного сна навстречу еще более кошмарной действительности, ходят на цыпочках, затаив ото всех свои печали. Впрочем, большая часть горожан или выехала в Хорватию, или лежит на кладбище.

Иногда в город пропускают автомобили с гуманитарной помощью. Страшно смотреть, что творится. Охрана вокруг автомобиля не знает, что и делать. Толпа стягивается и густеет, как тесто. Распорядители отталкивают людей, кричат, призывают к порядку, а люди отвечают еще более сильным напором и невнятным гомоном, в котором и мольба, и советы, и ругань, – все это без числа, без порядка и без смысла. Одни кричат, что вчера еще заняли очередь, другие тянут руки с какими-то бумажками, третьи уверяют, будто гуманитарную помощь раздают только привилегированным жителям. Порядок наводит один единственный снаряд, выпущенный из-за реки с сербских позиций. Слышится раздирающий душу вой, и совсем рядом, возле угла здания раздается ужасный взрыв. Толпа взревела, люди посыпались, как мишени, кто уцелел – побежали. Я насчитал двенадцать трупов. Раненые цеплялись руками за живых и здоровых. В воздухе раздаются проклятия и угрозы. Хаос, война, люди измождены голодом.

Теперь я знаю, где находится что-то вроде городского полицейского управления – в конце улицы, на которую выходит окнами дом и где разорвался снаряд. А рядом с домом, в котором нахожусь я, в здании бывшего крупного магазина размещен штаб вооруженного ополчения боснийцев. Именно там, если рассуждать, и может находиться пленный Федор Чегодаев. Как мне вызволить его, как мне самому выбраться из этой западни, в которую я сам себя завлек? Еще два-три дня – и я отощаю от голода, обессилею, и мне останется только сдаться боснийцам на милость и попасть в одну клетку к Федору. Если он, конечно, еще жив, не истек кровью, или не замучен боснийскими специалистами – мастерами заплечных дел.

Боснийцы страшно не любят снайперов. Зеренкович рассказывал, что однажды попавшего в плен серба-снайпера насмерть забили палками женщины.

Иногда я наблюдаю за иностранными журналистами, которые смело расхаживают по улицам города, беседуют с жителями. Какие они самодовольные, эти европейские писаки! Если б у меня была винтовка, я бы поразбивал меткими выстрелами их современные камеры, которыми они вертят перед лицами плачущих старух и женщин.

Уже полдень. Солнце в зените. Меня тошнит от голода. Я обыскал все квартиры на пятом и шестом этажах и ничего, кроме головки усохшего чеснока и упаковки глюкозы в ампулах, не нашел.

К полицейскому управлению подъезжает патрульная автомашина боснийцев и новенький джип. Их сопровождает белый броневик ООН. Из джипа выходят журналисты – очередная порция, а из броневика – целая толпа «голубых беретов». Я внимательно присматриваюсь к ним. Мое внимание привлекает стройная блондиночка с солнцезащитными очками на носу. Ее пушистые волосы кольцами завиваются на висках. Где-то я ее уже видел, эту мадам. Боже ты мой! Да это же навязчивая московская барышня-журналистка! Она в Боснии!

Я бросаюсь ближе к окну и начинаю пристально следить за группой журналистов. Она или не она? А как ее звали, фамилия ее как? Этого не может быть, это не она. Та была помельче костью. Журналисты уходят в здание. Я с нетерпением жду их выхода. Когда они через полчаса выходят, девушка уже без очков, и я точно определяю, что вижу человека, которого знаю. Это корреспондентка одной из московских газет. Мне нетерпимо хочется ей крикнуть, мысленно передать, что там, где она только что побывала, боснийцы прячут твоего бывшего ухажера Федю Чегодаева. Почему ты не спросила о пленном русском снайпере? Потом написала бы об этом в своей газете, и тогда сербы узнали б, где находится их наемник.

Я слежу за журналистами. Их сажают в джип, который повезет их по городу. Через час их привозят обратно. Снова заводят в полицейское управление и держат там уже больше часа. Солнце склоняется к горизонту. В квартире становится прохладно. Как же ее фамилия? Черняк, Черненко, Черниченко? Звать, кажется, Светлана. Но фамилия, как ее фамилия? Журналистов увезут, и я не использую свой шанс. Необходимо помешать им уехать. Каким образом? Испортить автомобиль? Но еще светло. Я запросто попадусь, или меня подстрелят. Часовой у двери ни на минуту не покидает своего поста. Кроме того, водитель броневика так и не показался из-под своего панциря, а джип стоит у него перед глазами. И тут я замечаю, что джип почти наехал на крышку канализационного люка. Неужели это выход?

Я осторожно спускаюсь по лестнице. Вхожу в подвал. Долго брожу в темноте, разыскивая то место, где трубы канализации уходят к коллектору. Черт! Проход к коллектору настолько низок, что я едва вмещаюсь, кроме того, трубы укутаны в изоляционную стеклоткань, от которой руки мгновенно покрываются мелкими ранками. Из каждой сочится кровь. Неужели у меня все еще есть кровь?

Иногда дорогу преграждают проволочные растяжки, на которых висят трубы в железобетонном лотке. Мне приходится протискиваться через эти растяжки или же разгибать их настолько, чтобы возможно было пролезть. Скорее, скорее. Сейчас журналисты выйдут из полиции, сядут в автомобиль и уедут. Десять или двадцать метров пути показались мне доброй сотней. Наконец-то я выполз в коллектор. Вонь невыносимая. Впечатление такое, что горожане сбрасывают в канализацию дохлых собак и кошек. Заткнув нос рукой, пробираюсь к бетонной ячейке, где расположен люк. Сквозь щель пробивается слабый свет. Надо рисковать. Напрягшись, надавливаю люк головой, придерживаю руками и осторожно сдвигаю его в сторону. Выглядываю. Прямо перед собой за джипом вижу две пары ботинок. Это – часового и кого-то еще. Громко и непринужденно разговаривают. С моей стороны улица пуста. Джип настолько близко стоит к броневику, что водителю броневика почти ничего не видно. Собеседник часового неожиданно быстро уходит в здание, а часовой слишком медленно плетется к двери. Я вонзаю кинжал в шину. Проколоть хотя бы два колеса. У них только одна запаска, помещенная под красивым металлическим диском. Воздух с шипением струится из-под лезвия кинжала. Часовой как ни в чем не бывало топчется возле двери. Если водитель броневика не спит, он слышит это предательское шипение.

Проходит минута, другая. Джип заметно осел на переднее левое колесо. Вонзаю кинжал в другое колесо. Тут часовой, потоптавшись, неожиданно исчезает за дверью. Этих мгновений мне хватило, чтобы полностью посадить джип на обода. А сейчас – скрыться.

…Когда журналисты обнаружили проколотые шины, началась беготня. Старший по чину полицейский распекал часового. Водитель броневика вылез из своего убежища и чесал в затылке, совершенно как русский. Журналистов вначале посадили в броневик. Девушку-журналистку – в первую очередь. Потом началось самое интересное. Владелец джипа, толстый немец, поскольку ругался он до того громко, что я внятно расслышал его «доннер-веттер», тоже журналист и хозяин джипа, заупрямился, и стал доказывать, что никуда без своего автомобиля не поедет. Он вылез из броневика, а за ним и все остальные, в том числе и девушка. Появились вооруженные боснийцы и начали прочесывать близлежащие дома. Я заблаговременно перелез на обгоревший чердак, но боснийцы проверили только нижние этажи, а перелазить через рухнувший пролет лестницы не захотели. Очевидно, они решили, что шины проколол кто-нибудь из местных жителей, обозленный войной и голодом.

Журналистскую группу увели в полицейское управление, а потом, спустя часа два, уже в полной темноте, я услышал их голоса. Их повели на ночлег. Пришло время действовать.

Я осторожно спустился, бесшумно вышел из подъезда. Напротив блестел огонек сигареты часового. Ну и порядки, он курит на посту! Скрываясь за деревьями, я начал догонять журналистов. Вскоре услышал их голоса.

Журналистов привели к трехэтажному зданию, у которого были разрушены два этажа. У двери тоже стоял часовой. Свет в окнах не загорался. Задача моя становилась все сложнее. Как вычислить русскую журналистку? Ясно, что ночевать в одной комнате с мужчинами она не будет. Но где будет ее комната?

Я прокрался во внутренний двор и взобрался по пожарной лестнице на стену соседнего дома. Курит ли моя журналисточка? Кажется, курит. Нужно вспомнить ее фамилию. Чернявская, Черноручко – нет. Кажется, вспомнил – Чередниченко. Светлана Чередниченко.

Из внутреннего двора видно, что в комнатах вспыхивает огонек зажигалки и начинает тлеть сигарета.

Потом зажегся фонарик и толстый немец подошел к окну, пошире распахнул форточку и задернул штору. Я успел заметить, что девушка находится в комнате у немца. Хорошие дела! Мне придется иметь дело с бошем… Он здоровенный, а у меня поджилки трясутся с голодухи.

Я прокрался к окну. Маленький фонарик величиной с авторучку освещал стол. На столе появилась бутылка со спиртным, видимо, коньяком, мясные консервы, галеты. Светлана сидела на стуле возле стола, держала в руке сигарету и что-то говорила то по-английски, то по-немецки. В основном, это были имена существительные. Правда, чтобы соблазнить иностранца, женщине не обязательно владеть иностранным языком, ей достаточно в совершенстве владеть своим… Но вот выудить у немца какую-нибудь информацию, как она это сделала с Федором, уже не сможет. Неужели она купилась на банку консервов?

Но я плохо думал о Светлане.

Немец слопал несколько бутербродов, выпил стаканчика два коньяку и, выключив фонарик, начал приставать к журналистке. Та сопротивлялась. Не сильно, правда, но сопротивлялась. Мне не было видно, как немец лапал девушку, пытаясь склонить русскую журналистку к интернациональной дружбе. Потом послышался грохот стула, звучный шлепок.

Немец включил свой маленький фонарик и начал раздеваться. Он разделся до нижнего белья. Повернулся к девушке и вдруг, хохоча, захлопал по жирным бедрам и животу мощными руками. Ну и бош! Затем немец завалился на одну из кроватей.

Черт бы его побрал! Придется открывать окно, применять насилие. Не могли оставить женщину одну, кавалеры!

Около часа я ждал, когда утихомирятся в соседних комнатах. Потом тихонечко поскреб раму. Никакой реакции. Из комнаты начал доноситься величественный германский храп. Я прошептал:

– Светлана! Чередниченко!

Ни звука. Тогда я влез в форточку. Движения мои напоминали движения кошки, которая вышла на охоту, или, скорее всего, повадки южноамериканского ленивца.

Журналисты беззаботно спали. Я, конечно, не знал, что они проторчали на КПП ООН целые сутки, и потому буквально свалились с ног…

Но Бог ты мой, когда я зажал рот девушке, чтобы она не подняла крика, а тем временем прошептал ее имя и назвал свое, Светлана обвила руками мою шею и начала прижиматься ко мне. Она, вероятно, решила, что зря чересчур сильно сопротивлялась немцу, и поэтому ждала, что немчура все-таки сунется к ней!

Когда девушка сообразила, что ее обнимает человек с совершенно другой комплекцией, тем более, что от меня несло гарью и сажей, которой я измазался на обгоревшем чердаке, то она начала так брыкаться, что немец перестал храпеть.

Кинжал под горлом ее усмирил. Я подождал несколько минут, пока немец не начал опять насвистывать носом. Музыкальный народ эти немцы:

Я выждал и прошептал:

– Не бойся! Меня зовут Юрий Язубец. Тише-е…

Дальше я общался с ней исключительно при помощи жестов. Руку от ее рта я пока не отнимал – девушка могла просто воскликнуть от изумления. Ее сердце колотилось в груди.

– Иди за мной в коридор. Поговорим…

Я повернул торчащий ключ в дверном замке. Немец перестал храпеть, пробормотал что-то во сне и массивной тушей повернулся на левый бок, лицом к стене.

Девушка вышла в коридор.

– Тихо! Идем на лестницу. Здесь нет никаких дежурных?

– Нет, – прошептала Светлана, – только, кажется, часовой снаружи.

Мы пробрались в темноте на лестницу. В одной из комнат разговаривали. Поднялись на межэтажную площадку. Под ногами зашуршали куски штукатурки.

– Слушай, все так неожиданно! Откуда ты взялся? – журналистка приходила в себя.

– Это не важно. Важно то, что у боснийцев в плену Федор Чегодаев. Ты его прекрасно знаешь, Я разыскиваю его. Где находятся пленные? Вам показывали их?

– Федор здесь? – девушка удивилась еще больше. Но она еще не знала, что ей предстоит совершить, совершить по собственному желанию, иначе бы она просто умерла бы от удивления.

– Ты сейчас пойдешь туда, где содержатся пленные, – сказал я.

– Но сейчас ночь, меня никто не пустит в полицейское управление, – шепотом ответила Светлана.

– Это не столь важно. Ты должна идти и пытаться пробиться к Федору, – настаивал я на своем. – Где находятся камеры, в подвале? Сколько человек охраны? Как пройти туда с первого этажа?

В это время звучно хлопнула входная дверь, и в здание кто-то вошел. Вероятно, часовой. Он медленно прошелся по коридору. Он был профессиональным военным, потому что сразу почувствовал людей в темноте. Остановился напротив лестницы и уставился в темноту, прямо на нас. В качестве маскировки я обнял Светлану и закрылся ею.

Душистые волосы, пущенные кольцами и завитками полезли в нос. Мне хотелось взять эти завитушки и вырвать вместе с корнями. В отместку за немца. Неужели я ревную? Девушка приподнялась на цыпочках, чтобы покрепче ухватиться за мою шею. Она даже коснулась губами моей небритой щеки, и ее всю передернуло. От возбуждения. Или не знаю от чего. Никогда не был девушкой и не целовался с небритым и здоровым, как лось, мужиком.

В этот момент вспыхнул свет фонарика.

– Икскьюз ми, – отнюдь не с английским акцентом пробормотал часовой и вышел на улицу.

– Я никуда не пойду, – сказала журналистка, слегка оттолкнув меня. – Они лишат меня аккредитации… Надо действовать легально. Пленного можно обменять на другого пленного, на оружие, продовольствие… Зачем рисковать?..

То, что говорила эта дамочка, было резонным. Она ничем не может мне пока помочь. Просто я теперь точно знал, где находится Чегодаев.

– Ты поможешь спасти человека… – пытался уговорить я журналистку и чувствовал, как наполняюсь дикой злобой.

Мне захотелось ударить эту, в сущности, еще девчонку, смять, пырнуть кинжалом. Впервые за многие недели здесь, в Боснии я люто ненавидел человека, причем соотечественника. Казалось, что из под земли идет невидимая и могучая энергия зла, которая переполняет тебя всего, и ты начинаешь это зло творить. А может, я всего-навсего был голоден, давно не трахался, перенервничал последние дни и поэтому злился.

– Тогда прощай, – сказал я. – Когда услышишь шум, выстрелы, особенно не высовывайся. А теперь иди спать.

Светлана хотела еще что-то сказать, возразить, спросить, но я поднял руку.

Как только девушка закрыла за собой дверь, я подошел к выходу из коридора и прислушался. Часовой стоял возле самой двери. После разговора с журналисткой я весь кипел от злобы.

Я резко распахнул дверь и звезданул здоровой коленкой в пах уставившегося на меня часового, а потом нанес оглушающий удар по черепу. Выволок того в коридор. Снял куртку, забрал автомат.

Теперь мне надо было умыться. В этом паршивом городе нельзя даже умыться… Мое чумазое лицо сразу вызовет подозрения. Я двинулся по коридору в поисках умывальника. Воды в кранах не было, но в туалетной комнате стоял бачок с водой. Я напился, умылся и срезал повязку с колена. Опухоль прошла, и колено сгибалось.

…Часовой у двери полицейского управления окликнул меня, но я, невнятно бормоча, продолжал приближаться к нему. Часовой передернул затвор автомата, но в этот момент я прыгнул и ударом ноги с разворота погрузил его сознание во тьму. Взял его оружие. На шум изнутри здания выбежал дежурный офицер. От моего удара он тоже погрузился во тьму. Я нащупал ключи в кармане офицера, взял их и вошел внутрь здания. Теперь необходимо найти комнату или камеру, в которой содержался Чегодаев.

В коридоре слева была открыта дверь в комнату, и когда я заглянул туда, то увидел спящих одетых боснийцев. Я подобрал ключ к двери и запер ее. Затем взял горящую свечу со стола дежурного и спустился в подвальное помещение. Вот одна камера, битком набитая людьми. Вот другая.

В первой Федора не было. В другой, в ответ на мой приказ выйти, в углу, на доске, привинченной к стене, пошевелился человек.

– Федор, быстрее! Всем остальным подождать три минуты и уходить.

– Русский, русский! – зашептали пленные или преступники. Кто там был в камере, черт его знает. Может, я выпустил убийц и мародеров. Плевать!

В свете свечи лицо Федора напоминало лицо покойника. Мое было не лучшим.

– Юрий, ты? Боже!..

– Ты цел? Передвигаться можешь?

– Могу, только ладонь порезана…

– Быстро иди за мной, вот тебе автомат… Когда мы выбегали из полицейского управления, вовсю затрезвонил телефон. За порогом стонали и приходили в себя офицер и часовой.

Я понимал, что далеко нам не уйти. Весь город представлял собой огромный военный лагерь, где был вооружен почти каждый взрослый мужчина. Если будет поднята тревога, нас схватят в течении получаса. Следовало затаиться и ждать, чтобы уйти в тишине.

…Я опять в своем доме-убежище. Но мы не спешим в квартиру на пятом этаже. Это опасно. Мы спускаемся в подвальное помещение и забираемся в узкий лоток, где шныряют голодные крысы. Надо отлежаться, отдохнуть.

Выстрелы, крики, топот ног продолжались до самого утра. Скорее всего, боснийцы ловили своих же преступников.

После полудня я пролез в коллектор канализации, просидел там часа два или три, прислушиваясь к шумам на улице. Наконец, я внятно расслышал, как на джипе меняют колеса. Тогда мы вернулись на первый этаж дома, выждали, пока закончится работа с колесами и начали ждать удобного момента, чтобы завладеть джипом.

Когда колеса были сменены, обстановка оказалась такова: на своем посту у двери, как обычно, стоял часовой; немец, владелец джипа, то садился за руль, то выходил из машины, собирая свои гаечные ключи и прочие причиндалы; журналистка стояла на тротуаре и непрерывно вращала головой. Двое других фоторепортеров просто слонялись по улице.

Главную опасность представлял босниец-сопровождающий, который ни на минуту не отходил от немца. То он ему помогал менять шины, отложив в сторону автомат, то снова брал оружие и нервно прохаживался взад-вперед.

Я выбрал момент, когда и часовой, и босниец-охранник не смотрели в мою сторону, стояли отвернувшись.

– Пошли, – скомандовал я Федору.

Изготовившись к стрельбе, мы приближались к джипу. Первым нас заметил часовой у двери. Он соображал туго, а когда сообразил, то, пользуясь расстоянием, быстренько залег за каменным крыльцом и заорал, предупреждая охранника и немца. Охранник оглянулся, схватился за оружие. Но мы были уже достаточно близко. На него, безусловно, подействовала угроза наведенного прямо в лицо автомата.

Федор обезоружил охранника, немец стоял с выпученными глазами, журналистка присела, поджав колени, а вот оба фотокорреспондента не растерялись и без устали щелкали камерами, наведя их прямо на нас.

«Наконец-то я до вас доберусь» – со злорадством подумал я и, переставив автомат на одиночный огонь, прицелился в фоторепортеров. Кому из наемников охота попадать на обложку «Шпигеля»? Потом тебя узнает любой таможенник, любой шпик, или любой полицейский из любой страны. Фотографов я бы причислил к естественным врагам нашей профессии. Поэтому я не жалел ни своих естественных врагов, ни их камер.

Я прицелился прямо в объектив наведенной на меня камеры. Если пуля пробьет аппарат и ранит или убьет корреспондента, то он будет простой жертвой войны. Его сюда никто не приглашал.

Я нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел. Пуля разбила бленду, линзы объектива, зеркало отражателя и застряла в фотоаппарате. Однако удар был такой силы, что фотоаппарат ткнул репортеру в лицо, и он за него сразу схватился.

Второй журналист сорвал камеру с груди и швырнул ее на асфальт. Я расстрелял и вторую камеру. В это время Федор на глазах у часового, который залег у двери, держал ствол автомата у горла боснийца-охранника.

Затем мы затолкали струхнувшего немца и боснийца в джип, и я заорал немцу:

– Вперед! Форвэртс! – добавив потом в азарте и «доннер веттер», и «ферфлюхте швайн», и «гитлер капут», словом, все то, что отцы этого немца принесли на землю Беларуси в 1941 году.

Тем временем журналистка вцепилась в ручку двери и закричала:

– Я с вами, возьмите меня!

– К черту! – ответил Федор. – Зачем ты нам?

– Возьмите меня, умоляю…

Федор наставил автомат на девушку, но она отвела ствол, и уже щемилась в салон, пытаясь усесться рядом с охранником. Немец с испугу нажал на педаль газа. Джип сорвался с места и помчался по улицам пустынного города.

Я из открытой двери пустил очередь по часовому – не с целью убить его, но чтобы он не высовывал из-за каменного крыльца голову. Только спустя секунд тридцать, когда мы отъехали на метров сто, позади послышались выстрелы.

Немец уцепился за руль и вовсю давил на газ. Джип несся по прямой. Вот центральная площадь, мы проскочили ее и въехали на широкую улицу. Нет, это не та дорога, она не приведет к мосту.

– Поворачивай! – снова заорал я на немца, показывая ему рукой круговые движения. Он затормозил, развернулся, и мы снова вылетели на площадь. Люди шарахались от автомобиля. Из-за отсутствия транспорта, они привыкли ходить прямо по проезжей части улицы, тем более, что вечерело, а только в сумерках здесь начиналась более или менее активная жизнь. Вот городской мост, через метров двести поворот налево и прямо к мосту, на котором стоит пост боснийцев. Как мы его проскочим? Боснийцы могут открыть фронтальный огонь по шинам. Тогда нам каюк. Придется прорываться с боем. Но два ствола автоматов против крупнокалиберного пулемета – это несерьезно.

Немец продолжает жать на педаль акселератора. Он добросовестно выполняет то, что от него требуется. Вот поворот, и я показываю рукой, мол, надо поворачивать. Немец еле вписывается в поворот. Теперь по прямой. Мелькают деревья на обочине. Неестественно быстро приближается мост. Охранники на мосту, в касках и бронежилетах, выстраиваются в ряд, поднимают оружие к уровню глаз.

Сейчас начнется! Это верная погибель. Немец видит новую опасность и сбрасывает скорость. Я нажимаю своей ногой на его ногу на педали газа. Немец пытается вытащить свою ногу из-под моей. Но я уперся плечом в стойку салона и давлю ногой из последних сил, понимая, что, возможно, это самоубийство. Вся жизнь – это самоубийство.

Джип рывками набирает скорость. Замелькали перила моста, вижу, как затряслись от выстрелов автоматы охранников, автомобиль бросает вправо, влево, и тут я рву на себя рулевое колесо, выворачиваю его вместе с немцем.

Страшный удар потрясает автомобиль!!! На несколько секунд я теряю сознание, ударившись головой о переднюю панель. Ощущение такое, что переломаны руки и ноги. Джип со всего размаху врезался в перила, разбил их и сейчас завис над пропастью, над ревущей рекой. Он медленно, но неуклонно наклоняется к пропасти. К машине бегут охранники. Немец пришел в себя от удара и откидывается назад, пытаясь перевесить своей тяжестью наклоняющийся джип. Но джип наклоняется все больше и больше, я слышу душераздирающий крик журналистки Светланы, вопль боснийца и рев немца. Мы летим в пропасть, с ужасающей быстротой приближаются острые камни, поверх которых бурлит вода. Я лихорадочно нащупываю ручку двери. Удар! Темнота… Сознание медленно возвращается… Как сквозь туман, я вижу и ощущаю струи воды, которые хлещут через разбитые стекла. Автомобиль поворачивается потоком, джип еще плывет некоторое время, цепляясь колесами за камни, вода волочит его, бьет о скалу, снова разворачивает. И, наконец, автомобиль застревает между скал, наклонившись набок. Немец потерял сознание и навалился на меня всей своей упитанной тушей. Я толкаю дверь, но ее не пускает обломок скалы. Вода мне по горло. Поднимаю немца и начинаю его трясти, чтобы привести в чувство. Иначе он утонет. Он приходит в себя, захлебывается, паникует и пытается выбить лобовое стекло, чтобы вылезти. Что творится на заднем сидении? Там можно стоять по грудь в воде. Босниец выплевывает воду, журналистка пробует выломать дверь, а Федор бросил автомат и держится за голову. Если выбраться из машины и нырнув, пройти метров десять-пятнадцать под водой, а потом еще раз нырнуть, то можно достигнуть второго перепада воды, за которым уже не страшны пули охранников.

Только вот что с Федором, сможет ли он самостоятельно плыть, нырять? Умеет ли плавать журналистка? В такой бешеной и ледяной воде и отличный пловец может запаниковать, наглотаться воды и утонуть.

– Федор! Как ты?

– Ничего, нормально, – бормочет Федор.

– Выходи из машины и плыви по течению к водопаду. Отдавайся воде, чтобы отнесло подальше от моста. Старайся подольше быть под водой, иначе заметят и догонят по берегу…

Я схватываю за руку обезумевшую журналистку, которая уже открыла дверь и пытается выбраться наружу, вода захлестывает ей голову, и кричу ей:

– Набери в грудь воздуха! Вдохни поглубже!

Она ошалело вертит головой, хватает ртом бурлящую пену. Я протискиваюсь поверх сиденья к ней. Зажимаю ей рот ладонью и выскальзываю в дверь, сильно толкнув ту ногами. У меня в руках – журналистка. Под двойной тяжестью я иду по дну. Вода стремительно несет меня. Девушка бьется в руках, ей не хватает воздуха. Выныриваю так, чтобы сверху было видно только девушку. Светлана кашляет, начинает орать «спасите!», я кричу ей прямо в ухо:

– Не паникуй, дура! Они же начнут сейчас стрелять в нас!

Вода ледяная, поток стремителен. Успеваю заметить, что немец тоже вынырнул из машины и плывет по течению. И тут с моста раздаются выстрелы. Пули поднимают фонтаны брызг вокруг моей головы. Немец что-то истошно орет, размахивает рукой. В это время мы влетаем в водопад и метра три-четыре падаем вместе с потоком воды. Выныриваем в смесь воды и воздуха. Меня отрывает от Светланы, моя рука выскальзывает из ее рук. Меня тянет на дно. Когда тебя засасывает на дно в омуте, не надо сопротивляться, надо спокойно отдаться воле воды, идти на дно, а потом тебя вода сама вышвырнет на поверхность. Конечно, если у тебя для этого хватает воздуха в легких и рассудка в голове. Когда я появляюсь на поверхности, то вижу, что Светлана плавает, словно утопленица, с головой, опущенной в воду. Подплываю к ней и хватаю за волосы. Вода у девушки струится из носа и рта. Вот она содрогается, кашляет, хватает ртом воздух. Будет жить! Тем временем нас уже несет на скалы. Удар! Еще удар! Я чувствую, у меня словно треснула тазовая кость. Меня переворачивает поток, волосы Светланы выскальзывают из моих рук, и тогда я пытаюсь ухватить ее за одежду. Мне это удается. Теперь вода стремительно несет нас к новым бурлящим порогам. Надо приблизиться к берегу, попытаться выкарабкаться на камни. Если бы я был один, это не составляло б для меня труда. Но со мной почти беспомощное существо, которое владеет разве что своим языком. Бешеный поток ревет, тянет и бросает нас на камни. Наконец, пороги кончаются… Я гребу из последних сил к берегу. На берегу тоже поставлены мины. Здесь, в Боснии, все заминировано, даже кладбище.

Мне удается приблизиться к берегу и погрузить руку прямо в грязь, чтобы зацепиться за берег. Другой рукой я тащу девушку, ухватив ее за ворот. Теперь следует во что бы то ни стало выкарабкаться на сушу и спрятаться в кустах, пока не прибежали боснийцы. Но они и не думают приближаться к нам. Их интересует немец, который застрял на скале и истошно орет, требуя внимания и спасения. Где Федор? Высматриваю на поверхности воды голову человека. Кажется, что-то похожее на человека плывет невдалеке. Точно, человек. Но Федор ли?

Это, теперь вижу, Федор, я помогаю ему выкарабкаться на берег и мы уползаем в сумерках в прибрежные кусты.

Отдышались, начали ощупью пробираться через прибрежную полосу, утыканную минами.

И вот, наконец, мы в безопасности, бесконечно счастливые, изможденные, израненные, но спасенные. Светлана, едва живая от усталости, бредет позади. Ее всю трясет от холода. Но ни я, ни Федор не обращаем на нее внимания. Федор непрерывно разглагольствует. Он явно перевозбужден своим неожиданным спасением.