Текст книги "Записки наемника"

Чегодаев тоже мрачен, но он хлещет ракию и глаза его становятся красными, как у бегемота, а речь бессвязной.

Часа два, выставив охрану, мы долбим каменистую землю. Сооружаем из разных обрезков что-то вроде гробов. В могиле ставим один гроб на другой. Другую могилу рыть недосуг.

…Мы уходим прямо в ночь, ведя за собой Надинку, которая оправилась от потрясения и теперь безудержно хохочет. Ракия помогла ей в этом. Наверное, очень сильно. Зеренкович ведет нас.

…Он и привел нас в маленькое местечко, располагающееся недалеко от бывших наших позиций. За холмами открылась широкая, погруженная в мрак долина, среди которой возвышались несколько зданий. У нас небольшой запас провианта, почти нет боеприпасов, но есть большое желание убивать.

Мы устраиваемся на ночлег в некогда прекрасном жилом здании, узком и высоком каменном строении в пять этажей. Оно стоит у отвесной стремнины, с боков его окружают сливовые сады, а позади находится двор. Только фасад дома остается открытым и гордо смотрит на луга, которые летом зеленели по крутым склонам вышеградской долины. Несколько месяцев назад боснийцы обстреливали эту долину из пушек и подожгли крышу дома. Жильцы тогда покинули свой дом и с тех пор никогда не возвращались. Дождь и ветры начали разрушать его камень за камнем; из щелей в закопченных стенах пробивается трава и даже успели вырасти маленькие деревца.

В этом доме и засели теперь мы: все снайперы и два минометчика с позиций. Нам бы только переночевать. Двери внизу мы завалили обломками руин и бревнами. Окна в доме были пробиты высоко над землей и только с двух сторон. Из этих окон мы можем видеть каждого, кто бы ни появился на лугах перед местечком.

Ночь прошла спокойно, но утром с десяток боснийцев окружили дом. Мы проспали рассвет и возможность уйти незамеченными. Началась вялая перестрелка. Видимо, боснийцы считали штурм дома делом пустячным или ненужным вовсе. Но проходили часы, а они не давали нам уйти и не уходили сами. Правда, нам не удавалось наладить регулярной связи по рации со свободными от контроля боснийцев землями, но мы утешали себя тем, что боснийцы побоятся сунуться сюда, не зная, сколько нас. Мы так ловко перебегали от окна к окну и так метко и неожиданно стреляли, что порой создавалось впечатление, что в доме не шесть человек, а целый взвод осажденных. Или больше.

…За сутки нам удается ранить или убить до пяти человек. Боснийцы прячутся за сливовыми деревьями, за выступами скал, или укрываются за сплетенными из ветвей заслонами. И тут мы узнали, что в этом доме родился Зеренкович, а нападавшие боснийцы знают его, поскольку они его бывшие соседи. Боснийцы заприметили Зеренковича, узнали его, подходили к дому и уговаривали Андрия сдаться. Они то обещали отпустить его целым и невредимым, а то вдруг начинали рассказывать, будто уже схватили его жену и детей и грозились прирезать их, если он тотчас не сдастся. Зеренкович или молчал, или отвечал на все это бранью. Марко Даиджич целый день поет. Свистит во всю мочь, заложив в рот пальцы и тоже ругает боснийцев. В общем, шумит за троих. Он тоже родился в этой долине, это его родина, и он здесь чувствует себя превосходно и вовсю флиртует с дрожащей от страха Надинкой.

Кое-кто из боснийцев подходит поближе, только ради того, чтобы выкрикнуть ругательства. Но из дома отвечают еще крепче. Некоторых боснийцев Андрия узнавал по голосу.

– Это ты, Стоян, падаль поганая? А Стоян ему в ответ:

– Долго задумал сражаться, Андрия, придется кал свой есть. Надоест.

– Заботься о своем брюхе, а о нас не горюй. Хватит и еды, и патронов – хоть с самой Америкой воевать.

– Знаю, знаю. Недаром у тебя щеки провалились, небось, второй день воды не пьете.

Зачем нам была вода, когда у нас было море ракии – целая пятилитровая стеклянная бутыль, оплетенная мягкой проволокой в разноцветной изоляции. Такие бутыли не редкость у нас, на Западном Полесье в Беларуси.

– Я зря привел вас сюда, – говорит Андрия Зеренкович, – надо было уходить дальше. – Ничего, патроны пока есть, мы им покажем…

…Словно подтверждая слова Зеренковича, грянул из дома выстрел. И пуля чмокнула рядом с притаившимся за камнем Стояном, который ответил на это громким смехом.

– Да благословит Аллах твое ружье, Андрия! Слыхал я, что ты хороший стрелок, да не знал, что такой меткий, вот жаль, нет в живых Милоша – сделал бы он тебя генералом! Да где там, подох он…

– Не печалься о Милоше, высунь-ка лучше нос из-за своего камня, если не трусишь. Отправлю тебя без носа к твоей зазнобе в Ужице.

Так переругивались они целыми часами. Особенно старался не остаться в долгу Марко Даиджич. И за эту свою страсть поругаться с боснийцами он заплатил головой.

На третий день прибыл из Ужице бронетранспортер. Теперь нам было невмоготу высовываться из окон, поскольку бронетранспортер поливал дом из крупнокалиберного пулемета так, что отваливалась штукатурка с внутренней стороны стен. Это сильно мешало нам вести наблюдение. Тогда Зеренкович умудряется залезть на сгоревшую крышу и выстрелом из гранатомета поджечь бронетранспортер. Пока из него выскакивали боснийцы, мы метко стреляли одиночными патронами. Патронов все меньше и меньше. Гранатомет можно использовать разве что как дубину.

В передышках двое боснийцев пробрались за развалины насосного помещения и начали поносить Марко Даиджича на все лады. Особенно доставалось родным парня. Юноша в ответ бешено ругал боснийцев, припав к маленькому окошку, забранному железной решеткой. Откуда нам было известно, что в рядах боснийцев находится Джанко? Он караулил Марко Даиджича, пока не взял его на мушку. Неожиданно из укрытия прозвучал выстрел. Пуля пролетела между прутьями решетки, куда бы, кажется, и пчела не пролезла, и разворотила юноше правую половину черепа, так что мозг вывалился наружу. Андрия, в это время защищавший дом с другой стороны, бросился к нему. Он только перекрестился над умирающим и тут же принялся свистеть и осыпать бранью боснийцев, чтобы они не поняли, что товарищ его погиб. Но те догадались и уже ликовали:

– Сдавайся, Зеренкович! Погибнешь без толку!

– Сдавайся, погиб твой дружок!

– Куда же он делся? Что не воркует больше? В рощице боснийцы целуются с Джанко, не боясь наших выстрелов, поскольку мы бережем патроны, похлопывают его по плечу, а тот горделиво расхаживает среди них, полный достоинства, словно памятник себе воздвиг. И винтовка его еще дымится.

Обрадовавшись успеху, боснийцы решили вечером ударить по дому с двух сторон и захватить Андрия живым или мертвым. Нас, остальных, они не считают за противника. Для них мы словно и не существуем. Попытка сорвалась, поскольку мы забросали их последними ручными гранатами, а одного я оглушил кирпичом, спрыгнув в пролет разрушенной лестницы прямо ему на голову. Теперь у нас трофейный автомат и граната. Кроме того, у нас есть заложник. Но я не знал, что этому заложнику осталось жить не более десяти часов.

…На следующий день, рано утром, среди врагов появляется дряхлый старик, и боснийцы долго советуются. Нам видно, что старика начинают бить. А потом вытолкнули к дому. Андрия только зубами скрежетал. Оказывается, боснийцы откопали этого старика в соседнем селении, и он – родственник Зеренковича.

Старик шел по открытому пространству, разделяющему нас и боснийцев. В траве валялись брошенное боснийцами при позорном бегстве после ночной атаки оружие. Старик шел осторожными маленькими шажками. В доме было тихо. Дойдя до большого камня, лежавшего среди пустыря, шагах в пятидесяти от дома, старик опасливо огляделся и, бросив быстрый и испуганный, как у зайца, взгляд в ту сторону, где прятались боснийцы, повернулся к нам и начал разглядывать высоко расположенные окна. Он все больше горбился. Опершись ладонями о колени, почти присел на корточки. Вокруг стояла глухая тишина прохладного утра. Наконец, он негромко, отрывисто позвал:

– Андрия! Сдавайся…

Откашлявшись, крикнул громче:

– Эй-эй, Андрия! Сдавайся…

Трижды звал он нашего предводителя плаксивым старческим голосом, потом помолчал немного, словно уверяя себя в том, что Зеренкович узнал его по голосу и, укрывшись, смотрит на него и слушает.

– Сволочи, – шепчет Андрия, – это мой дядя. Ему восемьдесят лет…

Старик стоял молча, потом вдруг снял руки с колен и вытянул шею. Волосы на его голове встали дыбом, словно живые; заколыхались складки одежды. Он сложил руки рупором, приложил ко рту и крикнул уже совсем другим голосом:

– Не сдавайся живым, Андрия, не сдавайся ни за что!

Среди боснийцев, которые из-за деревьев и заслонов внимательно следили за стариком, выжидая, что он скажет и как ответит Зеренкович, наступило минутное замешательство. Каждый как бы спрашивал самого себя, так ли он расслышал, и, не веря собственным ушам, пытался прочесть ответ на лице соседа. А на всех лицах было одинаковое недоумение. Старик же повторял свой наказ:

– Слушай меня, Андрия, не попадайся живым в руки боснийцам. Верь моему слову, я знаю, что они тебе готовят.

Среди боснийцев все еще царила растерянность. В чувство их привел лишь охрипший от бешенства голос Джанко:

– Пали! Стреляй!

Теперь все вдруг подхватили этот резкий, злобный приказ и один за другим закричали:

– Стреляй! Стреляй!

Все кричали, но еще никто не выстрелил, так как не был к этому готов. А внизу, на пустыре, старик в это время все твердил и твердил Зеренковичу, чтоб тот не сдавался живым. Но теперь среди вражеских криков его голос был еле слышен:

– Не сдавайся…

Раздался первый выстрел, он заглушил слова, но пуля пролетела мимо. Сразили старика автоматными очередями сразу несколько боснийцев. Дядюшка Зеренковича как-то странно согнулся, мягко, словно лист, упал на землю и скрылся в осенней пожухлой траве за тем серым камнем, за которым стоял.

Боснийцы сделали еще несколько выстрелов в его сторону. Из дома все мы ответили каждый из своего оружия, по одному выстрелу. У нас оставалось всего по нескольку патронов, и мы решили ночью уходить, чего бы это ни стоило.

А тем временем, после убийства старика, в воздухе все больше парит, и издалека уже доносятся глухие раскаты грома. Темные легкие облачка со стороны реки растут, окутывают окрестные горы, становясь все чернее и тяжелее. Солнце поэтому скрывается раньше времени, задолго до захода. И вот вдруг стало совсем темно, и сквозь палящий зной и духоту прорвался, словно выпущенный необычным видом оружия, резкий холодный ветер. А потом, как это часто бывает в этих краях, хлынул проливной дождь с громом и молнией. Ветер стих, молнии угасли, но дождь не прекратился, а стал еще сильнее, не стихал ни на минуту и заволок все окрестности мраком и сырым туманом. Ливень погасил костры боснийцев, а потоки воды подхватили и унесли головешки. Боснийцы попрятались кто куда. Никто не сменил постовых и не поинтересовался ими. Казалось, всем было суждено погибнуть в этом потопе. У нас в доме протекает сожженная крыша, но вода заливает только пятый этаж, на четвертом сухо и даже тепло. Надинка сидит на корточках возле убитого Марко и гладит его посиневшую руку. Если ее не оттащить от трупа, то она сойдет с ума.

Боснийцы попрятались и умолкли, словно забыли, зачем пришли сюда. Так продолжалось до глубокой ночи. Я понимал, что оставаться здесь дальше бессмысленно. Но оборона дома для Зеренковича наполнена глубоким смыслом. Он родился и вырос в этом доме, он бегал мальчишкой по этому пустырю. Он не мог оставить дом, это была его последняя крепость.

В глухую ночь Зеренкович пришел к нам и сказал:

– Вы уходите, я останусь… Мы отдали ему свои последние патроны, оставляя себе по одному. Скупо прощаемся.

…Мы переметнулись через площадку к стремнине и взобрались на скалу. Справа и слева от скалы были выставлены посты. Мы идем так тихо, что слышно, как стучат наши сердца. И неожиданно справа и слева бьют автоматные очереди. Надинка, которая шла в средине нашей группы, падает, как подкошенная. Мы не залегаем, что есть силы мчимся к деревьям. Пули свистят и воют, взрывают почву у ног. Из дома сзади раздаются гулкие одиночные выстрелы. Я припадаю на колено, высматриваю вспышки автоматных очередей и стреляю последним патроном наугад. Все, я безоружен. Больше патронов у меня нет.

Мы уходим все дальше и дальше, по нам уже не стреляют, а со стороны дома доносится автоматная пальба, грохот взрывов ручных гранат. Потом стрельба затихает.

…Утром взошло из тумана солнце и осветило безоблачное, ясное, словно умытое небо. Над лужайками долины курятся густые белые облачка пара и подымаются вверх, как дым. Мы уверены, что Андрия Зеренкович израсходовал все патроны. Почему он не ушел вместе с нами? Неужели родной дом ему дороже всего на свете?! Лично я, если б пришлось, не стал бы умирать ради того дома, в котором родился. В этом-то, наверное, и разница между нами. Я еще раз убеждаюсь, что есть большая разница между сербами, русскими, поляками, боснийцами, белорусами…

…Мы бредем по колено в росистой траве. Федор Чегодаев постарел за эту ночь лет на десять. Я выгляжу не лучше. А двое минометчиков посвистывают, переругиваются, и им, вероятно, наплевать на все на свете.

– Федор, – говорю я. – Ты мне расскажешь, в конце концов, как погиб Беркутов?

– Погиб и погиб, что рассказывать, – сухо говорит Чегодаев. – Что смерть Беркутова по сравнению со смертью Зеренковича…

Я понимаю, что это своеобразный зачин к рассказу, прелюдия…

…Кабинет не был приспособлен к содержанию пленных, поэтому Палача приковали к стулу наручниками. Он сидел на нем уже полсуток, болела спина, ныли конечности. Он узнал этот кабинет. Почти над креслом хозяина кабинета располагалась вентиляционная решетка. Там стоял его микрофон. Зачем он понадобился Беркутову?

– Так что? Ты отдал Палача Беркутову? – невольно восклицаю я. Удивлению моему нет предела. Я даже не знаю, гневаться ли мне предательством и двурушничеством Федора Чегодаева, который, тем не менее, спас мне жизнь.

– Полно, Юрий! – Федор отмахивается. – Если бы ты знал все нюансы, то не удивлялся б. Там все так круто замешано… Если хочешь слушать, слушай… Ну, я привез Палача Беркутову. А он, думаешь, понимал все? Почему его с таким трудом разыскали, арестовали, а потом привезли и держат без дела и информации полсуток? Палач все руками шевелил. Ах, если бы он мог освободиться! Он ушел бы оттуда через пять минут. Но мы его приковали. Палач еще раз дернулся – бесполезно. Все бесполезно. Ему ничего не оставалось: только ждать.

За дверью послышались шаги. Дверь распахнулась, и в кабинет вошли Беркутов и двое охранников.

– Мне очень жаль, что это случилось. Так не должно быть. Ты должен погибнуть. Ты уже рассчитался со всеми, – сказал Беркутов.

Палач молчал.

– Теперь мне нужна твоя помощь, Палач. Ты освободил детей. Но ты не доделал дело. Доделай. Мой сын, – Беркутов достал фотографию и показал Палачу, – находится на двадцать пятом этаже высотного здания. Весь этаж целиком в руках кавказцев. На двадцать четвертом этаже и в холле первого этажа у кавказцев негласная вооруженная охрана. Штурм бесполезен. Ты знаешь, как туда проникнуть и забрать сына, прежде чем они успеют убить его. У тебя большой опыт.

– Зачем рисковать?

– Графине не нужны деньги.

– Чего она хочет?

– Хочет, чтобы я не рыпался, вел себя тихо, пока она не приберет к рукам весь мой бизнес.

– Отдай.

– Я бы отдал. Плевать. Но даже если она все заберет, я не получу обратно сына.

– Почему?

– А зачем ей тогда отдавать его мне? Он свидетель. Мы уже заплатили ей за детей, но она не отдала их нам, а все равно продала. Отдала на смерть! Поэтому она не вернет мне сына. Как только он станет ей не нужен, она его убьет.

– Тогда начинай войну. Раз твоя дочь обречена.

– Обречена, если ты мне не поможешь.

– У меня другие планы, Беркутов. Мне и так будет вышка. Можешь убить меня раньше.

– Что ж, примерно этого я и ожидал. Поэтому у меня есть еще один аргумент. Последний, – говорит Беркутов.

И тут ввозят тебя.

– Кого? – не верю собственным ушам я.

– Тебя, тебя! – говорит Чегодаев и не моргает глазами.

– Как это меня? – я слышу невероятные для себя вещи.

– Очень просто! – поясняет Чегодаев. – Тебя схватили, усыпили и представили в качестве заложника.

– И что?

– А то, что увидев тебя, Палач согласился выполнять задание Беркутова.

– Так кто такой Палач? – спросил я, уже не в силах ни разобраться, ни слушать рассказ Чегодаева до конца.

– Выслушай все по порядку, тогда поймешь… Кроме того, ты ведь просил меня рассказать лишь о смерти Беркутова, не правда ли?

…Я молчу. Мне нечего сказать. Я лишь вспоминаю, как однажды в подворотке получил отрезком трубы по голове и очнулся только через некоторое время. Оказывается, я был тогда прикован наручниками к массивному креслу! Меня охраняли двое, от которых я ушел через пятнадцать минут…

– Я хочу писать, – заявил я тогда, вовсе не думая, к чему это может привести. – Я хочу пи-пи.

Один из верзил ушел за бутербродами, а второй, развалившись в кресле, читал спортивные новости. Он недовольно опустил газету.

– Ну и ссы!

– А если твой босс, дай Бог ему здоровья, спросит тебя, чем тут воняет, что ты ответишь?

Охранник отбросил газету, нагнулся и открыл ту пару наручников, которой я был прикован к креслу. Я встал. Мои руки были скованы второй парой наручников за спиной.

– Пошли, – сказал охранник.

– А письку ты мне достанешь? Милый голубняк!

Бандит выругался, вынул пистолет и, направив ствол на меня, левой рукой сунул ключик в замок наручников.

– Слушай, – сказал я, потирая освобожденные руки и мало обращая внимания на пистолет. – Я все хотел спросить у тебя: нужно было пройти экзамен, чтобы попасть на эту работу?

Ответить охранник не успел: железный кулак въехал ему в челюсть, одновременно левой рукой я вырвал пистолет у неудачника.

Я переложил пистолет в правую руку, чуть отодвинул затвор и, увидев, что в патроннике нет патрона, передернул затвор, после чего аккуратно спустил курок, придерживая его большим пальцем.

– Любители! – в моем голосе не прозвучало презрения.

В дверях я столкнулся со вторым бандитом, который принес бутерброды. Бандит, естественно, не задержал меня. И я тогда ушел в темноту, жевал бутерброды, раздумывая о странном и непонятном для меня происшествии и бренности бытия.

– Эх, Федор, Федор, чего же ты мне раньше то не рассказал, – говорю я с укоризной. – А ведь тогда я ушел от бандитов и выбежал на улицу. Поймал такси. Таксист психует, я ему пистолет в затылок и кричу: «Поехал. Быстро». И в твое управление. Там сержанты сидят. Я в твой кабинет пробежал, твой компьютер включил, и там долго разбирался, что к чему. И ты знаешь, нашел, где вы. В последних файлах. И тогда – вниз: прошу объявить тревогу и патрульные машины к высотному зданию чтобы послали. Не верят, как ни прошу… Тогда вру, что там крупная авария. Звонят постовым, а те и сообщили, что взрыв слышали, а что толком делать – не знают. А теперь вот оно как выходит. Будь у меня хоть один патрон, я бы тебя пристрелил сейчас!

Федор Чегодаев невозмутимо продолжил свой рассказ о гибели Беркутова:

– Короче, Палач говорит, что согласен. Но только с одним условием. Если, мол, Беркутов его не выполнит, то может убивать всех налево и направо.

– Какое? – прямо рычит Беркутов.

– Со мной пойдешь ты сам, а не твои молодцы. Мы пойдем вдвоем, – говорит Палач.

Беркутов задумался.

– Почему только вдвоем?

– Чтобы не перестрелять друг друга в темноте. Двое – это оптимально. Я бы пошел один, но, думаю, и ты будешь полезен, – отвечает Палач.

– Хорошо, я согласен. Но тоже с условием. Пусть с нами идет представитель органов. – И показывает на меня.

Ну, думаю я, попался. Но выбирать не приходится. Я влип тогда капитально.

– Что тебе Нужно? – спрашивает Беркутов у Палача.

– Размяться. Я сижу уже здесь черт знает сколько. Все болит.

Охранник, повинуясь взгляду Беркутова, увез кресло с тобой.

– Освободите его, – приказал Беркутов, указывая на Палача. – Если будешь дурить, если охрана услышит шум, то заложник будет немедленно убит. Так что веди себя пристойно. И перечисли, что тебе нужно.

Палач потер запястья, подвигал онемевшими плечами.

– Все, что ты знаешь о планировке этажа и системе охраны, распорядке дня обитателей. Предположительное количество людей и местоположение твоего сына.

– Хорошо.

– Два «Калашникова» с глушителями, какие только сможешь достать. К ним – по пять снаряженных магазинов.

– Ты собираешься устроить большую войну.

– По пять снаряженных магазинов, – не отреагировал на реплику Беркутова Палач.

Беркутов кивнул своему охраннику-секретарю: «Записывай».

– Пластиковую взрывчатку с радиовзрывателями или взрывателями с часовым механизмом, – продолжал Палач.

– Сколько? – машинально спросил секретарь, скользя ручкой в блокноте.

– Пять брикетов граммов по 100–150. Три армейских бронежилета. Не самых тяжелых. Три пары очков ночного видения. Три пистолета с глушителями. Для меня – пару ножей.

– Что?

– Два сбалансированных ножа для метания… Так, что еще? На всякий случай две длинные нейлоновые веревки с альпинистскими карабинами. Автомобильные или велосипедные перчатки из тонкой кожи.

– Зачем? – спросил Беркутов. – Ты боишься наследить, боишься оставить «пальчики»?

– Нет. Я боюсь потерять голову. В перчатках ты не сожжешь руки, если быстро скользнешь по веревке вниз, и не разобьешь костяшки пальцев, если съездишь по зубам. Без перчаток будут потеть ладони и выскальзывать оружие… А насчет отпечатков, ты их все равно оставишь, а если перчатки будут велосипедные, то они без «пальцев»… Продолжим ликбез?

– Не надо, я понял. Понял, что в тебе не ошибся.

– Тогда не перебивай… И последнее, Беркутов. Запомни: когда все это кончится, ты – покойник. А мент пусть останется свидетелем…

Это он мне сказал.

…В подвал нужного нам здания мы вышли через проход теплотрассы в одиннадцать часов вечера. Глядя, как великолепно ориентируется в подземных катакомбах Палач, как ловко он управляется с оружием, я подумал, что такой человек действительно мог безнаказанно терроризировать здешние кланы. Почти тридцать убийств! Маньяк! Мало того, гениальный маньяк!

– Слушай, – сказал я Палачу, когда мы шли к щитовой, – я все хотел тебя спросить: зачем ты их всех убил? Ведь есть же какие-то пределы мести.

– Значит, мои пределы еще не исчерпаны… Палач вскрыл железную дверь и приладил на центральный распределительный щит два заряда, установил частоту радиосигнала.

– Это надолго обесточит весь дом и обрежет телефонную связь. В данное время охрана в холле первого этажа еще есть?

– Не знаю. Знаю только, что двери скоро закроют.

Палач вызвал лифт в подвал. Войдя в кабину, он нажал кнопку четырнадцатого этажа. В это время в высотном здании, снимаемом под офисы, уже практически никого не было, и внимание всех охранников – и внизу, и на двадцать пятом этаже – было приковано к внезапно заработавшему лифту. Они сейчас смотрят – кто это из подвала на ночь глядя поднимается наверх? Их глаза прикованы к огонькам, ползущим с цифры на цифру…

Охранники внизу уже сообщили на последний этаж, что лифт пошел из подвала. Но те уже и сами смотрят на цифры, на всякий случай поглаживая рукоятки пистолетов под мышками.

Лифт остановился.

Они еще ждут, не двинется ли лифт выше. Нет, огоньки погасли. Значит, это технический персонал. Палач знал, что в зданиях этого типа на четырнадцатом этаже находятся технические службы. Из подвала на четырнадцатый могут ехать только эксплуатационники. Это правдоподобно.

Они вышли из лифта. Палач уверенно направился, минуя трубы и электрощиты, в дальний конец этажа, к вентиляционной системе. С помощью ножа он быстро снял решетку с горизонтального короба, поставил ее рядом на пол в короб. Передвигаться там можно было только на четвереньках.

– Лезь, – велел Палач мне, – а ты, Беркутов не забудь только приладить обратно решетку, на случай, если они решат сюда прийти и глянуть. Пусть тогда думают, что мы пошли вниз по лестнице.

Я кряхтя влез за Палачом вслед. Затем влез Беркутов. Он попытался приладить решетку обратно.

– Черт, ничего не получается.

– Тогда сдай назад.

Беркутов попятился задом по коробу несколько метров. Палач сделал то же, быстро поставил решетку обратно, и мы поползли вперед.

– Не гремите! – прошипел Палач. – Если не хотите пулю через эту жестянку получить. Возьми автомат так, как я показал, – сказал он Беркутову. – И голову не поднимай, а то очками ночного видения будешь задевать… Да! И не чихайте! Что хотите делайте, но не вздумайте чихнуть! Рукава грызите.

Вскоре мы на четвереньках добрались до межэтажной вертикальной шахты.

По ней проходили трубы. Цепляясь за кронштейны и фланцы труб, мы начали взбираться вверх. С непривычки я запыхался и отстал.

Мы благополучно миновали восемнадцатый и девятнадцатый этажи. Однако впереди нас ждал сюрприз. Путь на двадцать пятый был перекрыт.

– Черт! – Палач внимательно осмотрел огромный бетонный наплыв на стене шахты – строительный брак. – Придется идти через двадцатый.

Мы спустились вниз и поползли по горизонтальному жестяному коробу вентиляции. Палач осторожно выглянул из решетки в стене. Коридор был пуст. Он медленно снял АКМС и положил рядом, а ножом начал снимать решетку. Очевидно, привлеченный скрежетом, охранник-кавказец вышел из-за поворота коридора и, прислушиваясь, шел в сторону решетки. Палач осторожно положил нож и взял АКМС, направив глушитель через решетку в сторону кавказца. Заподозрив неладное, охранник подошел к решетке, вытащив пистолет. Раздался глухой хлопок автомата, затем последовал стук упавшего тела. Палач, схватив нож, и уже не очень опасаясь шума, снял решетку, бросил ее на труп, чтобы не грохнула об пол. Молниеносно зажал нож в зубах и – вывалился из проема.

Вовремя! Появившийся из-за угла на шум второй охранник получил две пули: от Палача и из проема короба от меня. Беркутов выбрался из короба на пол и облегченно вздохнул.

Палач лихорадочно обшаривал первого охранника. Беркутов бросился ко второму.

– Если у них нет ключа, все пропало…

– Есть! – Беркутов извлек из кармана второго трупа небольшой плоский ключ на цепочке.

Мы побежали к лифтовому холлу. Беркутов нажал кнопку вызова. Вскоре подошел лифт. Мы вошли в кабину и переглянулись. Наступал решающий этап схватки. Беркутов сунул ключ в прорезь на панели, повернул ключ и нажал кнопку с цифрой «25». Кнопка засветилась. Дверцы медленно затворились и лифт поехал наверх.

…Когда остановился лифт, мы держали пальцы на спусковых крючках. Охрана ожидала, но, разумеется, не нас. Короче, через секунды две на полу лежали шесть трупов сразу. Лишь двое из них до того успели выхватить оружие. Только стулья валялись вверх ногами.

Шума не удалось избежать. Тогда Палач нажал кнопку управления минами.

Взрыв внизу грохнул так, что содрогнулось все здание. Свет погас, перестал работать телевизор. И Палач, и Беркутов сразу надвинули на глаза и включили очки ночного видения. Я одел и включил свои. И тут появился еще один охранник. Прогремел выстрел, и на груди у охранника расплылось ярко-зеленое пятно. Так в очках ночного видения выглядит кровь…

…А Графиня оказалась лесбиянкой. Занималась любовью со своей секретаршей. Когда свет погас, они переполошились. И сразу к заложнику. Он там был, в комнате для приема гостей, ну, в которой водку партийцы раньше жрали.

Палач проник туда, а секретарша бросила в него метательный нож. Нож попал в оправу очков для ночного видения.

Палач потер гудящий затылок и висок. Сильный удар. Он положил палец на спусковой крючок, но, видимо, удержался от искушения выстрелить наугад веером через двери. Где-то мог находиться сын Беркутова. И вдруг голая девушка метнулась из комнаты. Он не пожалел ее. Короткая очередь – и все. Да она, к тому же, оказалась раненой, и когда Палач проходил мимо, еще раз ударила его в ногу ножом. Кровища зеленая так и хлещет! И перевязать нечем. А тем временем Беркутов обыскал пару кабинетов, и на него сама Графиня наткнулась. Она паренька с собой тащила. Увидела Беркутова – и нож к горлу парню.

– Стой! Если двинешься…

– Отпусти ребенка или я тебя убью, сука!

– Стреляй, идиот! Попадешь сначала в него. Беркутов опустил автомат и говорит:

– Отпусти сына!

– Ты не понял, Беркутов! Здесь я диктую. Я не боюсь умереть, но сначала с удовольствием перережу глотку твоему выкормышу… – и она чиркнула по горлу мальчика ножом. То ли нож был острым, то ли она действительно не владела собой, а вижу, у мальчишки на горле зеленая полоска. Аж за воротник потекло. Беркутов бросил автомат, просится:

– Не надо…

А эта сука и говорит:

– Подними автомат и вложи ствол себе в рот. Беркутов не шевелится.

– Ну! Или ему крышка! – и давит лезвием ножа по шее.

Чувствую, она им управляет, как хочет. Тогда я сзади и грохнул ей в затылок из пистолета. Беркутов вначале не разобрался, а потом схватил мальчика, вырвал его из рук агонизирующей Графини и кинулся бежать. Куда? Тут уже и наши ребята с фонарями должны подоспеть. Понимаешь, я так и задумал, чтобы повязать их всех, но…

И вот, наконец, самое главное. Беркутов и Палач начали сводить между собой счеты.

Сидит Беркутов с мальчишкой на руках и говорит Палачу:

– Удачный день сегодня, не правда ли?

– Не сказал бы, – отвечает Палач. Ноги у него в кровищи, он свою рубашку снимает и пытается сделать перевязку.

– Слушай, как удачно, что ты уничтожил всех моих конкурентов! А я сейчас уничтожу тебя, – сказал Беркутов.

– Давай, только дай перевязаться, а то кровью истеку. – Палач ножом начал пороть свою рубашку.

– Ты что, ты думаешь, что я при них, – Беркутов кивнул на меня и на мальчика, – не смогу? Мент куплен, а когда мальчик вырастет, то я его отправлю в Америку учиться. Потом он приедет сюда, а кто ему капитал даст? Так надо, Славомир. (Это он сыну.) Если я его не застрелю, он убьет меня. Настоящий Палач!

А Палач сидит и говорит:

– Твой отец, Славомир, обыкновенный бандит. На, – и бросает ему отрезанный рукав рубашки, – перевяжи себе горло, у тебя рана открылась.

Теперь мне понятно стало: пока Палач сражался с охраной – выпулял все патроны. И в этот момент, когда он сообразил, что Беркутов не собирается оставить его в живых, нужно было, чтобы тот хоть на мгновение отвел взгляд от него.

Беркутов машинально проследил за полетом рукава к сыну – и погиб. Нож вонзился ему в горло и мелко задрожал. Так быстро и сильно Палач умел ножи бросать, просто ужас. Как здесь только этот охотник, Джелалия, умеет.

Мальчишка – не будь дурак! Выхватывает из рук отца автомат и кричит:

– Убийца! Я убью тебя!

– Убивай! – Палач расстегнул застежки бронежилета и сидя скинул его. – Давно пора, стреляй.