Текст книги "Смыслы психотерапии"

Было бы очень хорошо, особенно для верующих людей, чтобы и каждый психотерапевт был достаточно верующим. А священники, в свою очередь, очень хорошо бы знали пасторское консультирование и понимали, когда они могут сами помочь, а когда надо послать к психотерапевту или еще кому-то.

Различие между религией и психотерапией очень большое. Но, как говорил Ф.М. Достоевский, «широк человек…» В теории они несовместимы, а в практике должны совмещаться.

В.К.: Вот в этой связи как раз хочу заметить, что и в религии, в психотерапии все мы каждый на своем этапе восхождения. Думаю, что цифры, которые ты привел об американских священниках, и к нашей психотерапии приложимы. Кому-то до вершины не суждено дойти. Но и в работе, и в вере важно идти – не будешь идти, точно не дойдешь. Формально мы, конечно, оцениваем людей по достижениям, по результатам. Но глубже, где-то в душе, скорее по стремлению, устремленности…

А.А.: Да! Чем больше бывают достижения в этом мире, а этот мир во зле лежит, тем часто у человека меньше шансов быть душевно благополучным. Желая иметь достижения в этом мире, ты должен служить ему и жить по его законам. А законы этого мира и Божьи законы часто совершенно различны.

В.К.: Только в мыльных операх млеют от удивления, что богатые тоже плачут. Но мы-то знаем, что когда люди слишком преуспевают в служении рублю или доллару, уровень депрессии и самоубийств у них ощутимо вырастает. Стремиться уже не к чему, а остановившийся в стремлении, в развитии сам себе не нужен.

Р.К.: Вы представляете разные школы психотерапии и разные страны. Как психотерапевты могли бы вы сказать – сближаться нам или держать дистанцию, а то и противостояние?

А.А.: Вообще-то, если это любовь, то любовь на всю жизнь. Мы, люди, не вечны, а любовь вечна. И я, например, очень много получил от русской психотерапии и в теоретическом плане, и в практическом. И получил, и получаю. Границы вырастают, визы надо получать… Но я чувствую себя гораздо ближе к России, чем к Западу, хотя от Западая тоже очень много получил. Это для меня так. Но я боюсь, что если говорить не только обо мне и о сегодняшней ситуации, то литовская психотерапия начала отдаляться от российской с большими потерями для себя.

В.К.: Это наша общая беда. У нас происходит то же самое. Некоторые вешают ярлыки – американизация, вестернизация. Я на это смотрю как врач. Мы все изголодались. Так долго было нельзя, запрещено, недоступно, что сейчас мы готовы заглотить как угодно много – все так интересно, так интеллектуально вкусно кажется… Как говорят, человек живет не тем, что ест, а тем, что переваривает. Но мы пока стараемся наглотаться. Это этап, который придется пережить, и мы его переживаем довольно синхронно. В чем-то вы впереди, в чем-то мы, но на круг очень сходные процессы. Да и когда мы в 1991 году говорили: «За вашу и нашу свободу», мы же не расползание по норам имели в виду.

А ближе мы или дальше в сугубо психотерапевтическом плане? Это как в ходе сессии – иногда хочется кресла сдвинуть, иногда раздвинуть, иногда наклонишься к собеседнику, а иногда спину в спинку кресла вдавишь… И это нормально, иначе и быть не может: в разные моменты общения мы нуждаемся в разной дистанции. Это будет всегда, иначе потеряем границы.

Чего бы я не хотел, так того, чтобы наши границы в психотерапии, дистанции в наших профессиональных отношениях определялись политиками, чиновниками, религиозными деятелями, службами безопасности и прочими. Это наше общение, и мы сами придвинемся или отодвинемся, когда нам надо будет.

Р.К.: Но ведь не все у нас так уж одинаково…

В.К.: Чехов сказал, что каждая национальность имеет своих дураков как для внутреннего пользования, так и на экспорт, а национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения. Да, конечно, есть национальные культуры, разные направления психотерапии. Но возводить между ними китайские стены глупо. Не так важно, входим мы в терапевтическое пространство через литовские сказки, русские былины, хасидские притчи, через бихевиоризм, когнитивную психотерапию, психоанализ – это кому как сподручнее. Важнее – что и как мы в этом пространстве делаем. Вот тут как раз оказывается, что сходств больше, чем различий. Когда-то в 1970-х, когда в России слово психоанализ звучало как смесь ругательства с политическим доносом, я видел в Литве психоаналитический театр, а в Грузию в 1979 году впервые за много десятилетий приехали психоаналитики со всего мира на знаменитый симпозиум по бессознательному. Сегодня вы в Литве говорите об экзистенциально-феноменологической, а мы в Петербурге об экзистенциально-гуманистической психотерапии: мы изомерны, а не единообразно одинаковы.

Больше всего я не хочу, чтобы так трудно давшаяся и дающаяся нам свобода развела нас по углам и заставила скалить зубы при упоминании о соседе.

А.А.: Трудно не присоединиться. Ну да, нам так по-детски хочется что-то давать миру куда-нибудь в Европу вступить… Но я хочу чтобы мы друг другу давали. И тогда мы будем иметь столько, что подумаем, сколько нам получать из Европы. Тогда мы давать сможем, а просить не придется – сами принесут.

В.К.: Человек, естественно, хочет счастья. Но как его достичь? Есть такая иллюзия, что будет общество здоровым и счастливым – и я буду. Мы все это пережили. Освободились. Но сами-то не изменились или очень мало изменились. А что такое счастливое общество? Это общество, состоящее из счастливых людей. Не общество, раздающее людям счастье, как похлебку, а состоящее из счастливых людей. Это вроде как и стыдно – быть счастливым в трудные времена. Тем более – одному, потому что «Единица – вздор. Единица – ноль». Так Маяковский говорил. А вот св. Серафим Саровский говорил: «Спасись сам и вокруг тебя спасутся тысячи».

Психотерапия: миссия понимания и понимание миссии[23]23
  По: Каган В. Психотерапия: миссия понимания и понимание миссии // Психотерапия. 2005. № 7. С. 2–9. (К дискуссии в Профессиональной психотерапевтической газете, 2005); Каган В. По поводу статьи С.Я. Рубинштейн «О роли психолога в психотерапии» // Журн. невропатол. и психиатр, им. Корсакова. 1981. № 3. С. 456–458.


[Закрыть]

Миссия, я согласен с Р.Д. Тукаевым (Тукаев, 2005) и В.Д. Менделевичем (Менделевич, 2005), звучит пафосно и претенциозно, вольно или невольно ассоциируясь с миссионерством и мессианством. Вместе с тем сама постановка вопроса о миссии на нынешнем этапе развития российской психотерапии обоснованна и закономерна. Вопросы такого рода возникают в переломные моменты, на поворотных пунктах, в кризисные периоды развития. В западной психотерапии (термин условен, ибо, например, американская и французская психотерапия изрядно отличаются друг от друга) со свободной и естественной эволюцией – прорастание снизу, то есть, пользуясь словами М. Мамардашвили, «без какого-либо внешнего насилия или внеделовых критериев иметь право самому понимать свое дело, выбирать вид и форму своего труда и вести его сообразно со смыслом, а не по каким-либо привходящим соображениям и навязанным показателям» (Мамардашвили, 1990, с. 208) – вопрос о ее миссии снимался в конкретике текущей деятельности. В России эта естественная и творческая эволюция к началу 1930-х гг. была прервана, сменившись идеологизированным насаждением сверху. Три с лишним десятилетия психотерапия была во внутреннем изгнании и лишь некоторые ее элементы (суггестия, гипноз, рациональная психотерапия, лечебный сон, шоковые методы) существовали как монополия медицины (не ностальгией ли по этой монополии диктуется и до сих пор сохранившееся непринятие права психологии на психотерапию?) в прокрустовом пространстве идеологии. Отдельные ложки меда в этой бочке дегтя не в состоянии были изменить общую картину. Отсутствие agora с ее возможностями свободной публичной рефлексии лишали психотерапию существеннейшей части потенциала развития и не могли не сказываться в модификации профессионального сознания даже самых одаренных специалистов. Затем последовали 1960–1970-е гг., когда через ржавеющий железный занавес начали прорываться струйки и дуновения мировой психологии и психотерапии, намываться отдельные островки свободы. Результатом прорыва идеологической блокады (знаковыми ее вехами мне представляются последний выпуск «Психологической и психоаналитической библиотеки» в 1929 г. и публикация «Введения в психоанализ» 3. Фрейда в 1989 г.) стало революционное включение российской психотерапии в мировую, приведшее к необходимости переосмысления ею своего места и предназначения в меняющейся жизни (Каган, 2000).

Оставляя в стороне оценку проявлений этого включения, отмечу лишь несколько моментов. Во-первых, оно породило до сих пор не улегшуюся волну дикой психотерапии. Во-вторых, знакомство с мировой психотерапией было обвальным и, что не менее важно, совершалось в перевернутой временной перспективе: мы сначала знакомились с последним словом, а потом уже с его истоками и историей (для меня, например, было испытанием знакомство с основополагающими работами К. Роджерса, Р. Мэя и А. Маслоу после пропитки современной гуманистической психологией). В-третьих, результатом этого включения была встреча в поле психотерапии достаточно различающихся культурно-религиозных дискурсов: западного (католического, протестантского), православного, иудаистского, мусульманского, буддистского и др. – если говорить о религии, демократического и тоталитарного, индивидуального и коллективистского – если говорить о секулярной культуре, субъективного и объективного, материалистического и идеалистического – если говорить о культуре философской. В-четвертых, включение происходит в условиях социокультурных перемен, кардинально меняющих место психологии и психотерапии в жизни. На этом в продуктивном смысле слова кризисном этапе совершается переход от психотерапии идеологизированной, квазирелигиозной, манипулятивно-патерналистской, коллективистской и в значительной мере дегуманизированной к психотерапии партнерской – обращенной к индивидуальности и служащей ей. Все это образует мощное креативное поле, чрезвычайно насыщенную среду, в которой кристаллизуются новые подходы. Другое дело, что при этом часто изобретаются непригодные для езды велосипеды и психотерапевтические аналоги вечного двигателя, но такие издержки неминуемы и даже необходимы как генерирующий новые фигуры фон. Вопрос о миссии психотерапии – это в первую очередь вопрос о постижении ею самое себя и своего предназначения.

Но о миссии чего мы говорим? Что это за штука такая психотерапия? После выхода книги Д. Зейга и М. Мьюниена (Зейг, Мъюниен, 2000), переведенной на русский спустя 10 лет после выхода на английском, пытаться дать ее определение, не впадая в вольное или невольное эпигонство, практически невозможно. По мало-мальски непредвзятом и строгом размышлении приходишь к согласию с великим скептиком Т. Зазом в том, что «подобно понятию душевная болезнь, психотерапия – это метафора, и, будучи расширенной метафорой, она представляет собой миф. <…> Термин психотерапия может использоваться как феноменологическая метафора. <…> Коротко говоря, термин психотерапия обозначает различные принципы (секулярной, то есть светской) этики и их применение на практике. Таким образом, каждый метод и каждая школа психотерапии представляет собой систему прикладной этики, выраженную в идиоме лечения. Каждый из этих методов и каждая из школ несет на себе отпечаток особенностей личностей их основателей и приверженцев, их устремлений и ценностей» (Szasz, 1988, p. xvii-xviii), «любая психотерапевтическая система представляет из себя миф, реализующий себя специфическим психотерапевтическим ритуалом» (Тукаев, 2005, с. 4).

Понятие психотерапия относится к классу размытых (fuzzy) понятий (Блехман и др., 1982), смысл которых понятен каждому отдельно, но договориться о котором всем вместе трудно. Или, скажем иначе, к классу понятий рамочных (frame) (Щедровицкий, 1993), скорее очерчивающих пространство существования явления, чем описывающих само явление: любое определение психотерапии так или иначе ограничивает ее, становится пределом для развития. И тем не менее мы должны каким-то образом сфокусироваться на предмете, чтобы не «растекаться мыслью по древу».

Один из парадоксов психотерапии состоит в том, что в ней нет ничего, чего, кажется, нельзя было бы увидеть в остальной жизни. Схематически уплощая и упрощая пространство психотерапии можно представить как пространство ромба, вписанного в квадрат с вершинами Традиция, Религия, Философия, Наука. Психотерапия – не прикладная традиция или религия или философия или наука. Наследуя им, снимая их в себе, она им не тождественна. Она с полным правом может сказать: «Традиция – это я. Религия – это я, Философия – это я. Наука – это я. Но я не традиция, не религия, не философия и не наука». Редукция психотерапии к любому из ее источников выводит за границы психотерапии. Тут можно было бы повторить и расширить тезис А. Сосланда (Сосланд, 1999) о маргинальности психотерапии по отношению ко всему перечисленному, если бы не одна связанная с ее развитием закономерность.

Вплоть до второй половины XIX в., когда проектность и научность стали драматически теснить традиции/каноны и мораль (рис. 2), человечество было подобно мольеровскому Журдену, которому еще только предстояло открытие того, что он говорит прозой. Начиная с повторяющихся культур, жизнь была своего рода вышивкой по канве психорегуляции. То, что мы сегодня называем психотерапией и психологическими практиками, было до поры до времени органичной частью жизни, пронизывающей все ее сферы и аспекты. Но это не было психотерапией в том смысле, в каком мы ее понимаем сегодня. Разумеется, мы вольны перетолковывать всю историю человечества в терминах психотерапии, что постоянно и делается, но я согласен с Т. Зазом: «Конечно, лучше или хуже, но люди всегда влияли друг на друга. С развитием современной психотерапии возникла сильная тенденция рассматривать все прошлые попытки этого типа через псевдомедицинские очки психиатрии и называть их психотерапией. Соответственно, и психиатры и обыватели сегодня верят в то, что магия, религия, лечение внушением, знахарство, молитва, животный магнетизм, электротерапия, гипноз, внушение и бесчисленное множество других человеческих действий на самом деле являются разными формами психотерапии. На мой взгляд, это не так. Я думаю, что вместо того, чтобы заявлять, что мы раскрыли истинную природу межличностного влияния и нашли для этого правильное название «психотерапия», нашей задачей должно быть раскрытие и понимание того, как это понятие возникло и как оно сейчас функционирует (выделено мной – В.К.)» (Szasz, 1988, p. xviii). Без этого разговоры о миссии психотерапии будут обречены на дурную бесконечность.

Понадобился тектонический культурный сдвиг Ренессанса и постренессансное развитие с продолжением в научной и промышленной революциях XIX в., чтобы психотерапия выделилась в отдельный цех. Была ли она просто чертиком, выскочившим из табакерки сциентизма? Никем специально не замысленная, она была необходимым и далеко не сразу осознанным ответом на ускорение темпа жизни, нарастающую секуляризацию и технологизацию, новизну, неопределенность. Бытийность отодвигалась на второй план событийностью, смирение – усмирением природы, устремленность – стремительностью, свобода-ответственность – свободой-правом, божий страх – страхами мирскими, да и вообще бога потеснило подсознание. Иллюстрацией могут служить литература и искусство конца XIX – начала XX в., в которых Я начало выражать себя не через видение канонических фигур, а через самое себя. И здесь мне кажутся принципиально важными три момента, связанных с цивилизационным развитием.

Первый из них затронут П. Щедровицким: «…сама человеческая совокупная деятельность принципиально изменилась, изменились принципы ее функциональной организации, совершенно исчезла та фабрика и тот конвейер, которые были характерны для начала XX в. Людям все больше приходится управлять технологиями и строить коммуникацию друг с другом для достижения общей цели, а значит, прежде всего, им необходимо ориентироваться в знаково-семиотическом и знаниевом пространстве. <…> Усилия людей, работающих… на «антроподромах» разного уровня сложности, сегодня направлены уже не на приобретение «знаний, умений и навыков», а на поиски быстрого и эффективного избавления от того, что он умеет и знает. <…> Свобода отдельного человека проявляется в том, что он «входит» в интеллектуально и культурно организованные машины мыследеятельности, занимает в них определенное функциональное место, и вместе с тем опираясь на способность рефлексии и мышления, строит программу освоения и преодоления деятельности. Свобода отдельного человека заключается в освобождении от одних машин мыследеятельности для конструирования других машин мыследеятельности с их последующим освоением» (Щедровицкий, 1993, с. 19). Применительно к психотерапии можно сказать, что человек сегодня живет в культуре изменений, а не канонов, которая в значительной мере лишена прежних психорегулирующих традиций, помогавших совладать с изменениями. И если научная и промышленная революции XIX в., меняя жизненные уклады, уповали на «научную психотерапию», то сегодня акценты все больше смещаются от sciences к humanities.

Второй момент связан с нарастающей скоростью жизненных изменений, создающей поле чрезвычайных нагрузок на человека и меняющей характер межпоколенных, семейных, дружеских и других связей. Человек более свободен, чем в прежних довольно неспешных культурах, но и более изолирован и одинок. Меняются и его отношения с миром – похоже, мы тем меньше понимаем мир, чем больше он благоустраивается и чем больше мы узнаем о нем. И. Эренбург в новомировском предисловии к «Люди, годы, жизнь» писал, что раньше люди ездили на перекладных и у них было время подумать, а теперь летают на самолетах и думать некогда.

Третий момент определяется местом и характером информации в современном мире. Радио, телефон, телевидение, интернет сделали ее распространение почти мгновенным. Человек в этом смысле стал неизмеримо богаче, чем был. Вместе с тем мы живем в бушующем океане информации – информационные потоки обладают не только созидательной, но и разрушительной силой в смысле стрессовой нагрузки, изменения мировосприятия и ценностных ориентации. Энергия этих потоков становится оружием информационных войн, стирающих различия информации и дезинформации, так что человек сплошь и рядом тем менее информирован, чем больше информации получает.

Эти и другие моменты являются гранями того, что Э. Тоффлер назвал футурошоком, имея в виду физиологическую и психологическую стрессовую ситуацию, возникающую в условиях информационных перегрузок, к которым организм не успевает адаптироваться (Тоффлер, 1997). К сожалению, книга Тоффлера и ее обсуждение вниманием психотерапевтов не избалованы, хотя в них рассматриваются как раз те вызовы современности, которые помогают понять и определить миссию психотерапии.

Вернемся несколько назад. Встреча индивидуации, персонализации (вспомним, что понятие личности возникло лишь в XVII в.) с неизменно сопровождающим цивилизационные перемены взрывом тревоги породила спрос на медикализацию психологической помощи. Медицина уже могла ответить на него предложением – психотерапия кристаллизовалась в медицинской среде, вплоть до 1980-х гг. оставалась в России исключительной прерогативой медицины и, так или иначе, поныне сохраняет ориентацию на симптомы и техники, аналогичную модели «симптомов-мишеней» в психиатрии.

Психотерапию нередко упрекают в том, что она представлена множеством закрытых сект со своими верованиями и «птичьими языками». Действительно, каждое из ее направлений формирует собственные «теории», из которых якобы следуют методы, хотя при беспристрастном рассмотрении оказывается, что сами эти теории суть мифологии, строящиеся на индивидуальном восприятии и эмпирических находках. Для разрешения возникающих проблем можно использовать простой прием, которым иногда пользуюсь при обучении. Группа делится на подгруппы по теоретическим склонностям участников. Каждая подгруппа получает свою краткую «историю случая» с тем, чтобы потом представить группе интерпретацию и наметки плана работы. На самом деле все подгруппы получают одно и то же описание, но интерпретируют их очень по-разному. Обсуждение выливается во множество открытий, как минимум показывающих, что ни одна теория не хуже и не лучше других. После этого, если находится желающий сыграть пациента и желающий поработать с ним, разворачивается психотерапия, приносящая еще более удивительные открытия. Сторонник психоанализа вдруг действует как заправский поведенческий терапевт, яростный противник НЛП блестяще работает с субмодальностями, а гуманистический психолог говорит о необходимости назначения психотропных средств. Оказывается, не так важно, через двери какой теории ты входишь в пространство работы, как важно, что и, главное, как ты делаешь в нем. «Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются», – говорит Воланд в «Мастере и Маргарите» М. Булгакова.

Реакция на экспансию медицинской модели психотерапии не заставила себя долго ждать. Заявленная Г. Олпортом в 1930 г. термином гуманистическая психология гуманизация психотерапии привела к появлению третьей силы, сегодня представленной множеством школ и направлений от гуманистической и экзистенциальной до иногда называемой четвертой силой транскультуральной психотерапии. Третью силу в психотерапии в отличие от медицинской модели можно назвать моделью психологической, хотя рамки этой модели ей все более тесны – она смыкается с более глобальными аспектами человеческого бытия.

В самом общем виде можно говорить о двух парадигмах психотерапии – медицинской и немедицинской (см. выше табл. 1). Первая складывалась, начиная с взаимодействия лаборатории и клиники, и действовала по их законам и правилам. Согласно ей, психотерапия – прерогатива исключительно медицины. Меня это всегда удивляло, потому что за исключением последнего времени, когда психология и психотерапия так или иначе появились в программах медицинских институтов, все обучение психотерапии ограничивалось сентенциями о необходимости лечить больного, а не болезнь, да небольшой возможностью пройти короткий цикл усовершенствования по психотерапии, в котором преобладали лекции. С другой стороны, до 1966 г. в стране не было обучения психологии, так что на место врача и претендовать было некому. Корневая система психологической парадигмы гораздо более разветвлена – традиционные целительства, философия, литература, педагогика и др., не исключая и медицину. Психотерапевт в ней – врач или психолог, прошедший обучение в рамках той или иной психотерапевтической парадигмы. Она создавалась и поддерживается не только психологами, но и врачами, осознающими ограниченность медицинской модели.

По мнению В.Д. Менделевича, «одним из основных критериев дифференциации психотерапевтической и психологической деятельности… следует считать использование первой измененных состояний сознания. Можно предполагать, что именно данный параметр следует положить в основу разграничения двух ветвей психотерапии, поскольку он носит сугубо медицинский характер, и для оказания подобного психологического воздействия медицинское (врачебное) образование и умения являются обязательными» (Менделевии, 2005, с. 6). Вопрос о том, что именно в медицинском образовании и какие именно вырабатываемые у будущего врача умения готовят его к работе с измененными состояниями сознания, носит сугубо риторический характер – в программах медицинского образования даже при самом большом желании невозможно найти признаков подготовки к работе с этими состояниями. Скорее уместно рассматривать психотерапию как используемую врачами в медицинских целях психологическую практику и задать вопрос об их подготовке к ней. Замечу также, что никакая психотерапия ни в чьем исполнении невозможна без изменений состояния сознания, а существующая обширная литература по измененным состояниям сознания убедительно показывает невозможность их сведения только к медицинским характеристикам, снимая тем самым предлагаемый критерий разграничения компетенции врача и психолога.

Ни одна из этих парадигм не лучше и не хуже другой. Они представляют собой полюса континуума, в котором психотерапия и психотерапевт ищут свое место, а способность варьировать это место в соответствии со здесь и сейчас происходящей работой (индивидуальность пациента, задачи, формат, дизайн работы и прочее) решающим образом определяет терапевтический диапазон специалиста. Но в конце концов мы должны признать, что любая психотерапия, кем бы она ни проводилась, есть психологическая практика. Проведению ее в медицинских институтах обучают не больше, чем на факультете дефектологии – ораторскому мастерству или на химическом факультете – ароматерапии. Монополизация медициной права на психотерапию приводит лишь к тому что решающим фактором успешности психотерапевта становится достаточно редкий божий дар, тогда как в остальных случаях золотые кладовые психологического инструментария остаются неиспользованными или микроскопом забивают гвозди.

В.Д. Менделевич очень емко выразил претензии медицинского подхода: «…психотерапия, к сожалению, находится на грани иррационализма и не делает никаких попыток для того, чтобы избавиться от этого "наследия прошлого". Подавляющее большинство психотерапевтических методик не хочет быть подвергнуто серьезному научному анализу и не желает действовать на основании законов научного мировоззрения. <…> Представители современной психотерапии мало делают для того, чтобы искоренить мифологию из своей деятельности и встать наравне с другими родственными дисциплинами на научное основание. <…> миссия современной российской психотерапии может состоять, во-первых, в том, чтобы стать подлинно научной дисциплиной…» (Менделевич, 2005, с. 6). Я бы не стал смешивать признание невозможности редукции психического к доступному для анализа объективной наукой с иррационализмом и сводить науку только к science в рамках классической науки. По точному замечанию Ж. Дюамеля, «допустить в принципе, что разум не в состоянии всего объяснить, значит заранее сложить оружие, отступить перед химерой. Но утверждать, будто разум может все объяснить, значит насаждать от избытка самомнения новое заблуждение, новую разновидность невежества и варварства» (Дюамелъ, 1974, с.46). Это тем более так в психотерапии: «Тайна объемлет знание, содержит знание. Тайна – бесконечна; знание – конечно. С ростом знания тайна делается еще больше. Тайна является скрытым смыслом, вечно ждущим, пока его обнаружат. Она всегда больше, чем наше знание. <…> От психотерапевтов, конечно, требуется знание, но они должны быть скромны в его оценке. Давайте прямо признаем: наше знание никогда не является достаточным. С той скоростью, с которой мы познаем, с той самой скоростью, с которой мы получаем знание, увеличивается то, что нам предстоит познавать. Притворяться перед клиентом, будто мы знаем, что ему нужно, значит отрицать тайну и предавать клиента. В действительности, проводимая терапия должна помочь встретить и принять тайну, которую клиент несет в себе и которой он окружен. <…> Работа психотерапевта, отрицающего тайну, имеет разрушительные последствия. Этот психотерапевт скрыто или явно передает клиенту такой взгляд на мир, при котором все может и должно быть понято и поставлено под контроль. Подобная терапия рождает в клиенте ожидания, впоследствии неизбежно приводящие его к разочарованию. И это разочарование будет воспринято клиентом как жизненная неудача, как провал, что, в свою очередь, повлечет за собой усиление критического отношения к себе, депрессию и отчуждение от своих природных способностей и талантов» (Бюджентал, 1995, с. 107–110).

У меня вызывает большие сомнения необходимость подвергать психотерапевтические методики «серьезному научному анализу», до тех пор пока этот анализ связывается с «научным мировоззрением», на основании которого якобы не желают действовать психотерапевтические методики, и пока точно не определено, что он должен собой представлять. Тут уместно вспомнить анекдот: к человеку, стоящему в длинной очереди на такси, подъезжает частник: «Подвезти?» – «Но вы же не такси» – «Вам что нужно – шашечки или ехать?» Ставшая уже крылатой фраза: «Я не знаю, почему это работает, но это работает» отражает ситуацию в психотерапии гораздо точнее, чем якобы научные «шашечки» (вспомним, что несколько столетий назад докторские диссертации посвящались перемножению многозначных чисел или «самозарождению мышей из старого тряпья», и представим себе отношение потомков к нынешним научным критериям). Если же речь идет об измерении следующих из теории результатов, то пальма первенства, безусловно, принадлежит бихевиоральной терапии. Но можем ли мы на этой основе «научно анализировать» когнитивную, психодинамическую, экзистенциальную и другие терапии? На основе какого «научного мировоззрения» можно построить единую, всеобщую научную теорию и некий единый подход к научному анализу психотерапии? Если понимать под наукой science, то миссия психотерапии состоит в числе прочего в том, чтобы избежать вырождения в «подлинно научную дисциплину». «Искоренение мифологии» из психотерапии, во-первых, если быть последовательными, предполагает искоренение из нее и медицинской мифологии, а во-вторых, означало бы искоренение самой психотерапии (см. выше: Т. Заз и Р.Д. Тукаев).

Возможно, выход из ситуации состоит в том, чтобы для снятия цеховых разногласий сохранить название психотерапии только за ее сугубо медицинскими аспектами, обозначив остальное как психологические практики. Но это вопрос организационного различения, а не различения миссий. Что-то подобное, собственно, и происходит сегодня, когда мы пытаемся говорить о психотерапии медицинской и немедицинской. Но на деле это не снимает существующих противоречий, не отменяет необходимости поиска оптимального сочетания медицинской и немедицинской парадигм и вводит в заблуждение.

В медицинской модели предполагается существование направленных на мишени-симптомы техник и подходов. Литература пестрит заголовками типа «Психотерапия ночного недержания мочи», «Психотерапия нарушений эректильной функции» и т. п. Но даже фокусируясь на симптоме-мишени, психотерапия возможна и имеет шанс быть успешной лишь тогда, когда носитель симптома[24]24
  Носитель мозга, носитель черт характера – частые термины для обозначения человека в объективистски ориентированных науках. – В. К.


[Закрыть] переживает симптом как нечто нежелательное, когда в симптоме концентрируется и через него заявляет о себе нечто, собственно болезнью не являющееся. Человека приводит за помощью не сам симптом (в противном случае никаких психотерапевтов не хватило бы на обслуживание людей с симптоматикой невротического регистра, которых, по данным эпидемиологических исследований, 70–80 % популяции), а его пере-живание и связанные с ним переживания (Василюк, 1984), тот смысл, который человек симптому придает, причем в значительной своей части – смысл несказуемый, невербализуемый, неосознанный и, как правило, расщепленный, внутренне конфликтный. Психотерапевт в фокусе своей работы видит не сам по себе симптом, а связанные с ним переживания. Другое дело, какое место он отводит этому в рефлексии собственной деятельности, что воспринимает как фигуру и что как фон в гештальте своей работы. Можно, конечно, изучать «внеличностные механизмы психотерапии», но внеличностная психотерапия не есть психотерапия.