Текст книги "Смыслы психотерапии"

Не станем подробно анализировать и упреки психотерапии в присвоении неприсущего ей: «Непонятно, почему нужно использовать научный термин (арттерапия, танцетерапия, ландшафтотерапия, библиотерапия и пр.) взамен обычного слова (чтение книг, созерцание природы или картин)» (Менделевич, 2005, с. 5) – не станем потому, что сравнивать рисование и рассматривание картин с арттерапией, чтение книг – с библиотерапией, танцплощадку – с танцетерапией, любование пейзажем – с ландшафтотерапией, слушание музыки или наигрывание мелодии – с музыкотерапией и т. д. – это то же самое, что сравнивать разговор за чашкой чая или рюмкой водки с психотерапией. Дело не в том, что там и там совершаютеся внешне похожие действия, а в том, что та или иная деятельность направленно используется в качестве контекстообразующего поля психотерапии и обладает своими, отличными от других деятельностей, творческими ресурсами. И если психотерапия это «слушать и говорить» (Szasz, 1976), то лишь с учетом того, что в психотерапии, как и в философии, «Язык существенно меняется… в способе говорения и слушания» (Хайдеггер, 2006, с. 32).

Часто предлагают разграничить сферы действия психотерапии, психологического консультирования и психологической коррекции, сопоставляя консультирование с первичной, коррекцию – со вторичной и терапию – с третичной профилактикой психических расстройств. Против этого так же трудно возражать, как трудно принять в качестве руководства к действию. Доводя идею такого разграничения до логического конца, получим трех разных специалистов – терапевта, консультанта и корректора – пользующих (и в смысле оказания помощи, и в финансовом смысле) одного и того же человека (это уже есть в медицине, чрезвычайно озабоченной тем, что она «потеряла человека»). При определенном наборе технико-методических различий между ними речь идет об использовании достаточно общей для них методологии применительно к разным ситуациям и тактическим задачам, но не о трех отдельно-самостоятельных деятельностях. Если говорить не о цеховых разногласиях и перетягивании одеяла на себя, а об интересах пациентов, уместнее обратиться к поиску общего и сотрудничеству психиатров и психологов, как, например, при лечении депрессий (Каган, 2003).

Психотерапия была внесена в число медицинских специальностей в 1985 г. и согласно приказу № 553 Министерства здравоохранения и социального развития РФ от 20 августа 2007 г. ее могут проводить только врачи-психотерапевты, то есть прошедшие последипломную подготовку по психотерапии психиатры. Есть ли у психиатрии кадровые ресурсы для удовлетворения растущего спроса на психотерапию? По данным лаборатории аналитической эпидемиологии ГНЦ им. В.Н. Сербского за 2013 г., количество психиатров и психотерапевтов на 10 тыс. населения (учтены данные только по государственным лечебным и научным учреждениям без частных и социальных организаций) составляло соответственно: по России 1,23 и 0,14, Москве 1,99 и 0,25, Санкт-Петербургу 1,92 и 0,44, Центральному ФО 1,23 и 0,14, Северо-Западному ФО 1,26 и 0,21, Дальневосточному ФО 0,98 и 0,13, Сибирскому ФО 0,97 и 0,11, Уральскому ФО 0,83 и 0,11, Приволжскому ФО 0,86 и 0,13, Северо-Кавказскому ФО 0,47 и 0,04, Южному ФО 0,87 и 0,07 (Мартынихин, эл. ресурс). Если лишить психологов права заниматься психотерапией, то основная масса нуждающихся в ней не сможет получить ее и в частных учреждениях. Будет ли это выполнением миссии психотерапии, которая состоит в том, чтобы помогать нуждающимся в ней? Сколько психологов, благодаря усилиям которых психотерапия развивается, придется вычеркнуть из списка психотерапевтов? Реальность состоит в том, что основная психотерапевтическая нагрузка уже сегодня приходится на психологов, и не считаться с этим было бы ошибкой.

Обвинение психотерапии в миссионерстве не кажется мне обоснованным. Логика, в пределах которой формирование спроса на медицину называется просвещением, а на психотерапию – миссионерством, есть логика пристрастной субъективности, двойного стандарта, точно схваченная в стихотворении Дж. Гудселл:

 
Я задержалась не по своей вине.
Ты вечно опаздываешь.
Она решительно ни с кем не считается.
 
 
У меня богатое воображение.
Ты немного странновата.
Она совершенно чокнутая.
 
 
Я обожаю живой обмен мнениями.
Ты любишь спорить.
Она всем навязывает свои взгляды.
 
 
Я деловой человек.
Ты ловкач.
Он просто жулик.
 
 
Мой ребенок не напорист.
Твое ребенок ленив.
Ее ребенок тупица.
 
 
Мне весь вечер не шли карты.
Ты слишком рискованно играешь.
Она ничего не смыслит в игре.
 
 
Я натура утонченная.
Ты пускаешь пыль в глаза.
Она кривляка.
 
 
Я ошибся.
Ты свалял дурака.
Он ничего не может сделать толком.
 
 
Я знаю себе цену.
Ты слишком самоуверен.
Он самовлюбленный дурак.
 
 
…
 

В любой области деятельности есть склонные расшибать лбы при молитве люди и неизбежные издержки развития и прогресса, с которыми приходится совладать, – среди психологов их не больше, чем среди психиатров.

Думая о том, что такое психотерапия и какова ее миссия, я всегда вспоминаю два высказывания: «Хотите верьте, хотите нет, но средний человек нашего времени использует в жизни максимум 5–15 % своего потенциала. Человека, которому доступны даже 25 % его потенциала, можно уже назвать гением» (Perls, 1969, р. 29) и определение Дж. Бюджентала: «Психотерапия представляет собой процесс, в ходе которого два человека стремятся разрешить вопросы, связанные с жизнью в этом мире и в это время»[25]25
  Мне кажется более удачным перевод: «Психотерапия – это процесс совладания двух людей с проблемой бытия в этом мире и в это время». – В.К.


[Закрыть] (Бюджентал, 2000, с. 197). Миссия психотерапии (психологической практики), на мой взгляд, состоит в ответе на вызовы жизни/времени и помощи клиенту (индивиду, семье, группе, организации) в принятии вызовов жизни/времени и реализации своего потенциала в ответе на них таким образом, чтобы поддерживать качество жизни и, в широком смысле, здоровья, способности развиваться и быть готовым принимать новые вызовы и совладать с ними. Следовать этой миссии психотерапия может настолько и так, насколько и как понимает себя. Это то общее, что определяет весь спектр психологических практик, реализуясь в конкретике целей, задач и средств, определяемой каждой из них – от медицинской психотерапии через психотерапию немедицинскую до организационного консультирования и других форм. Задача состоит не в размежевании с отнесением объединения в область горизонтов светлого будущего, а в поиске и поддержке того, что нас объединяет здесь и сейчас.

P.S.

Проблема права психологов заниматься психотерапией не так нова – она стала заявлять о себе уже вскоре после открытия первых в стране психологических факультетов в Московском и Ленинградском университетах. Психологов было еще не много – к 1989 г. в СССР всего 5000 – работали они в основном в академической системе, но уже просачивались в здравоохранение и даже иногда, как это было в Институте им. В.М. Бехтерева в Ленинграде в отделе Б.Д. Карвасарского, участвовали в психотерапии. Однако это было слишком ново, чтобы не вызывать споров. В 1980 г. С.Я. Рубинштейн опубликовала статью (Рубинштейн, 1980), в которой возражала против участия психологов в психотерапии, хотя и с оговоркой: «Речь идет лишь о начале пути, о том, что более всего посильно патопсихологу-практику». Позволю себе привести свой отклик на нее.

По поводу статьи С.Я. Рубинштейн «О роли психолога в психотерапии»

Не так давно ведущие советские патопсихологи Б.В. Зейгарник и С.Я. Рубинштейн указывали, что «ведущая роль в ее (психотерапии) проведении, как и всякого средства лечения, принадлежит, разумеется, врачам. В помощь им могут быть использованы и теоретические данные психологии, и непосредственно сами специалисты – психологи… Необходима разработка курсов психотерапии специально для психологов – психотерапия, направленная на перестройку отношения больных к болезни, к лечению, к выбору возможных адекватных видов трудовой деятельности» (Зейгарник, Рубинштейн, 1978, с. 40). Такой подход, совпадающий с сущностью психотерапии, общепризнан и не вызывает разногласий, как это видно по руководствам и материалам Всесоюзного симпозиума «Психология и медицина». На последнем, в частности, были положительно оценены опыт включения в психотерапевтическую работу психологов – выпускников ЛГУ, опыт содружества врачей и психологов на кафедре психотерапии Украинского института усовершенствования врачей. В МГУ продуктивность такого подхода продемонстрирована посвященной игротерапии работой А.С. Спиваковской и продолжением ее в виде непосредственного участия психологов в психотерапевтической работе клинического сектора Института дефектологии АПН. Тем более неожиданно заключение С.Я. Рубинштейн о нецелесообразности раздвоения работы психолога «на экспериментальную диагностическую, с одной стороны, и психотерапевтическую групповую, с другой».

Дело не только в известной непоследовательности автора и даже не в расплывчатости предлагаемой альтернативы, ограничивающейся весьма общими рассуждениями. В статье по существу игнорируется существование медицинской психологии – она редуцируется до патопсихологии, являющейся одним из ее разделов.

Нельзя не согласиться с требованием автора учитывать реальные обстоятельства при решении вопроса об использовании психологических кадров в психиатрии. Но при этом нельзя не учитывать эволюцию самой психиатрии со все возрастающей ролью так называемой малой психиатрии и проектами экспансии психотерапии во внеклиническую среду. В ходе этой эволюции методы психотерапии перестают быть методами исключительно психиатрическими – они легли в основу психотерапевтически и психопрофилактически ориентированного общения. Так решается одна из основополагающих задач медицины – профилактическая, выходящая, как отмечается в выводах рабочей группы ВОЗ, далеко за рамки обычной деятельности служб здравоохранения, захватывая чрезвычайно широкие сферы воспитания и социальной деятельности, что, следовательно, не может быть решено только усилиями медицинских работников. Таково одно из реальных обстоятельств. Между тем из 1-го и 2-го тезисов С.Я. Рубинштейн следует, что психопрофилактика психогенных реакций здоровых, попавших в причиняющие душевную боль ситуации, есть функция психотерапии, заниматься которой имеют право лишь лица с высшим медицинским образованием. Думается, нетрудно представить, к чему привела бы последовательная реализация этого положения, если бы она была принципиально возможна.

Один из основных доводов С.Я. Рубинштейн против участия психологов в психотерапии – неподготовленность выпускников психологических факультетов к этой работе. Но еще меньше к ней подготовлены выпускники медицинских вузов. Достаточно напомнить, что на изучение медицинской психологии программа отводит лишь 20 из 8 тыс. часов. Опыт показывает, что там, где культивируется альтернатива «психолог или врач», психотерапия не проводится вовсе либо в лучшем случае не выходит за рамки обыденного здравого смысла. В медицине этот недостаток ликвидируется в ходе последипломной подготовки (Центральный, Украинский и Ленинградский институты усовершенствования врачей, циклы повышения квалификации в Ленинграде и др.), медицинская психология в той или иной мере внедряется в преподавание медицинских дисциплин. По-видимому, последипломная подготовка психологов (институт им. Бехтерева) в сочетании с совершенствованием программ медицинских вузов и психологических факультетов составили бы основу оптимального решения вопроса.

Безусловно, было бы наивным и вредным упрощением полагать, что в сложном и многоуровневом процессе клинической практики врач является архаичным или атрофирующимся элементом. Как патопсихолог не должен подменять врача в диагностической работе, так и медицинский психолог не подменяет врача в работе лечебной. Вооруженный знаниями и методами психологии и социальной психологии, он решает ставящиеся клиницистом задачи не вместо него, а вместе с ним. И групповая психотерапия в широком круге ее методов – одна из основных точек приложения усилий медицинского психолога. Без этого невозможно представить решение такой важной задачи медицинской психологии, как разработка психологической теории и методов психотерапии.

В становлении медицинской психологии как междисциплинарной области неизбежно возникают крайности и трудности, в оценке которых, однако, нужны осмотрительность и корректность. Полностью разделяя позицию С.Я. Рубинштейн по отношению к тенденциям, в свое время обозначенным как квантофрения, заметим, что все же существует разница между «лаборантом, вычерчивающим графики MMPI» и медицинским психологом, работа которого с широким кругом методик (традиционные патопсихологические методы, клинические и психологические опросники, прожективные методы, методики социальной и нейропсихологии и т. д.), по утверждению Ю.С. Савенко, «не просто включает в себя феноменологию и герменевтику, но и является одной из лучших конкретных реализаций принципов этих наук» (Савенко, 1978, с. 111). Одно дело, когда психолог используется как клубный музыкальный работник, и совсем другое, когда он выступает в роли музыкотерапевта в психотерапевтической работе.

Вклад психологии и медицинской психологии в теорию и практику психотерапии несомненен и отнюдь не ограничивается сделанным патопсихологией. На сегодняшнем этапе эволюции медицины, в частности психиатрии, когда медицинские психология и социология призваны разрешать неизбежные трудности, связанные с диалектически противоречивым процессом дифференциации и специализации, содружество медицины и психологии особенно важно. Игнорирование развивающейся медицинской психологии, сведение вопроса к разделению обязанностей между патопсихологом и врачом едва ли могут способствовать этому содружеству и его успешности. Дело, очевидно, не в том, кто кому – врач психологу или психолог врачу – будет помогать, а в том, чтобы они выступали как равноправные, но не идентичные партнеры. Едва ли это возможно, если роль психолога ограничивается только экспериментально-психологическим обоснованием трудовых и социальных рекомендаций, насколько бы высокой ценностью они ни обладали, тем более что, как замечает С.Я. Рубинштейн, психотерапия не сводится только к трудоустройству и подбору адекватной деятельности.

Обо всем этом можно было бы не говорить, если бы высокий авторитет С.Я. Рубинштейн как специалиста и учителя не одного поколения врачей и психологов не создавал бы предпосылок для широкого распространения выраженной в ее статье позиции, которую при всем уважении к автору едва ли можно считать оправданной существующим положением вещей и перспективной.

* * *

Одновременно с этим было опубликовано полемическое письмо, как помню, из института им. В.М. Бехтерева (в моей кочевой жизни библиотека и архив изрядно истрепались и похудели) и потом два или три письма, так поддерживавших сказанное С.Я. Рубинштейн, что невольно возникали ассоциации с католиками большими, чем Римский Папа. В связи с этим не могу не вспомнить урок, данный мне Сусанной Яковлевной. Спустя примерно год мы встретились на одной конференции. До этого несколько раз я ее слушал, и она вызывала у меня огромные уважение и симпатию. Так что я ее знал, а она меня нет. В первой половине конференции, несколько раз поймав на себе ее взгляд, решил, что обижена письмом, но подойти и заговорить не решался – кто я и кто она?! В перерыве она подошла сама: «Простите, вы В.Е.?» Ну, подумал, держись, парень, и подтвердил, мол, да. Она продолжила: «Я читала ваше письмо. Мы же с вами понимаем, о чем говорим, и я очень не хотела бы, чтобы вы думали, будто я имею к реакциям на него какое-то отношение». Я что-то пробормотал в ответ, мы перебросились несколькими фразами. Больше я ее никогда не видел, но память об этой встрече и спокойном достоинстве ее слов всегда оживает в ситуациях выбора между «играть роль» и «быть собой» и помогает выбирать второе.

35 лет – «дистанция огромного размера», «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой», когда о немедицинской психотерапии еще и речи не было. Сегодня читаю это со смешанным переживанием недоумения: «Неужели это и правда было?» и оживания в памяти бывшего, но и с радостью за то, что занятым психотерапией психологам уже не приходится продираться сквозь чащи прошлого, которое еще отдается эхом, но определенно слабеющим.

Физика и метафизика психотерапии[26]26
  По: Каган В. Физика и метафизика психотерапии // Незав. Психиатр. Журн. 1999. № 2. С. 52–57 и Каган В. Субъективные заметки о 29-м международном семинаре по клинической психологии и психотерапии «Психотерапевтическая речь» (19–22 апреля 2006, Вильнюс) // Экзистенциальная традиция: философия, психология, психотерапия. 2007. № 1. С. 46–56.


[Закрыть]

То, что я хочу сказать, не апология А. Алексейчика. Это и не попытка описать происходящее на семинарах Интенсивной Терапевтической Жизни (ИТЖ), которая была бы чем-то вроде попытки описать происходившее, например, с Л. Толстым во время написания «Войны и мира» в терминах положения его тела при письме – нечто вроде этого сделал Марк Розин (Розин, 1993) и продолжают делать подменяющие опыт проживания ИТЖ отстраненным разглядыванием ее через линзы предубеждения. Это попытка взглянуть на ИТЖ с позиции презумпции ее невиновности, вглядеться в нее как отражающую проблемы психотерапии в целом систему и что-то понять для себя. Хочу подчеркнуть – вглядеться в систему, ибо вне ее контекста любые даже самые изощренные аналитические подходы либо смешны, либо деструктивны или смешны до той поры пока не деструктивны. Право на такое рассмотрение дает долгое знакомство с работой А. Алексейчика не со стороны и не понаслышке, а через участие в ИТЖ и многолетнее отнюдь не идиллическое ее обсуждение с А. Алексейчиком (Алексейчик и др., 2011).

«Психотерапия это то, что придумали психотерапевты», – заметил С. Зелинский (Бадхен и др., 1993, с.26). Однако придумать для себя столь замечательное занятие можно было не раньше, чем во взаимодействии религии, философии, традиций и науки попытки изменения поведения и переживаний другого смогли кристаллизоваться в самостоятельное занятие. Психотерапия наследует своим источникам и прототипам, но не тождественна им. Ее редукция к любому из источников кладет ей конец. Анатомия замороженных срезов проясняет устройство тела, но не представляет жизнь. Физика психотерапии укладывается в сетку координат, образуемую видами терапии и используемыми в них техниками, доступно излагается в учебниках и руководствах и подглядывается у Мастеров. Она обсуждается с позиций научной обоснованности и не нуждается в понятиях души, веры, чуда и т. п. В психотерапии есть свои различающиеся физики и множащиеся пограничные области. Но ни одна сциентистская попытка поиска единой теории психотерапии пока не удалась. То, что психотерапия постигаема – да непостижима, сказываема – да несказуема, не скрывается – да тайна, чудес не творит – да чудесна, связано больше с метафизикой[27]27
  Под метафизическим будем иметь в виду лежащее за пределами постижимости разумом и управления на основе известных законов и закономерностей. – В.К.


[Закрыть] психотерапии, чем с ее физикой. ИТЖ – это обращение прежде всего к метафизике психотерапии как «искусства создания среды (ментально, метафорически и фактически), облегчающей изменение» (Бейдер, Пирсон, 2000, с. 312). Мне такое определение близко, ибо совпадает с пониманием психотерапии как создающего условия для диалога смыслов процесса, а «смысл должен быть соизмерим с моей судьбой. Объективированный смысл лишен для меня всякого смысла. Смысл может быть лишь в субъективности, в объективности есть лишь издевательство над смыслом» (Бердяев, 1990, с. 284–285). Диалог не слов, а смыслов, в котором только и возможен терапевтический инсайт – своего рода чудо, момент диалога (Крон, 1992), в котором пациент есть воплощенная свобода быть и становиться, в котором он свободен не только от ограничений, налагаемых средой, комплексами, верованиями, но и от психотерапевта.

Пациента к психотерапевту приводит не сам симптом, а переживание симптома и больше – не само переживание, но одиночество перед лицом этого переживания. И терапевт ему нужен как третий, присутствие которого помогает встрече с переживанием в момент диалога, когда тяготившее одиночество открывает в себе освобождающее уединение. В этот момент психотерапевт пациенту не только не нужен, но и мешает, становится препятствием – тем труднее одолимым, чем больше терапевт подвержен искусу тотального контроля, толкающему к управлению принципиально неуправляемым. Приближение к моменту диалога может быть трудным, болезненным, драматичным, выражаться, например, в рыданиях, прервать которые утешением значит перекрыть путь к целительному инсайту Я говорю не о кашпировщине погружения в рыдания переполненных стадионов, но о душевном и профессиональном слухе психотерапевта, различающем в плаче разные послания, не о садистическом удовольствии высекания слез, но о мужестве со-бытия с другим в зоне его болящего опыта. Там, где у терапевта мужества на это недостает, он не может быть открытым и принимать пациента таким-какой-он-есть-здесь-и-сейчас, а стало быть – и его свободу быть и становиться.

ИТЖ – дуэт физики и метафизики психотерапии. Ее основной язык метафоричен и обретает смысл лишь в тонко нюансированном пространстве контекста, а содержания могут казаться линейному мышлению запутывающе противоречивыми. Афоризм, заметил Амброз Бирс, это полуправда, сформулированная таким образом, чтобы сторонников другой половины хватила кондрашка. Но ИТЖ не философское ристалище, в ней афоризм утрирует одну сторону правды, чтобы пробудить к жизни другую. Метафора, шутка, анекдот – не самоцельные технологические средства, а ассоциативные координаты здесь-и-сейчас, задающие слову задачу и условия, чтобы оно могло обрести свою телесность в деле. Становящееся делом и телом слово – один из главных видимых элементов ИТЖ.

Жизнь, дух, душа, вера, молитва, чудо воплощаются в слове-деле наравне со здоровьем, временем, детством, зрелостью. Метафизика в ИТЖ обретает вполне физические черты, задавая векторы изменения в диалоге физики и метафизики; библейского и мирского; восхождения от своего, конкретного, личного, сейчасного к всеобщему, всемирному, вечному, и наоборот; ответственности и смирения; принятия и выбора. ИТЖ разворачивается и совершается как практическая философия жизни, где категории присутствуют постольку, поскольку становятся поступками. Слова, не ставшие делом, не обретшие тела поступка, мертвы.

Здесь-и-сейчас в ИТЖ подчеркнуто телесно, весомо и конкретно – не отказ от прошлого и будущего, но возможность увидеть и услышать их в настоящем. Однако не из любого здесь-и-сейчас услышишь. Тут дело не только и, может быть, не столько в моем здесь-и-сейчас, но и в здесь-и-сейчас группы как помогающей мне изменяться среды. Она не только создающееся из индивидуальных энергетик поле, но и ответственность ведущего. Диапазон возможностей здесь чрезвычайно широк – от клубной атмосферы до обстановки Эрхардовских семинаров-тренингов (ЭСТ), а мотивация выбора ведущим ищет свое место между его личностными особенностями и осознаваемой им картой работы в группе.

Здесь-и-сейчас ИТЖ определенно задано в самом названии. Это не лабораторная модель жизни, но сама жизнь как лаборатория. Не драматизация жизни, но сама драма. Через ведущего – его слова и действия – жизнь проявляет себя как сила и слабость, жесткость и нежность, манипуляция и свобода во всем их разнообразии и богатстве. Жизнь в ИТЖ не идиллия группового согласия, не оазис, сидя под пальмами которого можно учиться выживанию в пустыне – она и пустыня, и оазис. Она не берет на себя обязательств быть во всех отношениях приятной дамой, а ведущий – быть добрым дядюшкой. Его задача – продуктивный климат в группе, он «не луидор, чтобы всем нравиться» (О. Бальзак) и имеет право не нравиться.

Это жизнь интенсивная – насыщенная, сгущенная, уплотненная, высокого удельного веса. Стороны, аспекты, грани жизни усилены на порядки, и функции этого усиления берет на себя прежде всего ведущий, в работе которого имеет смысл различать, как в литературе и театре, лирического героя и автора, роль и актера. Переживание и осознавание отношения к жизни могут быть ослепительно яркими, не ослепляя, а помогая увидеть жизнь. Я не получаю от ведущего и группы, а сам добываю, делюсь и со мной делятся. Добыл – добыл, нет – нет и это факт моей жизни, но не добыл – и поделиться нечем, а это уже факт жизни группы. Она может простить, подать на бедность (примешь ли?), спросить с тебя. Тогда уже не скажешь ведущему: «Я просто разорена – истратила деньги на то, чтобы купить на семинаре информацию и потом продавать ее своим клиентам. За товар, то есть за информацию, деньги я заплатила, а самого товара не получила. Продавать нечего. А ведь столько было надежд» (из письма психолога – «разочарованного челнока»). В ИТЖ ничего не дается, если попросить и принять не умеешь, и ничего не продается, хотя может быть подарено.

Наконец, интенсивность жизни в ИТЖ, измеряемая переживаниями, а не поводами для них, терапевтична. Но терапевтичность ИТЖ особого рода. Она порождается подлинностью и интенсивностью происходящего, не делает различий между врачом и медсестрой, психологом и непсихологом – перед ней все равны, хотя не одинаковы, она обращается к человеку, а не к его профессиональности или неврозу. Пациент может помочь, что часто и случается, профессионалу больше, чем профессионал ему.

Манипуляции, свобода, этика в связи с ИТЖ – предмет острых споров. Ни один отечественный психотерапевтический подход не получал столько упреков в манипулятивности, сколько достается на долю ИТЖ: провокация, издевательство, фашизм, насилие, бред, шизофрения и т. п. Не берусь судить о механизмах такого неприятия, но достоинство, позволяющее мотивированно опровергнуть и неоскорбительно отвергнуть, здесь и не ночевало. Предельные формы это принимает, когда коллеги предпочитают быть наблюдателями именно в группе ИТЖ, но только что не улюлюкают и не забрасывают ведущего тухлыми яйцами, а в перерывах ведут идеологическую обработку членов группы, как это было на одном из фестивалей. Но там, где профессиональная дискуссия – а с ИТЖ есть о чем дискутировать! – вырождается до таких форм, этика умирает. ИТЖ не ограничивает мою свободу воспринимать манипуляции так или иначе. Манипуляция – вызов моей свободе ответственного выбора. Старые психиатры в ходе диагностики детской шизофрении демонстративно держа перед ребенком иглу говорили: «Дай ручку – я тебя уколю»: в отличие от здоровых и детей с другими расстройствами ребенок с шизофренией протягивает руку, получает довольно болезненный укол, отдергивает руку, но при повторной просьбе протягивает ее для укола и так много раз. И если «психотерапевт хватает руку того, кто сидит к нему ближе всего, и начинает выкручивать ему пальцы (больно – могу сказать по собственному опыту)» (Розин, 1993, с. 163), то что, собственно, мешает взрослому здоровому человеку не терпеть? В фокусе внимания ИТЖ не декларации, в том числе и свободы, а действие, поступок, приводящий к изменениям – себя, другого, ситуации. Или не приводящее. Здесь можно пережить, т. е. всем своим существом узнать и понять, что свобода (моя и чужая, обретаемая и утрачиваемая) зависит от меня, от того, становится ли мое слово делом. Если согласиться с Т. Зазом в том, что «психотерапия представляет собой систему прикладной этики, выраженную в идиоме лечения. Каждый из этих методов и каждая из школ несет на себе отпечаток особенностей личностей их основателей и приверженцев, их устремлений и ценностей» (Заз, 2000, с. 180), то этика ИТЖ представляется мне прежде всего религиозной или, точнее, светским использованием религиозной этики со всеми плюсами и минусами такого использования.

Теории ИТЖ в общепринятом смысле слова «теория» нет. Есть метатеория, представленная не столько в сформулированных положениях, сколько в лексиконе – в рамочных, размытых терминах и понятиях, метафорах, ассоциациях и т. д. Опредмечиваясь в научном смысле, они лишаются смысла, превращаются в памятники самим себе. Опредмечиваясь в переживании и поступке, могут обретать смыслы.

Не всякому психотерапевту ИТЖ созвучна и придется по душе и по руке. Не всякий сможет взять у нее урок. Не всякий захочет. Но всякий свободен хотеть и выбирать.

С таким видением ИТЖ после участия в нескольких группах А. Алексейчика я ехал на Вильнюсский семинар 2006 года «Живая терапевтическая речь». Он был для меня в самом буквальном смысле долгожданным. Семь лет американского жизненного и профессионального опыта изменили меня. Я это чувствовал, как чувствовал и то, что разглядеть и оценить изменения смогу лишь погрузившись в живое пространство оставленной жизни и, в частности, семинара. Тем более что эти семь лет не могли пройти бесследно для самого семинара и для А. Алексейчика. Данность ожиданий была подчинена законам возможности – все могло оказаться либо лучше, либо хуже, либо удручающе так же, как было при последнем моем участии в нем в 1999 г., либо и вовсе совсем иначе. Пришлось освободиться от ожиданий и приготовиться ко всему, то есть не готовиться ни к чему, а просто набрать воздуха для погружения в процесс, где, как говорили древние китайцы, все будет так, как должно быть, даже если будет иначе.

Магистрал семинара можно обозначить как восхождение в психотерапии от слова к психотерапевтическому слову и от речи к терапевтической речи или, как говорит Александр, от слова к Слову и от речи к Речи. Стартовая линия восхождения – вслушивание в слово, различение в нем смыслообразующих звучаний, своего рода игра в слова. Она несводима к этимологии, а то и игнорирует ее или противоречит ей, уходит корнями в детское исследование, когда ребенок, с одной стороны, узнает названия вещей, а с другой – подбирает вещи к названиям. Этому и было посвящено пропедевтическое введение Александра к семинару – не столько познавательное, сколько эриксониански-суггестивное. В нем палиндром «Ад – Да» читается как обозначение противоположностей; слово «боязнь» превращается в «бо-я-знь – Бога я знаю и потому боюсь»; «молитва» оказывается умалением, становлением малым; «пол» аллитеративно высвечивает половинность одиночества и полноту объединения, «смерть» предстает жизнью с мерой – с умершими мы ближе, чем с живыми; «Аз, Буки…» раскрывается как «За, Бог…»; «подлинность» представляется как по-длинность, привязанная к длине, так что удивляешься, почему бы к толкованию еще и ость – гулять так гулять! – не пристегнуть и т. д. С теми же основаниями можно «глухарь» читать как «глухой царь», а «плетень» – как «плести тень». Но наводимые Александром на плетни квазиэтимологические тени обретают плоть. Инициированная им игра принимается участниками и это их свободный выбор, а не результат «зомбирования Алексейчиком» или просто подыгрывания – подыгрывать можно, а подыграть, не сфальшивив, невозможно и подтверждений тому, когда копирование Александра оказывалось очевидной пустышкой, за дни семинара было достаточно. Но в общем слово осталось живым, существуя в контексте поступка, который «предстает как действие, не вписывающееся в традиционные схемы психологической причинности, но требующее признания иного рода причинности, опирающейся на ответственность, смысл и возможности. <…> Правильный поступок означает поступок, адекватный моему Я и именно потому продвигающий меня по моему личностному пути, который уникален. Речь идет не об образе Я или Я-концепции, а об экзистенциальном Я как внутреннем центре, служащем источником активности» (Леонтьев, 2006, с. 155, 157). Надо заметить, что семинары А. Алексейчика тем и привлекательны, что экзистенциальны, что они семинары поступков, где слово становится Словом, если оно поступок. На семинаре было множество примеров, когда слова не работали, оказываясь только направленными на какую-то цель действиями. Креативное напряжение семинара, создавалось оно усилиями Александра или группы, было напряжением восхождения от слова-ради-слова, красного словца к слову-действию и слову-поступку Не хочу анатомировать целостность экзистенциального действа семинара, но видел за эти дни и действия-сообщения, и поступки-послания, и имитации того и другого. На мой взгляд, сплавом поступка-послания и слова-поступка была работа Галихана Идрисова и Костаса Алексейчика. Восточная лаконичность без объяснений и пояснений («Я сказал то, что я сказал») Галихана и западно-подчеркнутая самость Костаса не конкурировали, а оттеняли друг друга в их концентрированной точности.