Электронная библиотека » Виктор Меркушев » » онлайн чтение - страница 3


  • Текст добавлен: 24 сентября 2014, 16:41


Автор книги: Виктор Меркушев


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Тишина казалась оглушительной, безлюдье – диким. Сама собой напрашивалась мысль, что без людей всё вокруг совершенно лишено смысла – и маяк, и дорога, и озеро, и даже море. И существует всё это до тех пор, пока есть те, кто может осмыслить увиденное, без чего все предметы и явления, всё видимое и всё осязаемое, всё данное и подразумеваемое теряет свои очертания и свои смыслы, становится неразличимым, погружаясь в безразличие небытия. И лишь человеческое измерение позволяет обрести живой и неживой природе свою внутреннюю логику и порядок, где каждая мелочь и деталь находит своё место и своё значение. А раз так, то в этой системе координат мы сами вольны определить значения тому, чему хотим и так, как нам самим того захочется. Ждан знал из своей практики, что одну и ту же форму можно наполнить разным содержанием и восприниматься она будет по-разному, так, как захочет того сам художник. Внутреннее чутьё подсказывало ему, что не могут все те вопросы, на которые он до сих пор так и не находил достойного ответа иметь такое простое решение, зависящее лишь от способа убедить самого себя или случайного произвола. Ведь есть и другая правда – изначально заложенная в основу всех вещей их создателем. Человек воспринимает все эти объекты и явления только с какой-то одной, зачастую не самой удачной точки наблюдения и не стремится осмотреть их со всех сторон, которые могли бы открыться пытливому уму и душе, пребывающей в поиске и жаждущей открытий. Оттого-то и воздаётся каждому по вере его. Ждан никак не желал оставаться в числе таких верующих, поскольку полагал, что цель любого художника – в постижении истины, а истина не должна и не может быть субъективной. «Как же всё-таки мал и слаб человек, если его самоутверждение в мире покоится на иллюзии, и как должно быть страшна правда вещей, если сокрыта от человека, словно Кощеева смерть», – думал Ждан. – И отчего сама природа притворяется, что не нуждается в осмыслении и упорствует в нежелании проникновения в свои тайны? Только ли потому, чтобы одна истина не спорила с другой? И что есть истина – вот по праву человеческий вопрос, недаром только его и успел задать человек Богу. Но не расслышал, не понял. Как не понял всех Его притч, где лицо истины также сокрыто вуалью недосказанности, многовариантности и непрямой речи.

«… И клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и всё, что на нём, землю и всё, что на ней, и море и всё, что в нём, что времени уже не будет;

Но в те дни, когда возгласит седьмый Ангел, когда он вострубит, Совершится тайна Божия, как Он благовествовал…»

Но не было в оцепенелом окружении ни тени Звука, лишь глухо шептала у берега мёртвая вода.

Глава 5

Лампочка нервно и подслеповато мигала, жутковато оскалившись оранжевой вольфрамовой нитью. По её нечаянной прихоти тени по углам временами становились то плотнее и глубже, то вовсе замирали, прижимаясь к полу и прячась в многочисленные дыры щербатого плинтуса. Изредка, вдруг, они становились подвижными, значительно возрастали в размерах и стремились накрыть собою мутное окно, нехотя впускавшее в комнату млечный сумрак непогоды.

Ждан нередко позволял себе оставаться дома, когда ветер с севера бесил холодное море, заставлял водопады подниматься ввысь, рассыпая их радугами над скалами, а из каменной пустыни необъяснимым образом добывал хрустящий на зубах и намертво впивающийся в одежду маркий коричневый песок. Ждан уже не первый месяц жил в этой комнате, но она также как и в первые дни сопротивлялась его присутствию, не желала перенимать привычки и нрав нового постояльца, оставаясь чужой и холодной. И весь дом от фундамента до крыши таился чем-то недобрым и хворым, щемящей унылой безысходностью выстужал душу, приземляя и фантазию, и мысли. Оттого Ждан всегда предпочитал открытый воздух и естественную дикость необитаемости острова – там не давили тяжёлые стены его мрачного жилища. Мышалый и Петрович тоже никогда не сидели в своих комнатах, кухня была их кают-компанией, да и Ждан иногда вежливо посещал их собрания, когда это позволяли ему и время, и обстоятельства.

Ждан не знал, что было в этом доме раньше, и кому он принадлежал, но интуиция подсказывала ему, что здание имело какое-то касательство к виденной им дороге. Коридоры и комнаты хранили в себе массу необъяснимых вещей, от которых почему-то не спешили избавиться сменяющие друг друга обитатели дома. В забитой всякой всячиной кладовой, расположенной в прямоугольном устье длинного ветвящегося коридора, складировались серые, пыльные свёртки, к которым страшно было прикасаться, пачки пустых амбарных книг, прошитых грубой льняной бечевой и стопки разнообразной литературы тридцатых годов, совершенно негодной для чтения или просмотра, а также неопределённого назначения коробки, вложенные одна в другую. Да и по всему периметру тёмного коридора были набиты бесчисленные вешалки, набиты часто и высоко, словно бы сотням людей исполинского роста было назначено одновременно собраться здесь непонятно почему. В комнате Ждана на полу стояла массивная круглая деталь из полированного гранита, служившая, скорее всего, подставкой для ископаемого светильника, хотя с небольшой долей вероятности можно было бы предположить и иное назначение для странного объекта. Однако весь этот хлам и был здесь настоящим хозяином, вздорным и своенравным, неприязненно наблюдающим своих квартирантов.

«Вот это и есть то единственное, что нас объединяет», – усмехнулся собственным мыслям Ждан. – «Хотя нет, многое, если не всё, зависит от того, где мы, чем заняты и зачем вместе, и, может статься, что объединяет нас гораздо больше, нежели это могло показаться вначале. И различия будут восприниматься надуманными, и противоречия вдруг окажутся преодолимыми. Стоит только иначе взглянуть, не помнить, не бояться».

Совсем недавно Ждан это ощутил и почувствовал. И, оказывается, для этого почти ничего и не было нужно, никакой тождественности, никакого особенного соответствия ни чувствам, ни мыслям, ни представлениям. И нужно-то было лишь отвлечься от прошлого опыта и взглянуть на других просто и непредвзято.

Забыть, забыть. Не помнить! Ждан знал, когда у него из-под кисти выходят наиболее чистые и выразительные холсты: когда отвлекаешься от привычного, обыденного и смотришь на окружающий мир свежо и открыто, смотришь с детским наивным любопытством, исключающим предвзятость и равнодушие.

Ждан пытался сейчас именно так смотреть и вокруг себя. Но отовсюду, из всех щелей, из всех пустот и зазоров, отовсюду – от тесноты и заполненности исходило что-то дурманящее, вязкое, замыливающее взор и рассеивающее внимание. Оно было везде, им дышало и пространство, и время и, казалось, что это и была сама жизнь, жизнь без макияжа, без фальшивого притворства, без своего замысловатого карнавала. Да, извечная и неистребимая, подобная всепроникающему эфиру Вселенной, она конденсировалась здесь, вспухая уродливыми наростами на вызывающем безмолвии и запустении, открывая случайному взору свою непостижимую суть. Жизнь, эта единственная абсолютная категория, изначальная данность материального мира, приводящая в движение галактики и материки, играющая с необходимостями и управляющая временем, образующая людские судьбы, взаимодействуя с человеческой волей и человеческим предназначением, зачастую противостоящего её неумолимой требе. Но в каких бы противоречиях не сходилась она с тем, что формируется исключительно сознанием и волей – мечтою, надеждою, фантазией, каждой своею клеткой человек неизменно тяготеет к ней, жизни, к её близорукой простоте, нехитрой радости быть, дышать, ощущать в себе нелепую, мешковатую истому существования. Хотя Ждан и понимал, что только лишь создания разума и чувства обладают подлинной реальностью, способной сопротивляться безжалостной механике поглощения, предусмотренного жизнью, всё равно, неосознанно, склонялся в сторону этой временной, эфемерной данности, тающей в пощёлкиваниях старого будильника на столе, в лёгком беге ажурных стрелок наручных часов и во вращении над горизонтом полярного солнца, чьё огромное огненное сердце тоже когда-нибудь остынет, подчиняясь неотвратимым жизненным предписаниям.

Сколько миллиардов лет гасли звёзды, рассыпались в прах галактики, и, повинуясь жизненным токам, совершала материя свой неизменный круговорот, пока не случилось человеческому сознанию обособиться от этой вселенской жизненной силы и не обрести себя в ином космосе, над которым уже не имели своей привычной власти ни законы Вселенной, ни сама жизнь. Так природа начала обретение самой себя, ибо только сторонний и независимый взгляд позволил определиться ей и со смыслами, и с оценками. И части целого начали обретать свои имена, и причины и следствия получать свои названия. Материя начала прирастать чувственным измерением, усложняясь многократно, застывая в узорах красок и переплетениях слов. Одна реальность порождала другую и обе, осваивая всё новые и новые пространства, пересекались лишь в единственной точке – в человеческом разуме. В воображении Ждана человек всегда представал в облике кентавра, пожалуй, благодаря своей способности принадлежать двум мирам одновременно. Да, облик миксантропического существа, рождённого от тучи и бога-олимпийца, очень убедительно иллюстрировал человеческую природу, такую противоречивую и дикую, подчас необъяснимую даже для самих её носителей. Хотя не может быть непротиворечивым то, что выстраивается сразу по двум полюсам, может независимо существовать в двух различных средах и внутри себя обнаруживает такую неоднородность, которой не случается более нигде.

В разное время Ждану приходилось общаться с совершенно различными людьми: как с теми, кто искал для себя точку опоры в фантастическом мире грёз, так и с теми, кто в любой данности и в любом явленном воплощении выделял лишь действительную, вещественную компоненту, пренебрегая всеми остальными значениями и измерениями, которые не всегда заметны для непосвящённых. И среди первых, и среди вторых находились люди, которые были по-своему счастливы, они никогда не сомневались в правильности своего выбора и только его признавали единственно возможным.

Ждан не обладал такой завидной целостностью и определённостью. И то, и другое в одинаковой мере владело им. Обособление в себе позволяло разглядеть всё новые и новые планы манящей неизвестной земли, на которой синели незнакомые моря и зеленели неведомые острова, пенились цветущие сады и росли красивые города. Здесь всё манило, обещало, одаривало надеждой и пьянило мечтой. Открываясь своему окружению, Ждан оказывался в необъятной мастерской природы, где, изучая воплощения материального мира, постигал идеи вещей и предметов, тайны преображений и секреты движения. Лишь сама жизнь, чьё прикосновение было знакомо всему сущему, неизменно оставалась за гранью понимания. Да и могло ли быть как-то иначе, ибо, пользуясь человеческой склонностью к иллюзии, она отягощала сознание теми представлениями, которые не должны были мешать её упрямому течению. Но ведь бывает и по-другому. Ждану отчего-то часто вспоминались строки Лермонтова: «Мы пьём из чаши бытия / С закрытыми глазами…» Да, действительно, как часто Ждану приходилось держаться за иллюзии, живущие в сознании, доверяясь тому, что обязательно обманет и рассчитывать на то, на что невозможно полагаться. Хотя художнику так нельзя. Не может он вместе со всеми пить из пустой чаши, даже если эту чашу преподносит ему сама жизнь. Особенно, если она.

Лампочка под потолком ослепительно вспыхнула и погасла совсем. Наступившая темнота показалась Ждану сопряжённой с каким-то тонким царапающим звучанием – очевидно так должны были обнаруживать себя жизненные токи, вскипающие на поверхностях предметов и перегружающие электрические провода. Эти же токи проходили и через сердце, поражая его беспричинной тревогой. Вязкий мрак быстро заполнял пространство, стало почему-то трудно дышать, захотелось подняться, выйти к свету, преодолеть это внезапное тяготение бытия. Возможно, подобное чувствовали и остальные. В «кают-компании» послышался шум, глухие тяжёлые шаги и невнятный говор Петровича, который уже неделю находился не «в поле» и потеряно и бесцельно болтался по посёлку и дому, выискивая себе собеседников.

Ждан предпочёл оказаться в их числе, чем слушать звенящую мелодию тишины, чреватую стать аккомпанементом для неровного, хрупкого текста, зарождающегося острыми треками над парящими нотами, безраздельно завладевшими пространством комнаты. Ждан уже различал его края – «…за то, что вознеслось сердце твоё и ты говоришь: «я бог, восседаю на седалище божием, в сердце морей», и, будучи человеком, а не Богом, ставишь ум твой наравне с умом Божиим, – Вот ты премудрее Даниила, нет тайны, скрытой от тебя; Твоею мудростью и твоим разумом ты приобрёл себе богатство…» Текст пока ещё едва угадывался, но он множился, разрастался, сжимая пустоту и рассеивая мрак. В нём совсем не существовало пауз, способных вместить вопрос или сместить акценты. То ли это действительно над разбуженной тишиной прорастали слова, фразы, сцепляясь в хрупкий, неровный текст, то ли на мутном зеркале памяти отражалось нечто пугающе глубокое, сплавившееся с его чуткой амальгамой и вечно остающееся вне прочтения и никогда дотоле не произносимое вслух.

Ждан открыл дверь, и текст оборвался на чём-то совершенно неотождествимом, немыслимом. Даниил, Даниил – проговаривал внутренний голос, да нет же, никто из людей не мудрее Даниила, знавшем о них очень многое, как и то, что «все, живущие на земле, ничего не значат…»

Петрович, встречая случайного собеседника, никогда не останавливал нескончаемого неразборчивого бормотания, лишь переходил на время в более высокий регистр, выделяя этот отрезок речи, как приветствие.

Ждан давно привык к такой особенности своего соседа и научился почти его не слышать. Вот и теперь, устроившись в углу, он чувствовал себя так, словно бы находился в абсолютной тишине, хотя Петрович, на лице которого хорошо читалось удовлетворение от обретения слушателя, вряд ли догадывался об этом. Сам Петрович, несмотря на положение выступающего, занял не вполне подобающее статусу оратора место у плиты, возле самого выхода, очевидно, тоже затем, чтобы наблюдать за языками пламени, облизывающего красные угли. Сейчас, в темноте, огонь как-то по-особенному притягивал взор, словно бы посредством огня можно было проникнуть в чудесную волшебную страну, где таятся саламандры, рождаются диковинные птицы и живут тревожные духи. Огонь завораживал, останавливал бешеный бег времени, и, очевидно, пробуждал даже у Петровича пылкий дар воображения. Ждан внимательно следил за тем, как Петрович эмоционально тонировал свою речь, когда пламя охватывало всё пространство печи и высоко поднималось к коричневой чугунной пластине, и как сникал его голос, когда огонь скользил по белой золе, петляя оранжевыми хвостами возле выгоревших углей. По сути, Петрович разговаривал с огнём, только сам не знал об этом – Ждан всё равно его не слушал.

Впрочем, разве когда-нибудь люди слушают друг друга? Легче выучить язык пламени, наречие камней, диалект моря, чем услышать и понять другого человека именно потому, что он другой, непохожий на тебя. Бедный Петрович, он не понимает этого, да разве один Петрович!

Все островитяне, в той или иной степени, оказались здесь либо по слабости своей корневой системы, не позволяющей надёжно врасти в породившую их почву, либо по причине отторжения их самой почвой. Но, так или иначе, здесь они пытались найти понимание и обрести себя посредством вовлечённости в одно общее большое дело, которое обязательно должно было случиться здесь, вдали от материка, так и не принявшего их. Иллюзия, столь желанная для любой блуждающей или потерянной души. Да, решительно никто не желал руководствоваться гениальной поэтической манифестацией Тютчева «Selentium», словно это было сказано не про них. И в этом абсолютно прав был Даниил. Но он не мог себе даже вообразить, что человек в состоянии отказаться от предложенной ему жизнью чаши бытия и заменить её своей, пусть также пустой или тоже заполненной иллюзиями. Даниил не мог допустить такого крамольного поведения. «Жизнь, она рассудит», – такой ветхозаветной логикой руководствовался и сам Даниил. Хотя, все хорошо знают, как она рассудит, особенно тех, кто не желает её суда.

«Жалко Петровича, жалко Мышалого, жалко всех тех, в глазах которых отражаются эти древние горы, прозрачные озёра, ледниковые валуны и пёстрая мшистая земля, на которой им тоже не находится места для счастливого пристанища, ибо нигде не найдёт его тот, в ком нет способности находить его везде», – думал Ждан. Как им помочь не цепляться за то, чего нет и научиться видеть то, что сделает их другими, научит тому, как радоваться каждому мгновению, отвоёванному ими у жизни. Можно, конечно, отдать своё «я» проворной текучей стае и не знать, не помнить, струиться вслед остальным и не думать ни о чём, кроме этого увлекательного, согласного движения. Жизнь – она сама рассудит, куда надо и кого надо расставит в этой стае и направит, куда этой стае течь. Так говорил мудрый Даниил, и в этом он не ошибался.

Глава 6

Как всё-таки прав был Лао-Цзы, утверждая, что только незнание движет говорящим! Знающий, посвящённый – всегда предпочитает молчание. Ждан не только не желал ни с кем делиться своими впечатлениями о произошедшем с ним у западного маяка, но и обходил это место стороной, предпочитая работать либо в глубине острова, среди архейских скал, причудливо обточенных ветрами и красочно расписанных цветными лишайниками, либо на восточных островных склонах, у неподвижных каменных рек, в руслах которых млечил мраморным телом ископаемый лёд. В Арктике Ждан, сам того не предполагая, находил много созвучного своей душе, сама природа провоцировала его фантазию, дарила необычные сочетания красок, острые композиции, полные нервного рваного движения, вытягивала его холсты то вверх, захватывая больше неба, расцвеченного фейерверками цветных облаков, то раздвигала их вширь, вбирая сопки и морской горизонт, не считаясь ни с каким таким привычным и любимым им золотым сечением. Темы находились сами собой.

Здесь любой наблюдаемый пейзаж неизменно пребывал в непрерывном движении: в нём менялось всё – и цвет, и состояние атмосферы, и общее настроение. Сюжеты новых и новых картин пестрели и множились, поражая воображение своим калейдоскопическим многообразием. Но более всего Ждана манило море, особенно сейчас, когда сникал ветер, замирала волна, и морской берег пламенел огненными прикосновениями солнца. Да и само море выглядело как-то необычно, напоминая ему Чёрное, словно бы вся необозримая, тяжёлая масса воды замирала под гипнозом мощного отлива, который Ждан чувствовал по шелестящему звуковому потоку, напоминающему шорох новогодней мишуры из упругой серебристой фольги. Ждан давно мечтал увидеть уходящее море, прирастающий подводными территориями берег, и праздник чаек над обнажившимся дном. Выйти к берегу можно было только по одной тропе, тропе почти отвесной, но имеющей ступенеобразные выдолбы и площадки, позволяющие перевести дух и собраться для дальнейшего спуска или восхождения. Поначалу эта тропа казалась Ждану опаснейшим альпинистским маршрутом повышенной сложности, но, пройдя её десяток раз, такое ощущение ушло, оставив лишь способность предельно концентрировать внимание и подмечать на своём пути любую мелочь, вернее, никогда не почитать её за таковую.

Море внизу уже отступало. Открылась не только узкая нейтральная полоса, состоящая из скользких, поросших яркими водорослями камней, но и, собственно, дно, сплошь облицованное белым ракушечником, преображающееся на солнце в затейливое и слепящее мозаичное панно. Ждан ступал по сверкающей территории моря и поражался не только открывающейся подводной архитектуре с диковинными арками и витыми колоннами, но и странной обратной перспективе звуков, в которой звоны падающих капель и хруст шагов доминировали, в то время как крики птиц, которых кружилось над освободившимся шельфом великое множество, скорее угадывались, ровно, как и шум отступающего моря.

Ждан ушёл достаточно далеко от нейтральной береговой полосы, оставив позади величественные построения из белоснежных витиеватых форм, и мог уже без каких-либо помех наблюдать как проваливается вода между чёрных гребней подводных скал, отсвечивающих на солнце намокшим бархатом морской тины. Там, где глубина моря была значительной, поверхность, казалось, совсем не отражала падающих лучей, солнечный свет тонул в этих неровных пятнах, увлекаясь вместе с прозрачной воздушной пеной, закручивающейся в гигантские медленные воронки. Ждан мог даже разглядеть центры этого величественного движения – они были свободны от пены и лежали ниже остальной плоскости воды на десятки сантиметров. Открывающаяся картина предполагала столь масштабное взаимодействие различных природных начал, такое мощное напряжение противоборствующих сил, что человек представлялся здесь явно посторонним, не соответствующим значительности происходящего, тем не менее, только ему, как случайному и независимому наблюдателю и представлялась возможность почувствовать и по достоинству оценить это событие. Ждан вспомнил про большие настенные часы на аэровокзале, и ему почему-то подумалось, что не невидимому хозяину паутины была дарована власть над временем, который, скорее всего, был лишь послушным джинном этого замкнутого пространства, а человеку, способному в своём параллельном мире тысячи раз вернуть утраченное, продлить настоящее и заглянуть в будущее. И Глокен, не знающий покоя шкипер, ведущий свой корабль среди вздорных волн, тоже, по сути, является невольным рабом своей посудины, и только его пассажиры были по-настоящему свободны, только они были в состоянии связать воедино все причины и следствия, соединить начала и концы своего путешествия, но неразумно и недальновидно пренебрегали такой некто-читальной способностью, дарованной им a priori. Но, может быть, и задумано так, чтобы носителям этого бесценного дара никогда и не случилось им воспользоваться или ещё лучше: они вообще не должны ничего знать о его существовании. Тогда понятно, отчего никто не пожелал наблюдать столь необычное природное зрелище морского отлива и остался в посёлке заниматься бесполезной работой, без которой вполне все могли бы обойтись, играть в карты, занимать своё время глупыми, ненужными разговорами или молча курить на кухне, глядя на огонь. Ну, тогда, расторопный Глокен, принимай своих пассажиров – им всё равно куда!

Между тем море, по-видимому, перестало убывать, поскольку исчезли водовороты и плоскости воды начали скользить друг относительно друга на встречных курсах, оставляя на границах жирный пенный пунктир. Создавалось впечатление, что водная поверхность преобразилась в сложную слоистую структуру, и разные её слои обладали различной подвижностью. Верхний – самый тонкий слой и, к тому же, слой, обладающий наибольшей скоростью перемещения, беспрепятственно пропускал солнечный свет, который отражался от нижних слоёв так, что вся поверхность моря напоминала перемещающиеся огромные зеркала, смотреться в которые позволительно было одному лишь небу. Ждану, казалось, было слышно как звенят, соприкасаясь, эти зеркала и представлялось, как заглядывается в них небо. Небо – бледное, присыпанное оранжевой искрящейся пудрой, с чистым и безмятежным взглядом, отстранённое и от моря, и от земли, и в своём медленном движении с востока на запад не привечающее никого.

Внезапно Ждан обнаружил, что вода прибывает очень быстро, так быстро, что он вряд ли успеет добраться до берега, туда, откуда наверх, на остров, ведёт единственная тропа. Он устремился назад, но неровное, покрытое белым ракушечником дно уже поглотило прибывающее море. Впереди, за торчащими из воды белыми столбами темнели скалы, отмеченные у своего основания атласной сверкающей лентой из мельчайших кристалликов морской соли, в гранях которых блуждали ослабевшие солнечные лучи.

Чуть в стороне, слева, Ждан заметил тёмную, поросшую травой и изумрудным мхом петляющую в базальтовых и гранитных отвесах тонкую линию, очень напоминающую горную тропу.

Скользя по неверному дну и всё глубже увязая в воде, он упрямо брёл до спасительной зелёной жилки, пока не смог, наконец, зацепиться за щербатые края скалы. Поднявшись немного выше уровня воды, Ждан спешно начал карабкаться вверх, по руслу горного ручья, который он ошибочно принял за тропу, проложенную к морю.

Вода шумела, цепляла сзади, Ждан даже слышал какие-то слова, в которых преобладали шипящие и длинные западающие гласные, воспринимаемые не столько слухом, сколько мысленно улавливаемые пресловутым шестым чувством. Казалось, что вода теряла многие из своих привычных свойств, внезапно обретая новые: вязкость, упругость, способность прирастать в объёме. Она зловеще нависала над Жданом, хотя и находилась внизу, чернела опрокинутым волнующимся сводом, уже вобравшим в себя небо, затянув его в свою тяжёлую студенистую массу и готовясь поглотить теперь сушу и всё, что находилось на ней.

Русло ручья оказалось совершенно неприемлемым вариантом для восхождения – камни скользили, сыпались вниз, влажный мох не давал возможности надёжно зацепиться, карликовые берёзы и кусты голубики, кое-где растущие в лощинах, здесь отсутствовали начисто. Ждан решил перебраться с ручья на скалы и ползти уже по ним, в надежде найти на них уступы, террасы и площадки, на которых можно было бы немного передохнуть. Сначала ему повезло – в скалах вскоре обнаружилась неглубокая ниша, по которой удалось взобраться на несколько метров, но затем скалы пошли под отрицательным углом. С небольшого приступа на скале открывался хороший обзор во все стороны, море больше не грозило, оно сосредоточенно ушло в себя, перемешиваясь в своей толще бесчисленными течениями, что вполне могло так и остаться его внутренним делом, если бы не мириады мельчайших пузырьков воздуха, холодной серебристой плазмой пляшущие над поверхностью моря. Тропа на остров находилась почему-то очень далеко, она лишь угадывалась в тёмных стежках на лоскутном фоне старой сыпучей материи, которой обернулись горы, выбеленные солнцем.

Лениво, нехотя к Ждану наконец-то подобралось осознание очевидного – дальнейший подъём вверх сопряжен со смертельной опасностью, а спускаться вниз уже невозможно.

Ждан посмотрел на низкое полярное солнце, на которое здесь можно было смотреть не мигая. Море уже отпустило небо, оно выгнулось над его жутковатой равниной и со своей вершины лёгкой синеватой волной обнадёживало Ждана, словно обещало ему своё невесомое парение и упругую лучезарную жизненную силу. Да, теперь всё это было бы как нельзя кстати.

Прямо возле себя Ждан увидел небольшие тоненькие травинки, которые легко устроившись между камней, выпускали оттуда свои зелёные нежные лучи. И выше, и ниже – везде, где только могла собраться земляная и глинистая пыль, росла трава, и цеплялся за эти случайные микроскопические островки изумрудный узорчатый мох. Странно, что никогда Ждан не обращал внимания на то, какой красивой может быть обыкновенная трава, и заметил он это только сейчас, здесь, на узкой кромке скалы, между небом и морем. И не только трава, всё вокруг необычайно притягивало и радовало глаз – камни, абрис нависающих свал, пористые цветные лишайники, редкие мельчайшие цветы на прозрачных ножках, выглядывающие из приветливой зелени мха. Совершенно неожиданно перед Жданом начали возникать фрагменты давно утраченных воспоминаний – какие-то смазанные пейзажи, не распознаваемые интерьеры, полузабытые лица. И всё это не содержало ни единого тёмного тона, минорной ноты, тревожной октавы. Воспоминания сияли праздничностью, торжествующим умиротворением, лучились и переливались так, что вся предшествующая жизнь казалась Ждану непрерывным, безоблачным счастьем, счастьем не омрачённым ничем. И, если бы не возвышенный фон души, мешающий сосредоточиться на остальном, Ждан непременно бы заметил и порозовевший вокруг него воздух, и розовые быстрые искорки, вспыхивающие то здесь, то там, словно непосредственно перед ним ниспадала подвижная, блестящая ткань, услышал бы лёгкое дыхание близких крыл, дыхание, которое смешивалось с нежными пьянящими ароматами роз, почувствовал бы долгий, пристальный взгляд, соединяющий его с тем, что уже когда-то было, но всё равно мучительно влекло прикосновением памяти, вечно пульсируя на краях настоящего, не желая исчезнуть в минувшем.



Ждан не мог оторвать своего взгляда от розовеющей над ним дымки, казалось, что оттуда он слышал знакомый голос и различал на её фоне знакомый профиль, видел, как вплетаются в золотистую волну волос прозрачные ленты из горячего воздуха, и как в мгновенной обиде выпрямилась упрямая, чуть изогнутая линия губ.

– Ты опять пришёл ненадолго?

– Зачем ты так говоришь, ты же знаешь, я всегда с тобой, даже тогда, когда не вижу тебя.

Она повернулась к Ждану, в её тёмных глазах горели необъяснимые розовые огоньки, а по губам перебегал юркий и непоседливый розовый блеск.

– Я вчера долго наблюдала за тем, как ночь крадётся по крышам, и жалела, что ночи у тебя сейчас не бывает.

– Нет, если в твои глаза заглянула ночь, то значит и в мои тоже. Помнишь, как вчера большой чёрный кот сидел на витом балконе третьего этажа и как от вечерней росы побурел чердачный жестяной карниз невидимый ниоткуда, разве что с твоего окна.



– Да, конечно, я чувствовала, я знала, что ты тоже наблюдаешь эту ночь из моего окна, просто мне очень хотелось, чтобы это было так. Днём вокруг было много людей, я ходила по улицам, заходила в наши любимые дворы, твоё отсутствие было настолько жёстким, острым, что оно было совершенно осязаемо, осязаемо настолько, что его можно было потрогать руками. Но к вечеру всё переменилось, был такой необычный закат солнца, такой, что ещё долго в воздухе тлело какое-то розовое свечение, и мне больше не было одиноко, словно ты был рядом, во всяком случае, мне так казалось…

Розовое облачко над Жданом растаяло и снова ему открылось во всю свою невозмутимую пронзительную ширь равнодушное небо.

И словно ничего и не было – ни знакомого голоса, ни милого лица, ни петербургской акварельной ночи, отражавшейся в таких же глубоких, похожих на неё глазах, непредсказуемых и прозрачных, как акварель. И словно не было лёгкого дрожания воздуха от невидимого движения прозрачных крыл, не было чарующего аромата роз, сплетаемого со свежими морскими атмосферными потоками. Вновь перед Жданом опустился знакомый, замыленный мир, оформленный в узкий и простенький багет пресноватой повседневности, где каждый последующий шаг был определён предыдущим, где на любые вопросы были заготовлены предсказуемые ответы, и любые начинания всегда заканчивались жалким и бездарным итогом. Вновь перед глазами Ждана забрезжил мир, способный вобрать в себя лишь вконец усталых и разочарованных, идущих вслед друг другу и робко нащупывающих пружинящую и надёжную колею неприметного бытия, заменивших свои прежние мечтания нелепыми странностями, заставивших поверить себя и других в тысячи наивных причин, в результате которых так и не могли состояться все их высокие помыслы и стремления.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации