Текст книги "Перламутровая дорога"
Автор книги: Виктор Меркушев
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
– Тебе сюда, Ждан! – такая подпись неизменно находилась под нижним краем скромного багетного профилька, обрамляющего этот мир размытых контуров и неброской гризайли. Да, табличка с подписью никуда не исчезла, она по-прежнему красовалась там, где ей и надлежало быть, на своём старом месте. Только на этот раз и она особенно ничего не обещала, поражая своей непривычной неприметностью.
«А может, ещё поборемся», – Ждан посмотрел вниз.
Внизу беспечно ворочалось море, безуспешно пытаясь укрыться коротким лоскутным одеялом желтоватой пены.
«Нет, я не могу перестать быть, – в отчаянье подумал Ждан. – Если усталые люди и весь их непраздничный и унылый мир ещё как-то смогут обойтись без меня, то как смогут обойтись без меня острова, море, трава, и даже небо! Всегда и во всём они поддерживали меня, не притворялись и не лгали. Их мнимое беспамятство замещало собой любое переживание, вытесняло из души любую тяжесть и боль. Их безграничное многообразие позволяло мне понять замысловатый язык природы и пробовать говорить на нём от их же имени, а их благородное величие одаривало меня таким богатством, которое и не грезилось даже изобретателю шахмат. И, главное, ведь ими же были доверены мне все самые сокровенные тайны!»
Ждан посмотрел вверх и увидел белых горделивых птиц, плавно кружащихся над ним в опаловой высоте. Птицы казались сделанными из резного хрусталя, с ярким серебряным оперением. Они немного снижались, пролетая над Жданом, наклоняли свои блестящие головы и издавали резкий, призывный клич. Ждан зацепился рукой за камень и пошёл вверх, наудачу, как он всегда поступал, работая на природе, позволяя последней вести себя за собой в неизвестность. Ждан поднимался вверх, интуитивно ощущая любой зазор в скале, чувствуя каждый мельчайший выступ, выбоину или ступеньку, казалось, что его тело потеряло всякий объём, потеряло даже свой вес, обратившись в осязание, слух, движение. Изменилось и его сознание, освободившись и от памяти, и от мысли, сместившись куда-то вовне, ввысь, целиком наполнившись лёгкой горячей силой влекущей наверх. Позади оставались гранитные метры опасного вертикального пути, всё ниже и всё глубже оседало море, однако не было конца этому стремительному восхождению, хотя мысленно Ждан уже находился там, на каменистой равнине среди мхов и кустов голубики, нет, пожалуй, даже ещё выше, там, где величественно парили горделивые белые птицы, обратившие к нему свои важные хрустальные головы и приветственно расправившие над ним изогнутые серебряные крылья.
Несмотря на невероятную лёгкость и наполнявшее его воодушевление, мокрая обувь скользила по шершавому камню, а израненные пальцы чувствовали ноющую щемящую боль. Но Ждан упрямо поднимался вверх. Однажды он даже сорвался вниз и повис на скале, едва успев просунуть ладонь в спасительную трещину в округлой каменной глыбе, которая впоследствии обнаружила на себе небольшие бугры, позволившие Ждану как-то зацепиться за них и продолжить неистовый подъём. Наконец его пальцы увязли в переплетениях плотных жёстких стеблей растений и в скрипящей упругости влажного мха. Это был вековой лес карликовых берёз, венчающий отвесный гранитный мыс.
С исключительной проворностью Ждан перебирал игрушечные стволы диковинного леса, пока ему не удалось подняться на ноги и побежать по этому огромному тёмно-зелёному ковру. Ждан бежал долго, пока не почуял под собой гладкий камень ровной блестящей полосы, отливающей розоватым перламутром. Он стал на колени и сел прямо на дорогу, даже не заметив, как сзади, рядом с ним, расположился человек в сбитых коротких сапогах и рваной пыльной одежде.
Глава 7
Ждан опять посмотрел вверх и обнаружил, что птицы исчезли. Да и само небо выглядело иначе, чем минуты назад, иными были и камни, и земля, даже воздух не так был заряжен холодным озоном, а острый запах глиняной пыли больше не обжигал ноздри.
«Горы пропустили меня, – подумал Ждан. – Пожалело море и помогло небо. Но без меня они лишились бы части себя, поскольку и небо, и море, и горы постоянно живут в моём воображении, причём представая там во всём своём блеске и великолепии».
И природа вокруг словно бы понимала это: горы светились какой-то особой торжественностью, празднично сияло море дымчатой синевой, а небо приблизилось настолько, что не так бросалась в глаза его обычная холодная отчуждённость.
«Счастливчик!» – Ждану то ли послышалось, то ли он сам случайно выдохнул это слово, только именно так он сейчас и ощущал себя. Счастливчик? Ну да, счастливчик, верно счастливчик. Ждан оглянулся вокруг и, наконец, обнаружил рядом с собой человека, с головы до ног покрытого, словно пудрой, слоем пыли, отливающей перламутровым блеском.
Мысли перепутались у Ждана в голове, и когда он услышал собственное имя, он не узнал его. Перламутровая дорога, лагерная пыль, хрустальные птицы, чарующие зелёные лучи на отвесных скалах…
Пыльное существо вновь повторило его имя, и Ждан уловил в нём забытые интонации, памятные по начальной школе, когда одноклассники дразнили его «жбаном», раздаривали подзатыльники за необщительность и заплёвывали его с соседних парт жёваной бумагой из трубочек.
«Счастливчик», – тяжело, по слогам произнёс незнакомец. Из-за мохнатых бровей и нелепого головного убора совсем не было видно его глаз, но чувствовался взгляд – глубокий, вязкий, недобрый.
– Каждому по вере и сути его, – Ждан отвернулся, разговаривать с незнакомцем не хотелось. Конечно, слова помогают принять эту несправедливость как данность, но не такие слова, и Ждан это хорошо понимал.
– Вот, смотри, – пыльный незнакомец поднёс к лицу Ждана ладонь, которая представляла собой сплошную мозоль. – Вот она, моя суть! Ждан зачем-то взглянул на собственную руку и удивился поразительному контрасту. «Как же он прав! Вот она моя суть! Хотя, какая суть, кто, что знает о ней, кто её постиг?» Ждан попытался всё-таки поймать взгляд пришельца из вечности, но снова не увидел его глаз, и обращённый в сторону незнакомца взор, провалился в тёмный, тесный проём, в котором угадывался дикий, перевёрнутый мир, противоречащий своими законами всему тому, что было для Ждана близко и дорого. Это был взгляд в бездну. Ждан однажды уже заглядывал туда. Такое случилось во времена его студенчества, летом, во время сессии. В Академии над библиотекой в тёмном закуте лестничной площадки на облупившемся потолке зловеще чернел прямоугольный проём, ведущий в чердачные помещения, за которыми с самых первых лет постройки здания закрепилась недобрая слава. Обычно закрытый железной решёткой, окрашенной блестящим битумом, проём дымился пыльным сумраком, сильно редеющим в своёй глубине, и был наводнён какими-то необъяснимыми шорохами, скрипами и глухими звуками. Невозможно было даже предположить, для чего он существовал. Вход в чердачное помещение находился в совсем другой части здания со стороны флигеля и представлял собой обыкновенную деревянную дверь, обитую серой жестью.
На решётке проёма всегда висел тяжёлый замок, и Ждан частенько устремлял свой взор вглубь заповедного пространства, вслушиваясь в непонятные звуки. Проём притягивал, манил своей тайной жизнью, будил фантазию, растворяясь в сознании навязчивой непостижной речью и блуждающими тенями-призраками. Не будь там замка, Ждан бы без колебаний встал на перила лестницы, ухватился за скобу в стене, дотянулся до металлического швеллера проёма, а дальше уже не составило бы никакого труда проникнуть в густой полумрак, где жили беспокойные тени и несмолкающие звуки.
И однажды он замка не обнаружил. Решётка на массивных кованых петлях опускалась вниз, на манер лестницы, будто бы приглашая Ждана, чем он благополучно и воспользовался.
Помещение оказалось не таким большим, как представлялось Ждану. Всё центральное пространство занимал какой-то изолированный объём высотой в полтора этажа, возможно, это было хранилище библиотеки, переходящее в верхотуру актового зала, о чём красноречиво свидетельствовали огромные канатные стяжки, к которым внизу крепились хрустальные ярусные люстры, а ещё далее была различима полусфера главного вестибюля, восходящая прямо к чернеющему потолку и доминирующая над всем чердачным полумраком. На ближайшей к Ждану стене, под потолком, располагались ещё несколько дверей, перед которыми находились небольшие площадки, но к ним не вели никакие лестницы и они казались попросту висящими в воздухе. По противоположной стене от пола вверх, набегая друг на друга, громоздились пустые рамы, чьи зияющие пустоты воспринимались вполне материально, как полотна, причём полотна, исполненные такого сокровенного смысла и говорящие о таких тайнах, что у Ждана перехватило дыхание, словно бы он увидел необъяснимо как собравшиеся вместе все шедевры мировой живописи.
Высоко над полом в фасадной стене имелось небольшое окно, через которое струился очень густой солнечный свет; в окружающей полутьме эта струя света была похожа на мощную светящуюся балку из молочного полупрозрачного стекла, подпирающую фасадную стену с внутренней стороны. Вокруг неё все предметы представали во всём своём романтическом блеске запустения – разводы сырости переплетались с разноцветными узорами плесневого грибка, дополняемые островками пыли, ветвящейся и заплетающейся на манер крошечных пушистых кораллов. Печать забвения лежала и на всём другом, находящемся поблизости, но уже покрытого вечной тенью и поэтому трудно различимого.
Конструкция крыши представляла собой сооружение, собранное из тонких коротеньких брёвен и отдалённо напоминало паутину, сплетённую гигантским насекомым, способную растворить в себе всё, что сумеет долететь до её узорчатой слепящей черноты, будь то блуждающие шорохи и звуки или рыхлые тени, образующиеся благодаря движению меняющей свою площадь и цвет солнечной трапеции.
И верно: все звуки – городские шумы или же плеск крыльев птиц, живущих здесь в немалом количестве, а также звуки, идущие изнутри здания, – отражались от влажных стен быстрым эхом и замолкали где-то там, вверху, соединяясь с вязкими густеющими тенями. Особенно Ждана удивили шаги и голоса, проникающие сюда с парадной лестницы.
Конечно, было невозможно разобрать никаких слов, но речь не теряла своей эмоциональной окраски, хорошо был слышен смех и стуки из скульптурных мастерских, находящихся в самом углу здания, на его противоположном конце.
А шаги, доносящиеся с мраморных лестничных маршей, приобретали такую высокочастотную составляющую, от которой взрывался застоявшийся плотный воздух, и перед тем, как окончательно уснуть там, наверху, они пробегали по сознанию петляющей замысловатой морзянкой, оставляя памяти свой короткий и тревожный постскриптум. Ждан сам удивился, как легко ему удалось понять эту шелестящую азбуку, и какими скорбными оказывались принимаемые послания. Неожиданно открывшаяся, невесть откуда взявшаяся способность, посредством которой Ждан мог теперь понимать то, что было скрыто от него доселе, не столько удивила Ждана, сколько испугала его. Было ощущение, что он каким-то образом проник в чужое сознание, чуждое ему по сути, растворился в иной, противоположной себе сущности. Контуры деформировались, сворачивались объёмы, плыли цвета и становились неузнаваемыми привычные вещи. Почему так вдруг произошло, Ждан не понимал, возможно, это случилось из-за того, что он не должен был появляться здесь. Он вторгся туда, где для него не было и не могло быть места. Эта terra incognita всегда должна была оставаться в ином качестве, а именно – непознанной, недоступной, населённой фантомами, в которые было нельзя смотреть. Нарушив табу, он лишился привычной защиты своего доверчивого «я», погружённого в иллюзии, ожидания и надежды. И вокруг открылась в неприглядной невозмутимости вся изнанка его беспечного бытия, обнажив свою угловатую и неказистую конструкцию, с бесчисленными хлипкими осями, неровностями и шероховатостями, нелепыми подпорками и грубыми спайками. Удручающая картина тотального нестроения, ветхости и хрупкости сооружения настолько поразила Ждана, что ему захотелось немедленно выйти, покинуть пространство, наделившее его такой способностью видеть и чувствовать. Ждан ухватился за железную скобу проёма и ловко соскользнул вниз, на узкий бетонный приступ лестничной площадки. Закрыв голову руками Ждан опустился на сырой пол. «Так, наверное, всегда платит чужая вселенная за незваное вторжение. Правдой, жёсткой правдой и о себе, и о тебе, запредельной неподъёмной правдой, которая и ей, впрочем, тоже неведома!» – Ждан открыл глаза и там, на тёмной стене перед ним, в разводах дождевых протечек и пятнах сиреневой пыли, возникла и погасла корявая абстракция, словно символизирующая только что увиденное и пережитое. «Ага, – подумал Ждан, – вот откуда они это берут!» Ждан поднялся, ещё раз взглянул на злосчастный проём и решил спуститься вниз, в библиотеку, чтобы отойти от переполнявших его эмоций за внимательным рассматриванием репродукций с картин Мондриана и Кандинского…
«Постойте!» – Ждан словно бы что-то вспомнил и снова вскинул голову. Кровь застучала у него в висках. Проём привычно дымился скользящими тенями и грезил беспокойными звуками. Но на его блестящей нахальным фиолетовым глянцем решётке висел тяжелый амбарный замок…
Если верить висящему на решётке замку, то это была всего лишь метаморфоза памяти, зигзаг воображения, прихоть фантазии, притворившейся явью, хотя если судить по испачканному побелкой рукаву рубашки и покрытым налётом мохнатой пыли ботинкам, то приходится признать, что всё, только что произошедшее – вовсе не вымысел. Однако и для вымысла, и для реальности, никак не затрагивающих других, у совести одни критерии освоения, поэтому перед ними у неё нет никаких предпочтений, и в память – как вымысел, так и реальность ложатся в один тесный ряд воспоминаний, различаясь лишь оценками совести. Но, изменяясь во времени, увеличиваясь или уменьшаясь, меняя свой оттенок и тон, они переходят с места на место и перемешиваются между собой, становясь неразличимыми.
Ждан не желал думать об этом, сознание отторгало произошедшее, и ему было безразлично, было ли это на самом деле. Если не было, а висячий замок на решётке красноречиво на то указывал, то тогда получалось, что всё виденное им – плод его воображения и тогда не существует ни пространства, ни времени: поскольку, хотя первое и удалось ему почувствовать, но оно как было, так и оставалось в недоступной недосягаемости от него, а второго он не ощутил, хотя длинная стрелка часов и описала свой привычный полукруг, не считаясь с тем, что в данном случае её точность и аккуратность лишь заставляет усомниться в существовании того, что прячется за арабскими значками, нанесёнными на циферблат.
… Ждан не хотел разговаривать с незнакомцем. Зачем разговаривать и о чём вообще можно говорить – разве кто-нибудь сможет его услышать кроме моря, неба и земли? А тем более тот, в чьём обличье предстала беспокойная бездна, полная голосов забытых и потерянных, отверженных и обречённых, наблюдающая мир живых почти невидящим взором, растворившем в себе скорбь и отчаяние.
Ждан, памятуя о своём недавнем спасении, никоим образом больше не хотел противопоставлять себя стихии, тем более такой чуждой себе и своенравной. Всегда, когда Ждан понимал, что ему будет не избежать незнакомого общества, он либо никак не обнаруживал перед другими своего «я», являя мягкую лояльность собеседникам, либо полагался на своё искусство быть другим, ибо хорошо известно, что искусство – это то единственное, что позволяет преодолевать все неудобные истины и забывать о такой ненужной для человека вещи, как правда.
А Ждан умел представить себя таким, каким его желали видеть. В эти минуты он забывал о себе, о своих холстах и красках, не помнил знакомых имён любимых художников и не думал о том, о чём думал всегда – его мысли совсем не касались того придуманного им безмолвного мира, где жили мерцающие окна и извивающиеся трубы, невесомые танцующие дома, деревья, погружённые в свои отражения и где созвездия бродячих фонарей смыкали свои задумчивые лучи в прозрачное кружево вибрирующего света.
Общаясь с детьми, Ждан чувствовал, как замедляется ход часовой стрелки, и разлетаются минуты на дискретные ряды, в которых каждое мгновение оказывалось наполненным бодрящей, искрящейся радостью ожидания. Он видел приветливую улыбку мира, манящего своими тайнами, улыбку светлую, лёгкую, обещающую весёлый и бесконечный праздник. Волнующее чувство захватывало всё его существо, когда смещались масштабы, раздвигались объёмы, и всё вокруг оказывалось просторным и наполненным, но где, в то же время, не было ничего лишнего, ненужного, спорного. И против обыкновения в глаза бросались такие вещи, которые раньше были попросту незамечаемы: наклейки на телеграфных столбах, вывески и рекламные щиты, неровные следы от кисти на свежевыкрашенном заборе, одинокий жёлтый тюльпан в красном окружении своих собратьев на цветочной клумбе…
Общение с пожилыми людьми более всего меняло Ждана и дело даже не в том, что он переставал ощущать свой собственный возраст, а в том, что каким-то чудесным образом из его памяти вычёркивались все насущные проблемы, намеченные планы, переставали беспокоить взятые обещания и упущенные возможности. Перед его глазами опускался белый полупрозрачный занавес, через который угадывались дымящиеся трубы, бетонные корпуса и лес высоток, похожих на игрушечные постройки из атласного картона. Под ними, как на полотнах Джорджио де Кирико замирали в недвижении бумажные люди, вдыхающие тени муляжных деревьев из поролоновой губки и папье-маше. Пагубы земли опускались куда-то вниз, за порог ощущений и преставали тревожить чувства. Вопрос или ответ, произнесённое слово или лишь намеченная фигура речи – всё перекатывалось лёгкой прибрежной волной, оставляя лишь тонкую кайму на песчаном берегу сознания. Кто вы, кто я, зачем здесь – разве так существенно и разве важно, что все мы теперь совсем не равны нашим юношеским мечтам о нас самих же. Всё так, я не спешу, не торопись и ты.
Кто бы не оказывался перед Жданом, он всегда умел остро почувствовать собеседника и поговорить с ним на том языке, который он понимал. Но никогда общение с людьми не приносило Ждану морального удовлетворения, в отличие от общения с морем, землёю и небом. Сейчас, перед внезапным обитателем перламутровой дороги, воображение листало какие-то иные картинки: высокая трава почти в человеческий рост, зелёный безбрежный океан на горизонте, какие-то горстки двухэтажных домиков, карабкающихся по желтоватым сопкам. Посёлок *ский, Дальневосточная Республика – подсказывал Ждану внутренний голос, а вот и наш герой – в чёрной фуражке, длинном плаще и с охотничьим ружьём в руках. Выцеливает кого-то, не дышит.
Ждан посмотрел на своего визави и уловил тот же охотничий взгляд, взгляд в упор, на него, на Ждана, взгляд через невидимую мушку, расположенную где-то на уровне груди.
– Постой, а хочешь, я помогу тебе? – неожиданно спросил охотника Ждан. Он частенько не узнавал своего голоса, поскольку чаще воспринимал его звучащим внутри, там он не был таким хрупким и неубедительным как тот, по которому Ждана узнавали остальные, все, кроме моря, земли и неба, они-то знали и его внутренний голос.
– Ты поможешь мне, счастливчик?
– Только счастливые и способны делиться с другими, только они и могут помочь другим обрести точку опоры и подсказать, как потерять то, что отягощает душу.
В ложной памяти Ждана вдруг промелькнули мохнатые ветки вишни, тяжёлые от розовых цветов, сиреневые стволы деревьев в жёлтых браслетах солнца и два рухнувших на землю жаворонка, поддетые удачным дуплетом.
– А ты знаешь, что меня, ни за что, вот сюда… Что я мог в то время знать, кто их тогда всех разбирал по мастям? Куда прибило, там и оказался.
– А как же Михальчук? Помнишь солдатика, которого ты забил «ни за что»?
– Так надо… Как – ни за что?… Да и когда это было!
Ждан словно бы боковым зрением скользил по своей псевдопамяти и видел, как осторожно просовывали рыжую солдатскую шинель под голову Михальчука, словно эта невольная забота имела теперь для него какое-то значение.
– Да это я так, но ты же сказал «ни за что», вот я и вспомнил.
– Ты бы ещё про других вспомнил, а не знаешь, так я и рассказать могу, – встрепенулся бывший охотник.
– Нет, зачем, лучше забудь. И тех, и этих, которых ты так ненавидишь, и которые до сих пор держат тебя здесь. Простишь – забудешь, забудешь – станешь свободен. И домой, домой – под Калугу.
Нет, Ждан никогда не пытался постичь внутренний мир собеседника. Какое-то фантастическое наитие и хорошее воображение позволяли ему обходиться без проникновения в глубины чужого сознания, в которых всегда был риск потерять себя. Зато отстранённость и незаинтересованность делали Ждана незаменимым, когда требовался совет или подсказка, ибо хорошо известно, что толковый и дельный совет может дать лишь стороннее лицо, никак не вовлечённое в приватную жизнь.
Ждан не сочувствовал пленнику дороги, он лишь хотел избавить себя от общества бывшего калужского крестьянина и невольного жителя Дальневосточной Республики. Его беспокоило только одно: почему он их видит. Возможно, из-за сильных эмоциональных всплесков, которые выводят его за рамки привычного восприятия мира, а, может, из-за его неосторожного желания знать, заглядывать за кромки бытия, где крутятся-вертятся не блестящие зубчатые колесики пространства-времени, а зияют жутковатые бездны, с пыльной паутиной, блуждающими шумами и странными предметами, сбивающие с толку всех непрошенных гостей. Да, природа готова привечать людей, считая их своими детьми, и совсем не готова воспринимать их как взрослых. Взрослых, отвечающих за себя и других, которые сами решают, что им нужно и зачем. Но люди всё-таки больше дети, если они так настойчиво пытаются разобрать по колесикам этот загадочный будильник жизни, даже не зная, что они будут делать с частями, полученными в результате его демонтажа.
Как ни желал Ждан быть независимым от своего окружения, он, как и многие другие впечатлительные люди, был наделён детской неспособностью абстрагироваться от происходящего вокруг, и подчас был подвержен влиянию настолько, что любой человек легко мог поселиться в его душе и способен был хозяйничать там, подобно нагловатому квартиранту. Этим, скорее всего, и объяснялась замкнутость Ждана и его нежелание находиться в любом обществе, откуда мог взяться неожиданный подселенец. Постоянная необходимость быть другим чрезвычайно утомляла Ждана, его внезапные перевоплощения лишали как жизненных сил, так и способности самостоятельно чувствовать, видеть, творить. Да и надёжно защититься от других ему всё же удавалось не вполне. А нашедших временное пристанище гостей приходилось долго потом таскать за собой по горам, полям и лесам, пока их праздные разговоры, отдающиеся колючим эхом во всех уголках души, не терялись в шуме листвы, звоне ручьёв, хрусте снега, криках птиц… И здесь ему тоже, как и всегда, помогало море, выручали горы и благоволило небо.
Ждан огляделся вокруг. Казалось, что дорога приходила к нему отовсюду, и с любой стороны к Ждану был обращён охотник, словно внешнее пространство поменялось с внутренним своими местами. Помочь охотнику и тем самым обезопасить себя от него. Отдающий – приобретает, этого нет у Лао Цзы, возможно, из-за неоднозначности трактовки такого посыла. Ждан очень ценил безмятежное состояние своего внутреннего мира, только в этом состоянии он и был способен работать, понимать природу и подражать ей. Такое состояние наделяло его многими возможностями, которые никак не могли обнаружиться у тревожного сознания, отягощённого чуждым влиянием. Ждан словно бы обретал невесомость, казалось, не существовало никакой дистанции между ним и наблюдаемым им миром, и он был способен проникать во всякий уголок своего окружения, не только проникать, но и становиться им, превращаясь то в мохнатые кружева елей, то в цветущие мхами столетние стены, представать лёгкой дымкой на горизонте или воплощаться в заросшую кувшинками и осокой водную гладь. Ждан проживал эти кусочки иных существований, таких удивительных и таких непохожих на человеческие, перед тем как отобразить их в подвижных узорах красок, когда они привычно замирали между узелков плетения живописного полотна.
«Если так могу я, то, возможно, это доступно и для других, – думал Ждан, – только перенаселённая призраками душа охотника не в состоянии оторваться от этой проклятой дороги. Но сделать это ведь очень просто: нужно только не стараться всё понять и объяснить, не жалеть, не желать, не помнить! Даже если предположить, что все слова людских судеб давно уже написаны за нас, построены в предложения и распределены по абзацам, мы всё-таки в состоянии в этих текстах расставить знаки препинания и расставить их по своему усмотрению».
– Вспомни, охотник, те мгновения, когда ты был счастлив. – Ждан посмотрел прямо в недобрую темноту под его бровями, где, как показалось, зажглись слабые, зеленоватые огоньки.
– Счастье – это свобода! – прожевал охотник. Было заметно, что он о чём-то вспоминал.
– Свобода или несвобода это лишь вопрос внутреннего выбора.
Охотник недоверчиво кивнул.
– Ты, счастливчик, полагаешь, что я выбрал свою несвободу?
– Я полагаю, что есть шанс выбрать другое! Вспомни те мгновения, когда ты был счастлив. Утреннюю зорьку, догорающий ночной костёр или утиную охоту, когда ты вёл за собою лёгкую лодку…
Охотник представлял себе совершенно иное, но это было неважно: оттуда, с его ночных ветвей, где притаились дремлющие тетерева и куда от синего мха поднимались тонкие струйки холодного тумана, не были видны столь ненавистные ему заснеженные скалы, а, главное, рядом с ним не было никого из тех, кто неотступно тревожил его память, не позволяя ему сосредоточиться на чём-либо ином. Километрах в десяти тихо спала маленькая калужская деревенька, и стояли тяжёлые травы в звёздочках чертополоха и в голубоватом бисере тлеющих светлячков. Проклятая дорога и ненавистный посёлок исчезли, канули в небытиё, сознание охотника вмиг затянуло ровной фиолетовой мглой, над которой синим дымком заструился лёгкий невозмутимый след чего-то давнего, осевшего на дне времени, бодрящего, как глоток свежего воздуха после грозы и такого волнующего, зовущего, сосредоточившего в себе что-то бесконечно важное, но так глупо и неосторожно утраченное. Безразлично, что это было, но душа охотника потянулась за ним, вслед этому тающему следу дневного синего ангела. Ангела провозглашающего солнце.
Охотник исчез, и, вероятно, где-то там, под Калугой сегодня выпадет обильная роса, чтобы завтра, на утренней зорьке, подняться ввысь синим, прозрачным туманом и осесть крупными каплями на еловых ветвях, где беспокойно будут переговариваться между собой непонятно чем встревоженные тетерева. А по ровной дороге, отливающей розовым перламутром, пробежала глубокая трещина, и там, где только что исчезли отполированные морской волной камни, брызнула зелёными лучиками тонкая шелковистая трава.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.