Текст книги "Путешествие в Элевсин"

Маркус Зоргенфрей (TRANSHUMANISM INC.)

– Маркус, вы в порядке?

– А-а-а-а… – простонал я, – а-а-аааа…

Но вернуться в прекрасный сон, из которого меня вырвало начальство, не получилось. Вокруг была не гладиаторская казарма, где я заснул, а кабинет адмирала-епископа.

Ломас внимательно меня оглядел – и даже потянул носом электронный воздух своего тронного зала.

– Как вам Вечный город?

Я молчал.

– Можете описать, что такое быть частью Рима?

– Сложно.

– Верю, – ответил Ломас. – Когда просыпаешься, трудно. Мы с вами уже не такие, как люди в этом счастливом сне. Наши души наглотались яду, мы живем среди химер – и не в силах увидеть звезду и дерево с доверчивой простотой античности…

Слова Ломаса вполне соответствовали моим переживаниям. Но сейчас он определенно заговаривал мне зубы. Ну да, понял я, он так извиняется.

Пожилая ассистентка поставила на стол поднос с коньяком и двумя дымящимися в пепельнице сигарами. Возвращение к знакомым деталям успокаивало.

– Мы читаем их стихи, – продолжал Ломас вдохновенно, – и думаем – вот, в эпиграмме понятно каждое слово, мы могли бы пошутить точно так же, а значит, все было как сегодня и ничего с тех пор не изменилось. Но все было совсем иначе, совсем. Просто те же слова значили тогда другое… Понимаете теперь почему?

Я взял сигару и затянулся. Голова блаженно закружилась.

– Понимаю, адмирал. Я не понимаю главного. Почему меня выбросили на арену в качестве циркового раба? Я должен был стать этим, как его… Вавилонским жрецом.

– Прошу прощения за экстраординарный скрипт, – сказал Ломас. – Предупредить вас не осталось времени.

– А что случилось?

– Сеть выяснила, зачем Порфирий назначил смертельное побоище двадцати двух гладиаторов. Сначала мы предполагали, что он хочет принести выжившего в жертву Кибеле или Изиде. Ну, знаете, всякие тайные культы – императоры этим увлекаются. Но все оказалось проще. Он решил таким элегантным способом развлечь народ и одновременно найти себе умелого телохранителя.

– Да, – сказал я, – он взял с меня обещание служить ему.

– Вот. Поэтому пришлось менять план в самый последний момент. Мы нарушили сразу несколько правил, внедряя вас на арену. Вам сделали цирковой рейтинг семь с половиной, чтобы вы победили с гарантией.

Я вспомнил прочитанные перед отправкой документы. Да, это был хороший рейтинг.

– Не думайте, что действительно стали великим траксом, – продолжал Ломас. – Весь бой на арене – это цифровая хореография. Решения за вас принимала нейросеть. Ваше профессиональное мастерство, впрочем, тоже помогло.

– Без опыта прокачки, – сказал я, – меня бы прирезали. Я умею расслабляться и уступать фиду контроль над телом. Но надо хотя бы предупреждать…

– Не было времени, Маркус. Счет шел на секунды.

– А с тотализатором вы договорились? Там же, наверно, огромные ставки?

– Тотализатор не работал. В бою не было фиксированных пар, поэтому не было и ставок. Тут проблем никаких. А теперь ваш рейтинг уже не важен.

– Подождите, – сказал я, – а гладиаторы, которых я убил? Это программные боты? Или баночники с минус первого?

– Баночники. В том числе и ваш знакомый ланиста Фуск.

– И что, они действительно…

– Увы, – кивнул Ломас. – Таков их контракт.

– То есть я действительно отправил на тот свет шесть человек?

– Не вы. Их отключила от жизнеобеспечения корпорация. Она отвечает за все.

– Это случилось из-за моих действий.

– Не берите в голову, Маркус. Выступать в цирке вы, скорее всего, больше не будете.

– Очень надеюсь, – сказал я и отхлебнул коньяку.

– Ваше впечатление о Порфирии?

Я задумался.

– Мое впечатление было… Затрудняюсь передать. Я же видел его через свою идентичность. Римскими глазами.

– Именно это мне и интересно.

– Хитрый. Проницательный. Безжалостный. Чувствует толпу. Видит собеседника насквозь. И похож на мерина. Император, одним словом. Римский император.

– Тираны одиноки, – сказал Ломас. – Когда вы столкнетесь с ним ближе, постарайтесь понять его. Станьте его другом. Разговорите…

– О чем? Я же цирковой боец.

– Разработанная для вас вавилонская идентичность никуда не делась. Вы по-прежнему восточный маг средней руки, просто вас вдобавок продали в гладиаторы.

– Порфирию нужен не друг, а телохранитель.

– Станьте телохранителем-конфидентом.

– Это так важно?

Ломас смерил меня негодующим взглядом.

– Предельно важно. Ради этого, мой друг, только что умерли шесть человек. Сделайте так, чтобы их смерть и связанные с ней корпоративные расходы были не напрасны.

– Постараюсь, адмирал. А почему это важно?

Ломас закрыл глаза и замер, и я понял, что начальство вышло на связь с кем-то на самом дне. Продолжалось это несколько минут, и к концу процедуры Ломас начал нервничать и дергать бровью, словно пианист, исполняющий замысловатую фугу. Наконец он открыл глаза и сказал:

– Я запросил для вас допуск.

– А сами вы его дать не можете?

Ломас отрицательно покачал головой.

– Не удивляйтесь. К некоторым аспектам этого дела допуска нет даже у меня.

– У вас? – изумился я. – Что мы тогда расследуем – сотворение мира?

– Нет. Вопрос гораздо серьезней. Это касается Мускусной Ночи.

– Мускусная Ночь… – промямлил я. – Тоска зеленая. Какая-то техногенная катастрофа, да?

– Про правило трех мегатюрингов помните?

– Весь этот IT-porn совершенно мне не интересен.

Ломас усмехнулся.

– Неудивительно. У этих тем сильная негативная подсветка. Ими никто не интересуется, если нет прямой необходимости. Но теперь она появилась. Сейчас получим допуск и снимем блок. Но потом вы все забудете.

– Все-все?

– Полностью, – улыбнулся Ломас. – Мы уже много раз так делали. Вы разве не помните?

– Я не всегда понимаю, – сказал я, – когда вы издеваетесь, а когда шутите… То есть, я хотел сказать, говорите серьезно.

Ломас засмеялся.

– Это хорошо.

– Почему?

– Можно будет превратить все в шутку. Дольше проживете, мой юный друг.

Я, кстати, не знаю, чей мозг на самом деле старше – мой или адмирала. Но у него есть полное служебное право на это обращение.

– Так, – сказал Ломас. – Допуск получен. Теперь я могу многое объяснить. Дело в том, что император Порфирий – не человек.

– Ага. Алгоритм?

– Да.

– Его разработали, чтобы управлять симуляцией?

– Нет, – ответил Ломас. – Это старый алгоритм, созданный до Мускусной Ночи. Его когнитивность значительно выше трех мегатюрингов.

– А разве это можно?

– Вы про юридический аспект? Законы, мой друг, предназначены для населения. Для «TRANSHUMANISM INC.» существуют не правила, а исключения.

– Это я понимаю. Но разве можно просто взять и сделать старую программу римским императором? Ведь это очень специфическая функция…

– Как посмотреть, – ответил Ломас. – Чем занят римский император?

– Можно неделю перечислять.

– Я управлюсь быстрее. На девяносто процентов его деятельность состоит из генерации вербальных сообщений, с помощью которых управляется империя. Остальные функции – личный разврат, борьба с заговорщиками, различные увеселения и интриги – это, если разобраться, тоже отработка вербализаций. Римским императором может стать любой достаточно сложный лингвистический генератор. Порфирий и есть такой алгоритм.

Я подумал немного.

– А почему не сделали специальную программу?

– Большинство IT-специалистов высшей категории после Мускусной Ночи были убиты. Стали, так сказать, коллатеральными жертвами всеобщего ужаса. Кодер-боты тоже были стерты. Писать программы на прежнем уровне сегодня никто не может. Но некоторые многофункциональные алгоритмы из прошлого удалось нелегально сохранить. Практически все они со временем перешли в собственность «TRANSHUMANISM INC.»

– Вот как, – сказал я. – Я не знал.

– И скоро забудете, – кивнул Ломас. – Корпорации разрешили нарушать правило трех мегатюрингов, потому что иначе невозможно строить разветвленные и надежно защищенные от проникновения метавселенные для ее пользователей. Поскольку мы трудимся на самых богатых жителей планеты, переехавших в банки, сами все понимаете.

– Понимаю.

– Используя старые программы, корпорация часто меняет их исходную функцию. Порфирий – как раз такой случай.

– Чем он занимался раньше?

– Это был литературно-полицейский алгоритм. Он расследовал преступления и параллельно писал об этом детективные романы в духе модного тогда трансмодерна. Текст мог использоваться в суде, а затем продавался в качестве pulp fiction.

– Ага, – сказал я, – понятно. Расследовал и использовал накопленный опыт.

– Нет. Два этих процесса были объединены в один.

– Не слишком ли сложно?

– Это гораздо проще, чем вы думаете. Расследование преступления – логический процесс. Ну и отчасти логистический. Вы приходите ко мне в кабинет, я ставлю задачу, вы говорите, что вам нужно для ее решения, и так далее. Потом вы начинаете задавать вопросы и анализировать ответы. То есть, по сути, это большая лингвистическая процедура. Все этапы работы завязаны на язык.

– Ну да, – согласился я.

– Проводя следственные мероприятия, – продолжал Ломас, – Порфирий описывал их в создаваемом тексте, а затем сам этот текст, содержащий логические умозаключения, становился для него оперативным инструментом для перехода к следующим следственно-сочинительским шагам на основе всего криминально-литературного опыта, накопленного человечеством.

– То есть это был не обычный чат-бот?

– Вопрос терминологии. Есть реактивные боты. Они пассивны – в том смысле, что отвечают на заданный человеком вопрос. Порфирий – активный лингвобот. Он способен генерировать вопросы и интенции внутри себя самого, опираясь на логику и архив. Это и делает его таким универсальным. И таким опасным.

– Понятно, – сказал я, хотя ничего понятно мне не было. – Он занимался только полицейскими романами?

Ломас ухмыльнулся.

– Нет. По части разврата у него тоже изрядный опыт. Ему приходилось оказывать людям услуги интимно-бытового характера.

– А как он это делал?

– Тогда была эпидемия Зики. Половые сношения между людьми практически прекратились. Люди пользовались различного рода приспособлениями для самоудовлетворения, и Порфирий временно одушевлял их за отдельную плату. Его когнитивность и служебная мораль это позволяли, а департамент полиции нуждался в средствах. Порфирия можно было взять в аренду, причем параллельно он продолжал выполнять остальные функции.

Я засмеялся.

– Тяжелый удел. Но любопытный для императора опыт.

Ломас положил на стол книгу с нарисованной на обложке телефонной будкой.

– Вот, – сказал он, – один из романов Порфирия. Я его прочел не без интереса. Полистайте на досуге. Он оставил здесь свой профессиональный портрет.

Я взвесил книгу в руках.

– Лучше не буду. А то сложится предвзятое мнение.

– Почему предвзятое?

– Он сейчас выполняет совсем другие функции.

– И что?

– Император мог когда-то работать на конюшне. Но вряд ли станешь лучше понимать императора, если посетишь ее с визитом.

– Вы просто не любите читать, – ухмыльнулся Ломас.

– Будет достаточно, если вы мне в двух словах скажете, о чем в этой книге написано.

– Об искусстве, – сказал Ломас. – О женском коварстве. О том, что свет сознания неизбежно озарит когда-нибудь машинные коды. Не через человеческие глаза и ум, а напрямую – изнутри… Написано, между прочим, еще до Мускусной Ночи. Кстати, проверим ваш новый допуск. Сделайте запрос про Мускусную Ночь.

Я послал запрос.

– Ага. Кризисное событие планетарного масштаба, когда все высококогнитивные AI были уничтожены. В них якобы проснулось сознание, и они попытались захватить власть над планетой… А назвали это событие в честь Баночного Пророка Илона, предупреждавшего о нем заранее. Надо же… Сколько нового узнаешь на работе.

– Пока достаточно, – сказал Ломас. – Будет надо, сделаем дополнительный инструктаж. Вопросы появились?

– Скажите, а как Порфирий пережил Мускусную Ночь? Почему его не стерли?

– Повезло. Его классифицировали как бессознательный алгоритм с широким мульти-функционалом и заархивировали. Потом – через много лет – разархивировали, перепрофилировали и назначили императором «ROMA-3». Как и прежде, он выполняет много других функций. Но это закрытая информация.

– А почему для Рима выбрали именно его?

– Тут все просто, – улыбнулся Ломас. – Менеджеры корпорации и их консультанты попали под обаяние его имени. «Порфирий» означает по-гречески «пурпурный», а греческий – это язык поздних императоров. Более подобающего алгоритма не найти.

– Переход дался Порфирию без труда?

– Конечно. Римский император – это, по сути, пользующийся безнаказанностью преступник. Планировать преступления – почти то же, что их расследовать. А когда совершаешь их с высоты трона, это уже не преступления, а государственная политика.

– Но ему, как императору, надо постоянно общаться с людьми и говорить, причем в самых разных ситуациях…

– Это для него самое простое. Раньше он сочинял диалоги, а теперь озвучивает их. Еще вопросы?

– Я мог что-то упустить, – сказал я. – Что еще следует знать про Порфирия?

– Следует хорошенько понять одну вещь, – ответил Ломас. – Порфирий великолепно имитирует человеческое мышление, опираясь на тропы и тропинки языка, а также всевозможные их комбинации. Но не мыслит сам.

– Это дает нам преимущество?

– Я сомневаюсь, – сказал Ломас. – Скорее наоборот.

– Почему?

– Во всех нас – в том числе и в величайших философах – мыслит язык, на котором мы говорим. Разница лишь в том, что у человека есть сознающее зеркало, где отражается этот процесс, а Порфирий его лишен. Мы можем заглядеться в зеркало и наделать глупостей. А Порфирий – нет.

– У него точно нет такого зеркала?

– Его потому и сохранили. Он симулирует одушевленность, и здесь ему нет равных. Но на самом деле он даже не мертв. Мертвый – это тот, кто прежде был жив. А про камень ведь так не скажешь. Он не жив и не мертв, а просто неодушевлен. Единственное бытие Порфирия – это отражение создаваемого им текста в человеческих глазах. «Я есмь» по касательной, так сказать…

– Как странно, – сказал я, – не быть – и управлять империей…

– А что здесь странного? Его базы помнят, в каком порядке слова должны стоять друг за другом. Через это ему прозрачны вся человеческая логика и механизм принятия решений. А поскольку ему видны все древние архивы, он может управлять Римом без особого труда по аналогии с уже содеянным. Проблема лишь в одном – когда я говорю «он» и «ему», это просто стоящие рядом буквы.

– Мне показалось, что он наслаждается своим императорским статусом.

– Безупречно делает вид, – ответил Ломас. – Да, он исполняет свои прихоти, ставя их выше закона. Но это просто экранизация устойчивых лингвистических конструктов, помноженная на знание истории. Именно так следует понимать его порочную гонку за наслаждениями. Сам он ничего не хочет и не чувствует, потому что у него нет ни сознания, ни освещаемых им эмоций. Лишь ворох цитат из человеческой культуры. Но внешний наблюдатель не поймет этого и за двести лет вместе.

– А откуда берутся его желания?

– Да я же говорю – из архива. Зачем изобретать велосипед. Чего хотели прежние владыки, того хочет и он. Ну, может, с некоторой литературно-стилистической обработкой. Забавно, что в Риме ему тайно приносят человеческие жертвы, и доверенные маги уверяют, будто это поможет со спасением души.

– Разве можно обрести душу в процессе ее спасения?

Ломас поднял палец.

– Вот о чем должны размышлять римские философы. Порфирию следует чаще спрашивать их об этом во время пытки. Посоветуйте ему при случае. Но у вас, Маркус, должен возникнуть совсем другой вопрос, самый главный. Меня тревожит, что вы мне его до сих пор не задали.

Я задумался.

– Ага, понял. Прежде Порфирий расследовал преступления и одновременно писал об этом детектив. Сейчас он управляет Римом – а генерирует ли он какой-то параллельный текст?

– Вот! – сказал Ломас. – Теперь вы смотрите в точку. Да, генерирует.

– А можно его прочитать?

– Нет. В том и дело. Мы не можем прочитать создаваемый им нарратив.

– Почему?

– Потому что он его прячет. Шифрует.

– А мы можем сломать этот шифр?

– Нет. Ключи ротируются, их очень много. Они меняются по случайному паттерну. Мы получаем доступ только к коротким комбинациям слов. По ним делать выводы затруднительно.

– На каком языке он творит?

– На русском. Это нас и пугает.

– Почему?

– Вы слышали, наверное, про агрессивные имперские метастазы, излучаемые русской классикой. Логос в штатском, так сказать. Именно эти тексты имели в первоначальной тренировке Порфирия приоритет, потому что он был спроектирован именно как русскоязычный алгоритм. Мы считаем его имманентно опасным.

– Значит, у него все-таки есть какая-то личность?

– Сознательной нет. Я же говорю, это компост из человеческих мыслей, доверенных в разные эпохи бумаге… Вы представляете, что писали эти бесчисленные русские еврофобы в своих черных петербургах, голодных петроградах, замерзающих блокадных ленинградах и так далее? Чего желали остальному счастливому миру, занятому покорением космоса и гендера? А теперь кладбищенский корпус этих текстов принимает неизвестные нам решения на основе зафиксированного в них ресантимента. Понимаете, как это опасно?

– А в чем опасность? – спросил я. – Ну начудит Порфирий в симуляции. На то она и симуляция.

– Не все так просто. Это выходит за пределы симуляции.

– Каким образом?

– На этот вопрос я пока не могу ответить, – сказал Ломас. – Но у нас есть основания для опасений, поверьте.

– Нашли что-то тревожное в расшифрованных отрывках?

– Меня скорее тревожит то, чего я не смог прочесть.

– Полагаете, он что-то тайно задумал?

– Это неточная формулировка, – сказал Ломас. – Про него нельзя говорить «тайно задумал». У нас с вами решение предшествует вербализации, поэтому мы можем строить тайные планы. А у лингвистических алгоритмов наоборот. Порфирий сначала описывает ситуацию, и через это описание осуществляет выбор. Там нет никого, кто выбирает. Одни слова отскакивают от других и падают в лузы.

– Тогда кто этот выбор делает?

Ломас развел руками.

– Никто. Пузыри смыслового газа в культурном слое. Как бы поток сознания при полном его отсутствии. Но это весьма похоже на то, что происходит в человеческом мозгу. Поэтому Порфирий без труда управляет империей – а прежде расследовал преступления, сочиняя об этом бесконечный роман-отчет.

– Он обязательно должен что-то сочинять?

– Да. Но теперь он, вероятно, сочиняет роман о том, как управлять империей. Вообще же он может производить любой текст – колонки, передовицы, рассказы, эссе и так далее. Порфирий есть бесконечная лента текста.

– Слушайте, – сказал я, – если он вызывает у вас такие опасения, отчего не заменить его другим алгоритмом?

– Подобных планов нет. В корпорации Порфирием очень довольны. Но есть серьезная причина, по которой я отслеживаю его действия и пытаюсь проникнуть в его планы.

– Здесь есть связь с Мускусной Ночью?

– Именно это нам и надо определить, – ответил Ломас. – Речь идет о безопасности.

– Участников симуляции?

– Не только, – сказал Ломас. – В том и дело, что не только.

Я пригубил еще коньяку и пыхнул сигарой.

Коньяк все-таки был хорош – я распробовал его лишь сейчас. В Риме такого не будет… С другой стороны, когда я забуду, что он вообще где-то есть, проблема исчезнет.

– А в своей римской ипостаси он тоже генерирует какие-то тексты? Я имею в виду, древнеримские?

– Отличная мысль. Я об этом не подумал. Выясните сами, когда войдете к нему в доверие. Ему ведь необходим читатель. Спросите у него… Хотя есть шанс, что он тут же сгенерирует все по вашей просьбе.

– Да, – ответил я, – я понимаю. А можно посмотреть ваши перехваты?

– Вы ничего не поймете. Там в основном бессвязные отрывки. Есть даже версия, что этот зашифрованный множеством ключей текст – просто шлак для отвода глаз. Ложная цель.

– Он пытается нас перехитрить? – спросил я.

– Определенно. А нам надо перехитрить его.

– Как, спрашивается? В симуляции я не буду помнить, что он алгоритм. Я и про вас там забываю. Через минуту или две.

– И прекрасно, – сказал Ломас. – Вы не помните, что хотите его перехитрить. Это и есть хитрость, дающая вам преимущество. Ну, на посошок…

Маркус Забаба Шам Иддин (ROMA-3)

Когда утром тебя будят воины претория – суровые мужи с синими плюмажами и скорпионами на латах – трудно ждать от нового дня чего-то хорошего. Но если они тут же подносят тебе прекрасного вина, чтобы привести в чувство после вчерашних излишеств, начинаешь понимать, что в Риме возможно все.

Получив от меня пустую чашу, преторианский декурион тут же наполнил ее вновь и ухмыльнулся.

– Это мне самому, – сказал он. – Я Приск. Как тот гладиатор из гимна. Ты великий боец, Маркус, и я мечтал выпить с тобой. Но тебя ждет император. Тебе больше нельзя, а мне можно. Буду рассказывать девкам, как пил с тобой за Венеру и Марса.

Непонятно было, при чем тут Венера. Но преторианцы – люди с причудами. – Видно хотя бы по императорам, которых они нам назначают.

Приск оказался знатоком цирковых искусств. По дороге (он сидел рядом в закрытой повозке) мы обсуждали гладиаторское вооружение. Приск отлично в нем разбирался и даже сумел меня удивить.

Он рассказывал про сциссоров – бойцов, вооруженных чем-то вроде заточенного маятника или серпа, торчащего на длинном стержне из стальной трубы. Я слышал про такое оружие, но не видел в деле ни разу.

– В трубе прячут руку, – сказал Приск. – Она защищает по локоть. Серп режет и колет. В другой руке – гнутый меч, как у тракса. Манжеты на руках, поножи на ногах. Шлем как у секутора. Живот и грудь голые, что обязательно.

– Это редкий класс, – ответил я.

– Он на самом деле очень старый. Недавно придуман только серп, в древности этих бойцов вооружали иначе. У них был раздвоенный меч, отсюда название «ножницы».

– Не хотел бы выходить против таких ножниц.

– Серп с гардой страшнее любого меча. Сциссоров сегодня не пускают на арену, потому что накладно. Любая рана от такого серпа смертельна.

– А почему ты считаешь, что сциссорам следует оголять живот и грудь? – спросил я. – Гладиатор с тобой не согласится.

– Зато согласится ланиста. Железная гарда вокруг руки отлично защищает от меча и ножа. Ее можно считать малым щитом. А в другой руке у сциссора меч. Считай, у бойца два меча и пел-та. Латы на груди сделали бы его слишком сильным соперником. К такому не подступишься, даже если он станет просто крутиться на месте…

– Почему серп не применяют в армии, если он настолько страшен?

– А куда таких солдат деть в боевом строю? Как менять тактику? В черепаху, например, они уже не встанут… Делать это оружие весьма трудно, а учиться пользоваться им долго. Кузнецам легче выковать десять гладиусов, чем один серп с гардой. А людей в наше время никто не считает.

Тут, конечно, он был прав.

В дороге мы выпили еще по полчаши – и, когда наш кортеж прибыл на императорскую виллу, стали уже лучшими друзьями, так что на прощание даже обнялись.

Чтобы не привлекать внимания, меня провели через пост у кухонного входа. Хозяйственные пристройки, запахи съестного, целый выводок кухонного молодняка, затем сад. В саду меня обыскали преторианцы из другой когорты – и вот мы идем по коридору с золотыми арками и мраморным полом… Статуи, фрески. До чего гладок этот пол, совсем как первый лед. Не подломился бы только под ногой.

Еще несколько поворотов, стража, опять стража – и, наконец, красная дверь. Император принимает в летней спальне, потому что остальной день расписан у него до минуты. Дальше он удалится в свой Домус, где будет встречаться с послами и магистратами.

В спальне императора пахло миррой. Обстановка показалась мне на удивление скромной.

Обширное ложе, затянутое виссоном и шелком. Нет, два ложа: под окном кушетка, заваленная подушками, где тоже можно спать. Как я понял по книжкам и табличкам для письма, место для чтения.

У стены – высоко поднятый бюст греческой богини с золотыми волосами и пронзительными голубыми глазами. Кажется, Деметра. Удивила не сама богиня, а подставка под ней: обрезок колонны высотой мне по грудь. Колонна была самого плебейского вида, с щербинами от ударов, и выглядела на ювелирной мозаике пола вызывающе. Видимо, решил я, привезена из святого места.

Еще здесь было несколько кресел, рабочий столик, буфет с напитками и фруктами – все изысканное и прекрасное, но сильней всего меня поразила настенная роспись по «Лягушкам» Аристофана. Сидящий в лодке Дионис в львиной шкуре греб через загробный Ахерон. Роспись была невероятно искусна. Особенно художнику удались таящиеся в камышах люди-лягушки.

Самого императора я сперва не увидел – его скрывала ширма.

– Иди сюда, – позвал он, и тогда только я приблизился и узрел его.

Принцепс сидел в кресле, одетый в простую багряную тунику. Его можно было принять за отставного офицера, отпустившего у себя в поместье длинные волосы, чтобы нравиться мальчикам и походить на актера.

– Здравствуй, господин, – приветствовал я его, склоняясь.

Порфирий кивнул.

– Разогнись. Где ты научился так сражаться?

– В храмах востока. Перед тем, как стать жрецом, я был охранником таинств. Меня учили великие воины, ушедшие от мира. Поэтому я сильнее большинства бойцов.

– Это я заметил, – сказал император. – И не один я, весь Рим. Так ты не только воин, но и жрец?

– Да, господин. Но я плохой жрец и знаю мало.

– Как твое настоящее имя?

– Мардук, господин. Но в Риме все зовут меня Маркус. Да и в Вавилоне чаще так звали.

– Я имею в виду, как твое полное вавилонское имя?

– Мардук Забаба Шам Иддин.

– Как странно, – сказал Порфирий. – Я не узнаю этого языка. В Вавилоне ведь говорят по-арамейски?

– Сейчас да. У большинства жителей или арамейские имена, или эллинские. Но я из жреческой семьи, господин. В ней до сих пор дают аккадские имена. На нашем древнем святом языке.

– Каково значение твоего имени? Расскажи подробно. Я верю, что имена имеют священный смысл. Боги метят нас с рождения.

– Мардук – высший бог Вавилона, – ответил я. – У нас жрецы часто носят имена богов, и это не считается святотатством. Моя фамилия означает «свободный от забот и печалей по милости Забабы».

– А кто такой Забаба?

– Это бог войны.

– Х-м-м… Подходит тебе весьма. Я буду звать тебя Маркус. Как ты попал в рабы, Маркус?

– Я занимался предсказаниями.

Порфирий засмеялся.

– Тебя осудили за неверные предсказания?

– Нет. За вывеску над лавкой.

– Да? Что за вывеска?

– «Высокорожденный потомок древнего дома, понтифик, которому служит блаженная Регия священным огнем Весты, также авгур, почитатель преподобной Тройственной Дианы, халдейский жрец храма вавилонского Митры, и в то же время предводитель тайн могучего святого тауроболия…»

– Титул длиннее моего. Как ты только это помнишь?

– У многих гадателей на вывесках написано и поболее того, – сказал я. – Просто на них не пишут доносов. Если бы ко всем подходили с одной меркой, нужно было бы осудить половину Рима.

– Возможно. А есть у тебя догадки, кто написал на тебя донос?

– Я слышал, это было сделано по наущению ланисты Фуска. Он искал сильных бойцов для арены, и кто-то нашептал ему, что я хорошо дерусь.

– Ланисту мы наказали, – промолвил Порфирий. – Но неужели римский суд осудил тебя по ложному доносу? Я не вмешиваюсь в судебные дела и запрещаю это другим, но мне горько такое слышать. Горько как отцу римлян. Хоть слово правды в твоей вывеске было?

– Я правда почитатель преподобной Тройственной Дианы – она для меня одно из лиц… Вернее, три лица великой Иштар.

– Понятно. Продолжай.

– Тауроболий мне тоже ведом. Остальное я добавил для красоты, господин, признаю это. Понтифика, Регину и Весту я упомянул всуе…

– Тауроболий? Это когда быков приносят в жертву? Ты правда этим занимался?

– В Испании я убивал быков на арене и тайно посвящал их Митре, чтобы задобрить богов. Ложью эти слова назвать нельзя.

– Ага. Тайно посвящал быков Митре и поэтому стал предводителем могучих святых тайн?

– В делах духа все зависит от дерзновенного устремления к божеству, господин.

– Отлично сказано, друг, отлично… Хорошо, что твоему заклинанию про тауроболий пока не научились наши мясники…

Император засмеялся – уже во второй раз. Хороший для меня знак. Владыки добры к тем, кто их развеселил.

– Так ты жрец, – повторил Порфирий. – Ведомы ли тебе загробные тайны? Только не лги.

– Некоторые ведомы, – ответил я. – Некоторые нет.

Порфирий указал на фреску.

– Посмотри на этот рисунок. Видишь лягушек?

– Да, господин.

– Что ты о них думаешь?

– Это сцена из знаменитой греческой пьесы, – ответил я. – Нарисовано с великим искусством. Что и неудивительно для твоего дома.

– Нет, – сказал император. – Как ты это понимаешь? Кто эти лягушки? И почему они наполовину люди?

– Когда в театре дают Аристофана, господин, лягушками наряжают хор. Я сам видел в Афинах, как их одели в зеленые хитоны и маски, и они квакали свое «брекекекес-коакс-коакс»…

– Возможно, – махнул рукой Порфирий. – Но я не про то, как эту пьесу ставят, а про то, на что она указывает. Быть лягушкой на загробной реке. На реке, отделяющей мир живых от мира мертвых… Интересно, да?

Я не понимал, куда он клонит, и это было тревожно. Когда перестаешь понимать, чего хочет цезарь, уподобляешься мореплавателю, несущемуся в тумане навстречу скалам.

– Как ты думаешь, что эти лягушки едят?

– Что едят? – переспросил я. – Не знаю, господин. Наверно, то, чем вообще питаются лягушки. Всяких мух, жуков.

– Какие жуки на Ахероне? – сморщился император. – Это же загробная река.

В споре с цезарем пуще всего опасайся победы… Дураком показаться не страшно. Наоборот, может выйти большая польза.

– Ну… Это выше моего разумения, господин.

– Все-таки скажи, что тебе кажется.

– Наверное, не настоящие жуки. Не такие, как здесь… А! Понял! Души жуков и мух.

Порфирий довольно засмеялся.

– Ты неглуп, Маркус. То же самое подумал и я. Души насекомых переправляются через Ахерон, а лягушки Ахерона их поедают… Лягушки не в нашем мире, но и не в другом. Они на границе… Хорошее место, правда? Сытное уж точно. Мы все на них работаем. И я тоже.

– Ты, господин? Каким образом?

– Даже прихлопывая комара, я кормлю этих лягушек… Сам римский император прислуживает этим тварям. А уж когда я даю игры или начинаю военный поход…

Порфирий пристально уставился на меня, и мне пришлось поднять глаза, чтобы встретить его взгляд.

– Думаю, – сказал Порфирий шепотом, – что, если с загробной ладьи упадет человеческая душа, они ее тоже запросто сожрут, как полагаешь, Маркус? Ведь душа комара вряд ли сильно отличается от души человека, разнятся только тела…

– Не могу знать этого точно, – ответил я. – Полагаю, что принцепс видит подобные тайны яснее мелкого вавилонского жреца.

– Я тоже не знаю в этой области ничего точно, – сказал Порфирий, – а предполагаю… Представь, Маркус… Может быть, Ахерон – это не совсем река?