Текст книги "Нет"

Все это Боголепов отчетливо себе представил, окончательно удостоверившись в том, что он и раньше – а может быть, даже всегда – выходил из дома со своей комнатой, не только с этой, но и с прежними. Непонятно было, почему он только сегодня заметил это. Что такое случилось? Что-то изменилось в нем? Или в комнате? Или вообще в мире? Почему именно сейчас? На все эти вопросы Боголепов пока не мог дать даже приблизительного ответа.

Закончив обминку, Боголепов позволил себе отлучиться в раздевалку и глотнуть чаю из термоса. Губастенький спал в углу, развернув скамейку так, что ее не было видно от входа. До его смены оставалось чуть более семи часов. Жил Губастенький, как и Боголепов, где-то в пригороде, но много дальше: часа полтора от вокзала. Так что ехать сегодня домой ему не было никакого смысла. Оставалось только не попасться на глаза старшему пекарю. Он мог и на улицу выгнать. Впрочем, если он не сделал этого сразу, вряд ли сподобится на это потом. Губастенький это понимал, но от греха подальше решил максимально минимизировать риски, задвинув скамейку поглубже за шкаф. Боголепов улыбнулся его хитрости, отметив, что кактусы Губастенького сдали позиции, в основном тесно сгруппировавшись вокруг хозяина. Отдельные отщепенцы в углах и на потолке выглядели шпионами на вражеской территории и не меняли общую картину: комната Губастенького вслед за хозяином вжалась за шкаф. Очевидно, сказывалось присутствие комнат старшего пекаря. Они и носа комнате Губастенького не давали высунуть. Боголепов вспомнил, сколь бедным и ущемленным было ее присутствие в пекарне с момента появления в ней старшего пекаря. Она фактически оставила Губастенького одного, за небольшим исключением. Пара верных кактусов на ладонях помогали мало, да и чем они могли помочь?

«Комнаты следуют за хозяином. Они не могут изменить то, чего не может изменить он…»

Боголепов позволил себе три глотка вместо обычной пары, так взволновало его последнее умозаключение, и подытожил после четвертого:

«Выходит все же, что комната – это человек, но человек – это не комната… Он больше… или меньше… Но он – не его комната…»

Боголепов вернулся в пекарню. Окончательная расстойка трехфазного хлеба была минимальной, и подходило время его загрузки в печь. Старший пекарь доверял эту процедуру Боголепову, но тем не менее все время стоял рядом, буквально у рук, неприятно контролируя каждое движение.

Тонкости здесь были (шибер открывался уже на пятой минуте и всего лишь на пять минут, и потом следовало снизить температуру до 210), но они были не столь значительны, чтобы вот так усердствовать. Эта «кнопочная» стадия, как ее называл ее про себя Боголепов, не требовала каких-то особых усилий и знаний. Все делала печь. Загрузить в нее заготовки и нажать кнопки по заданной программе смог бы любой. Даже охранник на входе смог бы выпечь хлеб, если ему поднести заготовку к печи. Чего тут контролировать? Отсутствие доверия на этом заключительном и самом простом этапе, при том, что Боголепову доверялась третья фаза подготовки закваски, обижало его. Он не подавал вида, а старший пекарь с непонятным упорством чуть ли не касался носом его рук, когда Боголепов заносил под в печь и нажимал на кнопки пульта. Сегодня к носу добавилась еще комната старшего пекаря. Она сжала Боголепова со всех сторон каким-то неуютным студнем, сквозь который он с трудом просунул под в печь, а пальцы его и вовсе поначалу увязли на подходе к пульту, так что пришлось их буквально продавливать на пути к кнопкам. В таком состоянии комната старшего пекаря пребывала все время, пока пекся хлеб, и, по наблюдениям Боголепова, напарники также испытывали трудности, подобные тем, которые испытывал он, но только Боголепов понимал их истинную причину. Да и сам старший пекарь попал в этот час под влияние своей комнаты. Он почти не двигался, оставаясь неподалеку от печи, даже когда Боголепов выполнил все необходимые манипуляции и оставалось только ждать. Старший пекарь между тем застыл на месте. К исходу получаса Боголепов увидел, как он приклеился к печи, пространство между ним и заслонкой мало-помалу сгустилось донельзя, сделав старшего пекаря и печь единым целым, так что границ между ними не обнаруживалось вовсе, и впервые стало очевидно: старший пекарь будто бы пек хлеб самим собой, обнимая его, как мать ребенка своей утробой…

«Так вот почему он каждый раз стоит надо мной, – догадался Боголепов. – Он печет хлеб вместе с печью. Он рядом с ней, а не со мной. Нет, не так. Он не рядом с ней. Он – она…»

Боголепов еще раз присмотрелся и не нашел границы между печью и старшим пекарем. От макушки до пальцев ног тот слился с ней в единое существо, лишенное каких-либо явных частей тела, да и комнаты старшего пекаря в этот час, по наблюдениям Боголепова, покинули хозяина, оставив его одного. Вокруг старшего пекаря образовалось пустое, ничем не занятое пространство, входя в которое Боголепов ощущал удивительную легкость, похожую на невесомость. Не сразу, но он заметил, что старший пекарь парит над полом, к концу часа и вовсе приняв в воздухе горизонтальное положение. Боголепов, входя в это печное пространство, покинутое комнатами старшего пекаря, взлетал над полом всего на какие-то секунды (нечто подобное происходило с ним, он вспомнил, при выпечке дома черного пумперникеля) но и их хватало, чтобы старший пекарь приветственно и покровительственно улыбался ему не то ртом, не то печной заслонкой, столь неуловимой была разница между ними. Боголепов не знал, кому улыбается в ответ: печи или старшему пекарю…

По истечении часа комнаты старшего пекаря вернулись к нему. Он принял вертикальное положение, а после того как Боголепов вынул хлеб из печи и, завернув его в ткань, положил на стеллаж, печь и старший пекарь медленно отделились друг от друга, и в освободившееся пространство, спеша занять свое привычное место, бросились комнаты старшего пекаря, шелестя и громыхая сотнями своих вещей и безделушек. Особенно безумствовали детские игрушки. Мягкие стеной заняли пространство между печью и страшим пекарем. А все, что могло греметь, шелестеть, дребезжать и пищать, заверещало что есть силы, наполнив пекарню чудовищным гулом, который заставил старшего пекаря на время сбежать в зал за стекло. Со стороны могло показаться, что он просто уточнял там, как обычно, меню и рецептуру с явившимися к тому времени поваром и кондитером, но Боголепов теперь знал, кто и что заставляли старшего пекаря с такой поспешностью выбегать в зал, едва взглянув на приготовленный с таким трудом хлеб: комнаты старшего пекаря вернулись и заявили на него свои права, и он спешил от них скрыться, по крайней мере на время.

В отличие от старшего пекаря, Боголепову от них некуда было деться. Наступал своего рода аврал: выпечка основных сортов, прежде всего ходовых для утра багетов, которые Боголепов терпеть не мог. Приходилось метаться, пусть и короткое время, между столами и печами, загружая все новые и новые партии, попутно наводя порядок на столах и все это под ранее не слышную, отвратительную симфонию взбесившихся игрушек. Боголепов поначалу пожалел, что не взял собой наушники, но потом понял, что выглядел бы в них по меньшей мере нелепо. Во-первых, они бы просто мешались. Во-вторых, старший пекарь явно бы не одобрил такое совмещение приятного и полезного, а объяснить необходимость наушников действительной причиной было нельзя: старший пекарь, для Боголепова это уже стало совсем очевидным, не видел своих комнат, по крайней мере не видел их так, как видел Боголепов. Для него они не были какой-то вполне материальной, как для Боголепова, данностью. Сопротивлялся он не им и бежал он не от них. Он стремился уйти от чего-то внутри себя самого, того, что мешало ему быть просто пекарем и никем другим, чего он не мог просто так бросить и что отнимало у его хлеба ту неуловимую для обычного человека часть, которой – это замечал только он и никто из окружавших его – так не хватало то в корке, то в мякише, то просто в аромате готового хлеба, наличие которой он предчувствовал, но так и не находил в хлебе, сделанном его руками…

Боголепову пришлось смириться с наполнившим пекарню криком-шумом, благо, что продолжался он недолго и завершился внешне так же беспричинно, как и начался. Еще до возвращения старшего пекаря все более или менее звучащие игрушки вдруг замолчали. А мягкие, вслед за этим, вернулись на свои обычные места. Боголепов, загрузив весь положенный хлеб в печь, занялся вместе с напарниками уборкой. После этого предстояла самая нелюбимая часть работы, и вовсе не потому, что она была заключительной и протекала уже на фоне заметной, накапливающейся с каждой минутой усталости, нет. Время это занимал безопарный хлеб. Самый простой и дешевый. Под что-то и с чем-то, как его называл про себя Боголепов. Хлеб этот не пригодный для самостоятельного употребления и, в основном, безвкусный сам по себе, тем не менее пользовался устойчивым спросом и в общем объеме занимал уверенные лидирующие позиции. Но к этому хлебу старший пекарь совсем не имел отношения. Он, как правило, не без нотки брезгливости покидал пекарню еще до начал работ над ним, но сегодня задержался, и Боголепову далеко не сразу удалось понять, по какой причине это произошло. Львиную долю безопарного хлеба, помимо безопарных багетов, составлял хлеб для тостов с мягкой корочкой, который находился уже на окончательной расстойке. Он, как и сам процесс его выпечки в формах, сам по себе не мог заинтересовать старшего пекаря. Для него это был детский сад, не стоящий внимания. Даже Боголепов занимался тостовым хлебом совершенно автоматически, не вникая серьезно в процесс. Но сегодня старший пекарь задержался у столов. Боголепов отметил про себя, как сжались вокруг пекаря его комнаты, буквально мешая тому свободно дышать. Он долго, молча наблюдал за работой смены, но это молчание заставляло Боголепова и напарников потеть больше обычного, в этом была какая-то угроза, ощущение готовой прорваться плотины, а комнаты старшего пекаря все продолжали и продолжали давить на него, грозя раздавить совсем, всем этим своим хаотично собранным пространством. В какой-то момент Боголепов даже захотел вмешаться, не понимая, впрочем, что конкретно он может в такой ситуации сделать, но старший пекарь разрешил ситуацию сам, уйдя на склад так же неожиданно, как и пришел, и уведя с собой туда свои комнаты…

Размышляя над случившимся, Боголепов не сразу заметил, как его комната, видимо посчитав, что комнаты старшего пекаря уже совсем ушли, мало-помалу выбралась с хоздвора и поспешила занять их место. Забавно было наблюдать, как она, шкафом задрав нос, толкалась с комнатами напарников, показывая им всем видом, кто теперь здесь главный. Но уход старшего пекаря на склад оказался кратковременным явлением. Вскоре он появился в его дверях, и комната Боголепова кубарем покатилась обратно на хоздвор, второпях набивая шишки и ставя царапины. Боголепов не сдержал улыбки, которую, так случилось, старший пекарь заметил, истолковав ее по-своему. Сам он редко улыбался. Боголепов мог по пальцам пересчитать его улыбки. Все они относились к сложному в приготовлении ржаному хлебу и никогда к людям. Выражение его лица, вообще говоря, было обманчивым, и Боголепов научился не доверять ему. В разные дни и при разном хлебе одно и то же мимическое движение могло означать совершенно противоположное. Теперь еще ко всему добавлялись комнаты старшего пекаря, которые Боголепов при всем желании не мог оставить без внимания, так заметно они действовали на своего хозяина, даром что их реального присутствия хозяин, судя по всему, не замечал. Правда, слова старшего пекаря, брошенные им от дверей склада в ответ на пойманную улыбку Боголепова, заставили последнего сильно засомневаться в верности сложившейся было в его голове теории. Прислонившись к косяку и опустив надутые было щеки, старший пекарь сказал ему не то с упреком, не то просто констатируя:

– Ты, Боголепов, так лыбишься сегодня, будто и из дома своего совсем не выходил…

Боголепов задержал руки на багетной заготовке и в голове его пронеслось:

«Не выходил из дома? А ведь верно – не выходил. Я же в комнате. Так же, как если бы я и никуда не пошел. Вот и сейчас, хоть я приперт к стенке, из-за ее побега на хоздвор, но все равно в ней. Хоть я и здесь, в пекарне, прежде всего я в своей комнате. Выйдя из дома, я никуда из нее не ушел. Но откуда он это знает? Может, старший тоже ее видит? И выходит, видит свою?»

Вопрос этот выбил Боголепова из колеи. Он едва дотянул багет до нужной длины, а старший пекарь, похоже, и не ждал от него ответа. Он обошел кругом пекарню, проверил секундными взглядами закваски, на то же время задержался у печей. Много дольше он оставался у трехфазного хлеба. Чуть приподняв ткань, прикрывавшую его, старший пекарь осмотрел крайнюю буханку сантиметр за сантиметром со всех возможных сторон. Потом вернул ткань на место, тщательно расправив образовавшиеся складки.

Комнаты старшего пекаря на этом итоговом дефиле совсем не мешали ему. Было заметно, что они, словно зная его обычный распорядок дня, вслед за ним уже собираются уходить, поскольку старший пекарь, по слухам, был старшим еще на трех точках, правда, не столь значимых. Почти весь хлеб был там дрожжевым и безопарным. Собственно, это были даже не пекарни, а рестораны со своим хлебом. Так что творчество было здесь, там был заработок. Боголепов знал, что сюда старший пекарь вернется еще поздним вечером, чтобы вновь замесить первую фазу. Хлеб этот пекли через день. В отличие от тостов и багетов, он не находил большого спроса. Да и покупать его каждый день смысла не было: он долго – до двух-трех недель – хранился. Для большинства же это был невзрачный, лишенный обычного дрожжевого товарного вида кирпичик, с непонятно высокой – для непосвященных – ценой и кислым вкусом.

Думая обо всем этом, Боголепов так и не смог окончательно для себя решить: видит ли старший пекарь комнаты – свою и чужие – так же, как и он, или как-то по-другому, или же совсем не видит. Вопрос этот так и остался без ответа. Старший пекарь ушел, как обычно, не прощаясь и без каких-либо финальных указаний. Система была создана и работала на определенных этапах сама по себе, без какого-либо внешнего контроля. Боголепов точно знал, где и в какой посуде следующим утром найдет закваску, чтобы дать ей вторую, а спустя сутки и третью жизнь. Комнаты старшего пекаря ушли так же незаметно, а вот комната Боголепова, помня о недавней ошибке, еще с полчаса не решалась занять положенное ей место, осторожно выглядывая и посылая время от времени тумбочку на разведку. Удостоверившись в том, что ее время пришло, комната Боголепова вошла в пекарню неспешно, по-царски. Боголепов отправлял в печь заключительные багеты, когда она, вытеснив почти без сопротивления комнаты напарников, заняла положенные ей стены и углы.

Остаток смены, до открытия кафе, прошел без значительных происшествий. Комнаты других служащих пекарни и кафе, время от времени появлявшиеся, не вносили серьезных изменений в сложившийся, с уходом старшего пекаря, порядок вещей. Большинство комнат были слишком малы и неуютны, и остались потому совсем незамеченными. Другие порой, обладая некоторыми объемами и ресурсами, как, например, комната менеджера зала, находились собственно в пекарне очень уж незначительное время, чтобы во что-то там вмешаться.

Равновесие, поддерживаемое комнатой Боголепова, было нарушено с приходом первых посетителей. К тому времени утренний хлеб был в основном уже готов, и Боголепов с напарниками готовили закваски и дрожжевые полуфабрикаты на вечер и следующие день. Большая часть утренних клиентов, будучи местными, забирали багеты и тосты, и шли завтракать домой. Их комнаты при этом едва успевали подходить к раздаче с улицы, некоторые так там и оставались, всем видом своим торопя хозяев, вылезших, по их мнению, в такую рань зря.

«Тоже мне, хлебушка им свежего захотелось. Обошлись бы и с вечера взятым», – словно говорили комнаты, презрительно фыркая на кафешные столы и стулья скомканными не убранными постелями. Одна из комнат и вовсе не пожелала выйти целиком. Она свесилась дизайнерской спальней с пятого этажа и, помотавшись перед витриной, убралась к себе обратно, едва хозяин ее, седой джентльмен в домашнем халате и тапках, вышел за дверь. К исходу первого часа после открытия стали появляться кафешные завсегдатаи и еще не ложившиеся с вечера «пятничные». Первые, деловито набрав кипу утренних газет, занимали обычные места. Их комнаты, хоть и контролировали иногда пространство всего заведения целиком, тем не менее умудрялись никого при этом не потеснить и не обидеть. Боголепов отметил, что комнаты при определенных условиях, имевших отношение скорее не к ним самим, а к их хозяевам, могут вторгаться в чужое пространство, не вытесняя то, что там было до них. Так, его комната не потеряла приоритета, при том, что ее дважды, а то и трижды перекрыли некоторые пришлые комнаты. Они мирно сосуществовали.

Сложнее было с комнатами «пятничков». Они толкались и не находили себе места, шатаясь туда-сюда, даже когда их хозяева начинали мирно дремать в кресле у окна. Комнате Боголепова пришлось пару раз отбивать настойчивые попытки одной из таких занять ее место в пекарне. И даже когда хозяина ее вывели от греха подальше за дверь, комната его продолжала и через стекло задирать комнату Боголепова, и он увидел в итоге ранее не наблюдаемую картину: комната эта потеряла своего жильца. Выдворенный за дверь, тот сразу исчез из вида, а комната его, увлекшись противостоянием с комнатой Боголепова, это не сразу заметила. А когда заметила, было уже поздно. Жилец исчез. Забавно было наблюдать, как комната в панике бросилась на улицу и потом еще дважды проносилась мимо витрины одна-одинешенька, пока не затерялась в уже проснувшемся городе. Из этого случая Боголепов сделал важный для комнаты вывод:

«Не лезь куда не следует – и не потеряешь своего жильца. Кто она теперь без него? Никто. Нет ее…»

Других серьезных происшествий вплоть до окончания смены не было. Так, мелкие, на грани едва заметных мебельных потертостей, пограничные конфликты его комнаты с комнатами пришлых, случайных покупателей. Один из них – вероятно, в продолжение комнатного конфликта – потребовал к себе Боголепова как старшего смены, чтобы высказать ему свое недовольство недостаточно хрустящей корочкой сельского хлеба, но как именно та должна хрустеть, он объяснить так и не смог и, поворчав немного, хлеб-таки взял, и даже не один. Уходя, он забыл на столике книгу некоего, неизвестного Боголепову Франца Кафки со странным названием «Тетради ин-октаво». Книгу поставили на хранение на газетную стойку. Но до конца смены критик сельского хлеба за ней так и не вернулся. А как показывала практика, если за забытой вещью не возвращались в первые несколько часов, то в подавляющем большинстве случаев за ней уже не приходили никогда. Книга пополнила накопившуюся за три года работы библиотеку, читаемую иногда персоналом. Боголепов библиотекой никогда не пользовался. Все имевшиеся в его комнате книги, кроме ранее упомянутого и случайного тома поэта, были по хлебопечению. Хранились они в тумбочке и перечитывались регулярно на ночь и не для сна, а для лучшего запоминания. Так что факт пополнения библиотеки заведения новой книгой быстро вылетел из головы Боголепова, только странное ее название где-то пару минут оставалось с ним, но и оно было забыто без какого-либо следа.

Сменщик Боголепова явился, что было удивительно для него и для субботы, вовремя. Он вытолкал Губастенького из раздевалки за десять минут до начала смены. Принимая смену от Боголепова, он хмыкнул в сторону Губастенького – мол, и этот туда же, хочет понять в чем секрет? Боголепов не ответил, увлеченно наблюдая перепалку, которая возникла между его комнатой и комнатой, пришедшей ей на смену. Комнаты не то чтобы ругались, но момент некоего соперничества между ними был очевиден. Его комната уходила нарочито медленно, не спеша покидать занятые с таким трудом позиции. Комната сменщика не торопила, но между тем, пусть и осторожно, мелкими шажками пары пластиковых стульев подталкивала комнату Боголепова к раздевалке. Дородные стулья Боголепова, презрительно посматривая на свою пластиковую смену, ушли тем не менее первыми. Не по годам и не по чину им как-то было препираться с этой ущербной мелочью. За ними потянулись кровать и шкаф, потом – плита и стиралка. Последней ушла вездесущая тумбочка. Она успела еще потолкаться с коллегой, заявив ей по ходу дела решительный протест на не дожитые в пекарне десять минут, но протест был оставлен без удовлетворения, и комната Боголепова была легко отброшена к дверям раздевалки. Особенно усердствовал огромный телевизор с игровой приставкой. На экране его застыла незаконченным матчем FIFA, и по глазам сменщика Боголепов понял, что тот не спал ночь и, похоже, еще не доиграл. Счет на экране был равным, на диване напротив спал, не выпуская джойстика из рук, какой-то полуголый парень в джинсе. На полу, у самого экрана, валялись еще двое, которых, судя по виду и по трем не пройденным, но вполне определенным и ведомым дорожкам, футбол если и волновал, то не теперь. Боголепова покоробило, что сменщик явился на работу в такой компании. Он был наслышан о его образе жизни. И даже пару раз мельком замечал, что нечто подобное происходило даже здесь в раздевалке или на хоздворе. Но чтобы в самой пекарне…

«Хотя, строго говоря, ведь ничего нового и не происходит. Он ведь и прежде наверняка являлся в подобном окружении. Просто раньше ты этого не замечал», – рассудил Боголепов, но язвочка недовольства осталась, и он в конце обхода попытался ее озвучить:

– Ты бы это, как-то перед сменой мог бы и…

– Тебе-то что?

– Так, ничего… Но мы же одно общее дело делаем…

– Тоже мне, нашел общак…

Сменщик хмыкнул возмущенно и ушел на склад. Передача смены была завершена.

Боголепов переодевался не спеша. Он и в прежние дни не торопился покидать пекарню, но теперь мог найти этому некоторое объяснение:

«Я не тороплюсь идти домой, потому что моя комната здесь, со мной. В этом смысле я никуда не возвращаюсь, потому что я ниоткуда и не уходил…»

Он задержал руку на молнии толстовки и подумал, что таких, как он, особенно здесь, в этом городе, мало. Большинство постоянно куда-то бегут:

«Выходит, у них нет с собой их комнат, и они спешат в них вернуться? Или, может быть, просто найти их?»

Боголепов довел молнию до конца и опроверг сам себя:

«Нет, ты же видел ночью спешащих людей. И это важное лицо – ведь тоже, наверное, куда-то спешило. Все они были с комнатами, и многие не с одной… Может быть, дело в другом? Все они, бегущие и вечно не успевающие, просто-напросто хотят себе другую комнату. Они бегут в нее или за ней, бегут от этой, той, которая уже есть. Они от нее убегают. Они хотят от нее избавиться. И в этом смысле у них действительно нет своей комнаты. Того, что ты всеми силами хочешь бросить, с тобой уже нет, но это же не означает, что то, что ты всеми силами хочешь приобрести, с тобой уже есть… Вся жизнь – бег… Бег за новой комнатой… Бег от первой до последней – тех единственных, о присутствии в которых тебя никто не спросит…»

Покидая пекарню, Боголепов бросил прощальный взгляд за стекло. Работа шла своим чередом. Губастенький растягивал по противням фоккачи. Сменщик что-то ему выговаривал, потом хлопнул ладонью по шее. Губастенький съежился. Его кактусы разбежались кто куда. Один из них, не заметив преграды, ударился о стекло прямо напротив Боголепова, после чего сполз тягучей колюче-зеленой каплей на пол…

На улице было свежо. После пекарни Боголепов поначалу даже продрог. Пришлось пойти быстрее, чтобы согреться. Со смены он всегда шел по этой стороне улицы, сразу заходя в метро. Идти вновь по «улице важных лиц» не имело днем никакого смысла. Хотя по субботам важных лиц было на порядок меньше, проще и быстрее было перейти на свою линию в метро. Всего-то одна станция. Да и усталость давала о себе знать. Было уже не до длинных пеших прогулок. Чтобы размяться, хватит и пути от платформы. Боголепов шел быстро, старясь меньше смотреть по сторонам. Присутствие других комнат ему уже порядком поднадоело. Он устал от невиданной ранее пестроты окружения, а место и время добавляли к его ощущениям массу нового. Был своего рода туристический час. Группы и одиночки, светя всевозможными устройствами, убивающими способность человека запоминать, снимали едва ли не все и всех подряд. Последние сто метров Боголепову пришлось буквально продираться сквозь их ряды, и он не мог не вспомнить о комнате. Она трещала и охала под натиском иностранного разнообразия, которое, особенно в группах, выглядело как одна общая комната, и отдельные приметы индивидуальности вроде стилизованных под ветхость стен или волнистых лестниц не выбивались из общего ряда, хотя и доставляли комнате Боголепова наибольшие сложности – деревенский по большей части житель, она терялась при виде подобного рода странностей и долго соображала, как и с какой стороны их обходить, заставляя Боголепова идти зигзагами или даже делать короткие остановки.

Возле красного дома со львами на воротах ситуация и вовсе вышла из-под контроля. Пушка и броневик в сквере перед домом не могли не привлечь внимания, и все было бы ничего, размер тротуара позволял совершать необходимые маневры и преодолеть образовавшийся в этом месте пикет без особых сложностей, но здесь вмешалось обстоятельство, ранее зафиксированное Боголеповым только в отношении памятника поэту: у львов на воротах были свои комнаты. И это были вовсе не ожидаемые для зверей клетки. Нет, это были роскошные, прямо царские апартаменты. Они выходили далеко за пределы сквера и тротуара, перекидывались на противоположную сторону улицы и исчезали, не заканчиваясь и там, где-то в ближайших переулках. Другим своим краем апартаменты выходили к площади с памятником поэту. И он, и комната его были, оказывается, их частью, серьезно, из-за обилия книг, выбивавшегося из общего стиля, но тем не менее неразрывно с ними связанной. Связь эта была неразрывной еще и потому, что поэт в какой-то мере был единственным живым существом во всем этом великолепии. Других людей в апартаментах не было. Львы оставались камнем и не подавали никаких признаков жизни. Заходящие в апартаменты со своим комнатами прохожие (Боголепов, будучи одним из них, это отчетливо почувствовал) были в них чужими, пришлыми субъектами, не оставляющими ничего, кроме пыли и мусора. На прошлых же жильцов не было даже намека, и только поэт в одиночестве заселял угол этого, когда-то потерянного навсегда, мира.

Осознав все это, Боголепов не мог не задержаться у спуска в подземку и с минуту смотрел на памятник. С ночи поэт серьезно изменился. Он проснулся и теперь, лежа на диване, будто размышлял на очередной строчкой, которая витала где-то в длинной анфиладе комнат, охраняемых львами. Заметив ее, как едва уловимую тень, Боголепов отследил ее путь. Она с трудом пробралась сквозь пафос парадных залов и оплывшие свечи спален в сторону кабинета, и пекарь услышал, как поэт тихо, мурлыча что-то несобранное себе под нос, зовет ее, и та, подчиняясь, выпрямляясь уже по пути в осмысленное, летит к нему навстречу. Боголепов спускался, когда поэт легко и незаметно для прочих спрыгнул с дивана и направился к столу…

В метро было по обеденно-субботнему пусто – что на платформе, что в вагонах. Комнате Боголепова почти не пришлось с кем-то делить свое пространство. Только в переходе пришлось немного потолкаться, да и то проблема возникла из-за строя каких-то курсантов и их вычищенной до блеска, но грубовато-тупой казармы, которая так и норовила растолкать все прочие комнаты по стенам. Казарма стремилась занять однозначно центральное место, что в итоге, но непонятно зачем – свободного пространства было с избытком – у нее предсказуемо получилось. Комната Боголепова уступила одна из первых, и даже задиристые плита и тумбочка не проявили обычной для них активности. Боголепов счел их поведение разумным, отметив про себя:

«Казарма – не комната. Есть комнаты и есть казарма. И она хочет, чтобы все комнаты стали такими, как она. Чтобы вообще не было никаких других комнат. У всех везде и навсегда только одна общая казарма и ничего кроме…»

На вокзальной площади людей было много больше, но и она в сравнении с буднями была заполнена едва ли на треть. Люди без комнат играли в этой трети заметную роль. Их лица, наполненные остатками вчера, начавшегося неделю, а то и месяцы, и годы назад, всегда вызывали у Боголепова двойственные чувства предельно полярного значения: от понятной брезгливости до настойчивого желания увидеть их прежнее, довчерашнее состояние. И если первое заставляло его отворачиваться от этих людей, то второе не менее настойчиво требовало в них всмотреться. И это второе желание находило сегодня дополнительное основание: возможность обнаружить поблизости хотя бы какие-то остатки их прежних комнат. Это оказалось не столь уж и сложной задачей. Возле каждого человека без комнаты крутилось множество предметов. Большинство из них несло на себе печаль теперешнего состояния. Некоторые так или иначе выбивались из общего ряда. Боголепов в течение его пара-минутного перехода к турникету увидел среди людей без комнат мать троих детей, с привязанной к ее ноге детской кроваткой, настолько тяжелой, что она подволакивала ногу и сгибалась пополам так низко, что ее длинные груди, едва прикрытые когда-то белой ночной рубашкой, чуть-чуть не касались земли.

Поблизости нес свою двухэтажную комнату какой-то очкарик. От всей комнаты сохранились только лестница да пара книг в карманах его безысходно демисезонного пальто.

У вокзального туалета в черном кожаном кресле восседал мужчина давно уже неопознанных лет. Восседал в собственной, делаемой как раз в эту минуту луже. Кресло скрипело и кривилось, но преданно оставалось на месте. Мужчина что-то кричал о правах человека и гражданина, оппозиции и свободе. Его обходили стороной, прикрывая ладонью носы. Уже проходя турникет, Боголепов увидел, как наряд потащил владельца кресла в сторону отдела. Его несли прямо вместе с креслом, удивляясь неожиданной тяжести тщедушного полураздетого тела…

Сев в вагон, Боголепов и здесь нашел привычную для этого времени пустоту. Пять человек вместе с ним. Места хватило для всех комнат. Они почти не потеснили друг друга. К тому же, один из пяти почти всю дорогу прокурил в тамбуре, уведя за собой свою маленькую, занявшую тамбур и не больше, комнатку. По пути добавилось еще пятеро. Но при этом трое из пяти, севших на вокзале, вышли. Так что ситуация не поменялась значительно. Комната Боголепова, уставшая от пекарных противостояний, спала, никак не давая о себе знать. Да и сам Боголепов на время забыл о ее существовании: включив планшет, он стал сверять читаный уже тысячу раз рецепт черного пумперникеля. Сегодня был день его выпечки. Закваска была поставлена еще с ночи. Чуть ранее он замочил зерно. Перед самым выходом сделана хлебная мочка. Ржаные хлопья и свекольный сироп добавляются уже непосредственно в тесто. Все это он собрал в одном месте – на столе у мойки – перед самым выходом из дома.