Текст книги "Нет"

«Все верно. Все есть…»

На этой мысли Боголепов вдруг вцепился в планшет и в ужасе осмотрел свою комнату. Он провел туда-сюда глазами несколько раз и впервые за все время понял, что ничего из приготовленного им для выпечки пумперникеля не вышло вместе с ним. Ингредиенты остались там, где до этой ночи была его комната. То есть теперь они непонятно где…

«Я оставил их в комнате. Но комната здесь, со мной. Но их здесь нет. И не было всю смену. Тогда где же они?»

Боголепов продолжил в отчаянии осматривать комнату, но каждый следующий осмотр подтверждал ранее сделанный вывод: комната вышла вместе с ним без пумперникеля.

«Хорошо, – к концу седьмого осмотра попытался взять себя в руки Боголепов, – пусть она не взяла его с собой, и он сейчас где-то… Но почему? Почему из всего, что есть в комнате, она не взяла только его? Точнее, не взяла только то, из чего он будет сегодня приготовлен?»

Ответа категорически не было. Но именно в этот миг отчаяния пришла спасительная мысль:

«В конце концов, это не так уж и важно, почему она не взяла пумперникель с собой. Неважно даже и то, где он сейчас. Важно, чтобы все было на месте к моменту приготовления. Сейчас здесь в этом нет никакого смысла… Может, поэтому комната и не взяла все необходимое для пумперникеля с собой?»

Мысль эта не то чтобы совсем успокоила Боголепова (все-таки пумперникель был его главной тайной, которую он до поры до времени хранил, никому не раскрывая), но она по крайней мере помогла прекратить панические осмотры комнаты, на которые уже мельком успел обратить внимание курящий человек в тамбуре. Боголепов отвернулся от него к окну и попытался вспомнить, с какого момента комната и компоненты пумперникеля разошлись в пространстве. Выходило, что случилось это почти сразу: уже у ворот их не было в комнате. Но точно момент Боголепов так и не смог вспомнить. Он как бы не имел длительности и прямого соприкосновения, и потому не улавливался Боголеповым. Одно было несомненно: пумперникель не выходил вместе с комнатой, и если он до сих пор существует, то он, и только он, есть то единственное (здесь даже Боголепов не был исключением), что существует вместе с комнатой, но помимо нее…

На платформу Боголепов вышел вместе с человеком из тамбура, успев за недолгие полминуты погрузиться в табачный дым сполна. Боголепов еще в тамбуре не удержался от укоряющего взгляда, брошенного на курящего, но тот не обратил на это никакого внимания и, сойдя с платформы, направился в противоположную от Боголепова сторону. Но дым от сигареты еще оставался пару сотен метров с Боголеповым, и тот уже начал опасаться, что он так и войдет в его дом, и невольно обнюхивал себя еще некоторое время. Опасения не оправдались. Табак выветрился. На рукавах и капюшоне еще какое-то время оставалась легкая нотка, но и она к концу пути пропала.

Людей на улице было мало. Больше, чем ночью, но Боголепов мало на них обращал внимания. Он устал от чужих комнат. Отдельные детали обстановки если и забирались в его сознание, то ненадолго. В похожем состоянии была и его комната. Она легко пропускала через себя всех прочих, не споря и будто заведомо зная, что они не задержатся на какой-либо значимый срок, и потому нет нужды возмущаться незваным гостям. Так что весь обратный путь прошел ровно, без каких-либо эксцессов, за исключением, пожалуй, одного момента, которому Боголепов так и не нашел удобоваримого объяснения.

На выходе из проулка Боголепов вспомнил о женщине с собакой и невольно принюхался. Запаха от метки таксы в углу не осталось, по крайней мере Боголепов его не ощущал, но в его комнате вдруг обнаружилась сама женщина. Из всего своего нехитрого скарба она захватила с собой только мольберт и апельсинные корки. Количество последних выросло в разы. Женщина сидела в них. Они окружали ее, как сугроб, и сугроб этот продолжал расти. В ее руках, непонятно откуда, продолжали появляться один за другим апельсины. Она быстро чистила их, вскрывая кожуру длинными пожелтевшими ногтями, отправляла в рот дольку за долькой, не глядя выпуская шкурки из рук. Она сидела на кровати Боголепова, которая странным образом не проявляла никакого беспокойства в связи с этим, словно и сама женщина, и эти корки были чем-то само собой разумеющимся. В довершение всего в своей прихожей, но на ее коврике Боголепов обнаружил спящую таксу. Обе – и женщина, и ее собака – были явно не в гостях. Боголепов невольно остановился. Нужно было что-то делать. Но что? Прочие люди за почти истекшие сутки, конечно, уже бывали в комнате Боголепова, но они никогда не вели себя здесь как у себя дома. А эта женщина явно не считала, что совершает нечто предосудительное, и не собиралась никуда уходить. Беспечный сон таксы довершал неприятную для Боголепова картину, и он, оказавшись в мысленном тупике, решил в итоге просто идти дальше, рассчитывая на то, что женщина как появилась в его комнате, так и исчезнет из нее. Его ожидания не оправдались. Вплоть до самых ворот женщина и такса не изменили своего положения и продолжали заниматься своими делами, и Боголепову пришлось задуматься о других, более радикальных способах решения проблемы. Вариантов было немного, и все они так или иначе сводились к изгнанию женщины и ее собаки силовым путем. Все зависело от степени сопротивления, а вот ее предсказать было вряд ли возможно. Боголепов снял рюкзак и прислонил его к воротам. Сначала надо было понять, с кого начать: с собаки или женщины? Возможность того, что такса проснется и бросится на защиту хозяйки, была очень высока, тогда как хозяйка внешне находилась в некой прострации и о собаке – опять же, по крайней мере, внешне – совсем не думала. Боголепов присел на корточки и, осторожно взяв коврик за края, приподнял таксу над полом. Она оказалась удивительно легкой, и перенести ее на обочину за пределы комнаты не составило большого труда. С женщиной было сложнее. Она, в отличие от своей собаки, не спала.

«Как она воспримет, что какой-то незнакомый мужчина возьмет ее на руки?»

Не найдя ответа, Боголепов решил – что было необычно для него в этом вопросе – идти напролом. Опыта ношения женщин на руках у него еще не было, поэтому он долго примерялся, следя по ходу дела за реакцией женщины на его подготовительные манипуляции. И эта реакция его успокоила. Ее как бы и не было. Женщина не замечала Боголепова, и даже когда он взял-таки ее на руки, она продолжила есть апельсины, бросая шкурки ему под ноги. Откуда она берет апельсины, Боголепов так и не понял, но проблема была не в этом. Проблемой оказалась конечная точка маршрута. У таксы был коврик. У женщины не было ничего. Положить ее просто на землю Боголепов не мог. Он замешкался и, не найдя ничего лучше, временно разместил женщину на краю собачьего коврика. Сам же вернулся и забрал мольберт. Сложив его, он посадил женщину на мольберт. Оставались еще шкурки, и Боголепову потребовалось еще какое-то время, чтобы очистить комнату и от них. Здесь он меньше церемонился и просто выкинул их горстями на обочину. Подобрав рюкзак и достав ключ, он еще раз посмотрел на женщину с собакой. Такса спала. Женщина мало-помалу создавала сугроб из апельсиновых корок и на новом месте.

«Все правильно сделал, – решил про себя Боголепов. – Только бы дождь не пошел, промокнут ведь. Особенно эта, в юбке. Таксе-то – что ей будет… Ладно, к себе уйдут. Ко мне-то зачем напрашиваться? Мне баб с собаками не надо. Я один живу. Как вот с такими делать пумперникель? Да никак», – подытожил Боголепов, словно не заметив, что его комната только в данном конкретном случае вновь позволила ему ходить по себе и, развернувшись, почти не глядя вставил ключ в замочную скважину. Сделав положенные два оборота, он остановился в нерешительности, впервые осознав, что совсем скоро за этой дверью случится то, о чем он так или иначе думал с самого утра: он и его комната вернутся на место…

«Куда вернутся? В себя? И откуда? От себя?»

Боголепов вновь лишился равновесия, обретенного в момент, когда он удалял из своей комнаты женщину и собаку. Его охватила неуверенность, близкая к откровенному страху. Он вдруг понял, что вероятность, так сказать, невозвращения комнаты на место (правда, непонятно куда и откуда) достаточно высока, и Боголепов не может в этом вопросе ничего гарантировать. От него ничего не зависит. Он здесь не более чем наблюдатель. Комната вышла с ним сама по себе и так же сама по себе вернется, если вернется…

Собравшись с духом, Боголепов открыл дверь. Двор был ожидаемо пуст. Он вообще редко видел хозяев. Их рабочие графики не пересекались. И чаще всего они видели друг друга из окна. Вот и теперь они, может быть, увидят его, а может, их и вовсе нет дома. Днем, по субботам, они часто уезжали в гипермаркет. Осмотрев двор, Боголепов отследил, как комната без каких-либо проблем преодолела вслед за ним ворота, и медленно пошел в сторону дома. Каждый шаг давался тяжело; комната, он это отчетливо почувствовал, все плотнее и плотнее сжималась вокруг него, так что за несколько шагов до двери Боголепов уже едва переставлял ноги, так велика была ее тяжесть. Ему показалось, что помимо себя комната принесла с собой и часть других: их воздух, их дыхание. Они придали ей невиданный до этого утра вес и значение, его комната пыталась вместить в себя другое, значительно превышавшее ее объемом и смыслом пространство…

«Я несу на себе тяжесть других встреченных мною сегодня комнат», – понял Боголепов причину своих трудностей, и понимание это дало ему силы сделать заключительные пару шагов. Вставив ключ в дверь и провернув его, он опять замер. Боголепов не знал, что будет дальше. Это пугало. Никогда еще он так не боялся вернуться домой. Он опустил ручку вниз и потянул ее на себя, дверь открылась без обычного толчка (нижней своей частью она по влажной осени чуть задевала дверную коробку), и он увидел… свою комнату.

На столе у мойки Боголепов заметил оставленную с ночи закваску, замоченное зерно, мочку, свекольную патоку и ржаные хлопья.

«Так, а что же здесь со мной сейчас? Не за дверью, а у нее?

И что со мной было с ночи и до этой минуты?»

Он обернулся, осмотрелся, и холодок пробежал по его спине. Его комната была здесь точно так же, как и там, в доме…

«Что же выходит? У меня теперь две комнаты? Одна идет со мной, вторая остается? Или… она все-таки одна? Так, разберемся… Сейчас я смотрю на комнату, которая здесь, но я же не знаю в этот момент, есть ли моя комната там, внутри дома, я только помню, что она там была. А когда я повернусь, от комнаты здесь, за дверью останется только мое воспоминание, но не она сама. И так каждый раз: со мной будет только то, что здесь и сейчас, и не будет того, что я только помню, даже если воспоминание и настоящее разделяет всего лишь миг. Выходит, комната действительно была со мной сегодня весь день, а здесь оставалось только мое воспоминание о ней. Теперь же, как только я войду внутрь, все станет наоборот, и то, что было явью, превратится в воспоминание…»

Чтобы удостовериться в верности своего умозаключения, Боголепов вошел в дом, закрыл дверь и обернулся. Комнаты за дверью предсказуемо не стало, но, повернувшись, он понял, что все не так просто. Закрытая дверь не отменила прожитого дня и комната, бывшая воспоминанием и ставшая теперь данностью, уже была не та, что он помнил. В нее каким-то причудливым образом, всем своим заново обретенным дыханием, проникла та, другая, вроде бы оставшаяся за дверью комната, не пожелавшая остаться просто в его памяти. И не прошло и минуты, как комнату здесь и сейчас наполнили причудливым коллажем все виденные Боголеповым с ночи комнаты и их жильцы. Спрессованные ограниченным пространством, они искажались и делились на части, говорили, скрипели и плакали, нельзя было понять, где кончается вещь и начинается человек, где занятое пространство, а где пустое, и есть ли между ними граница, нельзя было понять ничего, кроме того, что комнаты Боголепова в том виде, в котором он ее оставил, больше нет, а если и есть что-то принадлежащее только ему и никому кроме, то это только приготовленный к замесу и выпечке черный пумперникель. Боголепов отчетливо – до щекотки в носу, пробежавшей мурашками до самого затылка – вспомнил его глубокий кисло-ржаной, карамельный аромат и уверенно отодвинул в сторону руки старшего пекаря, парившие крыльями перед его глазами. Он подошел к столу, снял пленку с дежи и, коснувшись пальцем поднявшейся куполом закваски, понял, что она готова, что ему уже можно печь свой хлеб.

«В нашем мире все просто и в сущности неизменно, – думал Боголепов, замешивая тесто. – Я и все вокруг меня – это хлеб. Хлеб вообще… Но сейчас я – черный пумперникель… Да, все просто: я – это он… Я – черный пумперникель… Я – черный пумперникель… Я – черный пумперникель…» – повторял как молитву Боголепов, совершенно не замечая, что его комната исчезла, как исчез и хозяйский дом напротив, исчезли ворота и улица за ними, исчезли дорога и город, к которому она вела, исчезли страны и границы, исчезли моря и океаны, исчезла Земля, исчезло и стало первоначальной тьмой все, кроме теста и рук пекаря, и только давно угасшие звезды давно исчезнувшим светом все так же смотрели на них.