Текст книги "Нет"

«Какая у него комната и кто в ней еще живет?» – такой вопрос задавал себе Боголепов, пытаясь ее представить, но ничего конкретного не мог вообразить. Старший пекарь ни с чем иным, кроме хлеба, для Боголепова не совмещался, и потому ни в какой другой комнате, кроме пекарни, он не мог его увидеть.

«А есть ли она, эта другая комната?» – задался Боголепов следующим вопросом, на первый взгляд предполагавшим очевидный отрицательный ответ. Но, поразмыслив, он понял, что здесь все не так очевидно, как могло сначала показаться. Да, разумеется, старший пекарь где-то живет помимо пекарни. Да, по факту у него есть своя комната и, может быть, даже не одна. Но, судя по нему, по-настоящему живет он только здесь, в этой комнате с печами и тестомесами. Другие возможные комнаты в его случае можно не принимать во внимание. Они не более чем перебивка, подготовка к другой, самой важной комнате, и их поэтому совсем необязательно брать с собой. И даже если они увяжутся следом, они всегда останутся где-то там поблизости и никогда не выйдут на первый план. Выходит, даже если старший пекарь и придет со своей другой комнатой, для других она может остаться незаметной? Задав себе этот вопрос, Боголепов прекратил предварительное округление заготовок, которым он все это время занимался, заметив, что напарники не успевают все сделать вовремя. Он стряхнул муку с рук и вывел поначалу неуверенно: «Нет, это как присматриваться. Должна же она хоть как-то себя обозначить. Хоть каким-то краешком. Не может же она совсем не открыться… Что же она – без стен и углов и без всякой там мебели, что ли? Совсем без лица? Нет, быть такого не может!» – подытожил уже увереннее Боголепов и посмотрел на часы. До прихода старшего пекаря оставалось менее получаса. Боголепов подошел к ожидающей старшего пекаря закваске и, как уже это было не раз, попытался, не открывая пленки, определить степень ее готовности. Он знал, что это бессмысленно – нужен по крайней мере запах, а еще лучше вкус. Внешний вид тоже имел значение, но он более, чем прочие признаки, мог сбить с толку, всё зависело от текущих обстоятельств: температуры воздуха и воды, качества муки и просто настроения пекаря, тепла его рук, тепла его души, как однажды сказал старший пекарь. Что не мешало ему самому в присутствии закваски ворчать и даже ругаться. Видимо, таковым было его тепло. Боголепов так ни разу еще и не решился указать старшему пекарю на это нарушение. Старший пекарь на то он и старший, чтобы самому решать, что тепло, а что нет. Прочим же он даже говорить громко не позволял, не то чтобы сказать что-то непотребное. Он уже двоих на памяти Боголепова уволил за чересчур громкий смех. Нет, официальное обоснование, конечно, было другим. Но Боголепов и другие пекари знали истинную причину. Те двое посмели себе несколько раз за смену засмеяться и, как назло, каждый раз попадали на момент замеса редких сортов. Знающие в этот момент замирали и старались даже ходить тише. Этих двоих никто не предупредил. Старший пекарь в течение смены ничего не сказал, но после нее сообщил им о своем решении, ограничившись дежурным:

– Вы нам не подходите.

Сколько раз уже поблизости от себя Боголепов слышал эти слова, но каждый раз они были обращены не к нему. С каждой своей прежней работы Боголепов уходил сам. И теперь, позволив себе краткую передышку, он снова вспомнил о Губастеньком и решил, что у того нет никаких шансов задержаться в этой пекарне надолго:

«Да большой, да сильный, но с временем нелады и кактусы эти еще… Заметит старший – все… Заметит?»

Перед Боголеповым вновь как-то невзначай встал вопрос, а видят ли другие то, что видит он. Видят ли они свою и чужие комнаты. Поведение окружающих – оно никак не изменилось – вроде бы говорило об одиночестве Боголепова. Но ведь внешне и его поведение не изменилось. Или ему это только так кажется? Боголепов посмотрел на напарников, на их бройлерные комнаты и женщин, не уловил в их движениях ничего необычного и подумал, что даже если они и видят его комнату, то ничего, конечно, ему не скажут, испугаются там или застесняются, а вот старший пекарь – это совсем другое дело. Тот скажет. Он не позволит, чтобы в его главном хлебе была чья-то там комната: Боголепова и, тем паче, Губастенького. Если уж он требует, чтобы говорили тише, то уж наличия всяких там комнат он точно не допустит и сразу скажет об этом. Тогда и станет понятно: видит ли комнату один Боголепов или это произходит и с другими людьми.

«Да, старший пекарь придет и все рассудит», – согласился с собой Боголепов, взглянул на часы и, зная привычку старшего приходить ранее назначенного времени, двинулся на контрольный обход. Тот едва успел завершиться, как в пекарню вошла комната старшего пекаря. Именно так: сначала комната, а уже потом он сам…

Такого порядка Боголепов никак не ожидал, поэтому не сразу заметил проникшую сквозь стеклянную перегородку беговую дорожку. Она крутилась на шаговой скорости, тихонько, но отчетливо на каждом обороте повизгивая. Собственно этот звук и заставил Боголепова повернуться к ней, и он никак не связал ее поначалу со старшим пекарем, даже подумав, что кто-то из охранников зашел куда ему не следует. Но вошедший следом за дорожкой старший пекарь и брошенное им на панель управления полотенце, точно такое, каким он вытирал лицо во время смены, не оставляло сомнений, чей это тренажер. Вслед за старшим пекарем с трудом протиснулось за перегородку, выдавив комнаты остальных в подсобные помещения и хоздвор, и прочее пространство аж пяти его комнат, донельзя заполненное мебелью, женой и четырьмя детьми. Боголепову показалось, что старший пекарь взял с собой все, что только у него было. Но уже его первые действия указали Боголепову на то, что старший пекарь ничего этого не замечал: ни наличия своей комнаты, ни наличия других. Более того, Боголепов сразу понял причину угрюмого нрава старшего пекаря. Где бы он ни был, его комнаты и все, что там находилось, настолько плотно заполняли пространство вокруг, что самому старшему пекарю – а он был весьма крупной, похожей на Боголепова, комплекции – почти везде приходилось протискиваться, так сильно на него со всех сторон давили вещи и близкие. При каждом движении ему что-то или кто-то мешал, он не мог поднять руку, чтобы кого-то или что-то не задеть, и даже каждый шаг, давался ему с трудом, настолько было сложно обнаружить свободный проход в забитых вещами и людьми комнатах. Эти затруднения, обнаружившись еще на входе в пекарню, по мере движения старшего пекаря к раздевалке усугублялись. Старший пекарь волей-неволей и незаметно для себя сталкивался с остатками комнат Боголепова и напарников, что еще более усложняло его и без того нелегкий путь. Он, уже глядя на напарников, сунул Боголепову руку и тут же, едва дав ее пожать, забрал обратно. Напарникам он руки не подавал, ограничившись кивком всем сразу, устроив с ходу нагоняй:

– Двумя руками формовать, двумя! Сколько учить? Не успеете, что тогда? Баб с выдачи вам в помощь ставить?

Высказав это, старший пекарь пнул ножку стола, чем чуть не разбудил женщину напарников – он попал ей прямо по ляжке. Она дернулась во сне, пошевелила, причмокивая, губами и, повернувшись на другой бок, накрылась одеялом с головой. Старший пекарь скрылся в раздевалке, и Боголепов почти сразу услышал оттуда крик, причину которого можно было заранее предугадать. Спустя считанные секунды Губастенький вылетел из раздевалки и, несмотря на то, что это была не его смена, бросился помогать напарникам, да так ретиво и, главное, двумя руками, что Боголепов вернул ему несколько очков в борьбе за, казалось, уже потерянное рабочее место. Все-таки сон в раздевалке, строго говоря, не касался хлеба, а все, что не касалось хлеба, оценивалось старшим пекарем по отдельной для профпригодности шкале. У Губастенького оставался шанс, и он его что есть силы использовал. Но приближался момент оценки профпригодности самого Боголепова, и тот, как-то незаметно для себя, не без труда преодолев заполненность комнат старшего пекаря, переместился к трехфазной закваске и замер около нее. Старший пекарь, переодевшись, сразу направился к нему, точнее к ней; наличие поблизости Боголепова он поначалу никак не отметил внешне.

Хлеб сразу овладел старшим. Люди перестали иметь значение, хотя хлеб, даже этот, делался именно для них.

«Так и с любым другим делом, – подумал Боголепов. – Сначала оно для людей, но на определенной стадии и при должной степени мастерства оно становится ценным само по себе, и мнения и желания обычных людей уже не имеют значения, даже если речь идет о том, что эти обычные люди просто едят… Хлеб для таких, как старший пекарь, уже не просто еда. Он – их Бог. Они ему, а не людям служат…»

Строго говоря, внешне этот хлеб, будучи маркой заведения, не представлял из себя, с точки зрения непрофессионала, какой-то технической сложности. Не то что там всякие кондитерские изгибы или черный пумперникель, который Боголепов собирался печь вечером. Но люди знающие, а к ним Боголепов причислял и себя, понимали, что это внешняя простота. Рецепт в данном случае не дает и нескольких процентов успеха. Главное – неуловимые ощущения на грани секунд и граммов. Опыт, которому нельзя научить, а можно только приобрести, в том числе глядя и на таких, как старший пекарь. Боковым зрением Боголепов увидел, как напарники и Губастенький покидают рабочие места и двигаются в его сторону. Они делали это с опаской, но неуклонно и настойчиво. Они знали, что старший пекарь в эти минуты священнодействия ничего не заметит, а если и заметит, то отрицательные последствия их саботажа будут минимальными.

Уже сама емкость с закваской представляла нечто особое. Единственная из всех на пекарне – остальные были белыми или темно-серыми – из прозрачного пластика. Помимо того, что ни под что другое она не использовалась, она каждый раз накрывалась не стандартной крышкой, которая, конечно, была в наличии, а одноразовой прозрачной пленкой. Причины этих особенностей, внешне не дающих никаких преимуществ, старший пекарь никому не объяснял. Для себя Боголепов решил, что всё это, помимо чисто творческих обстоятельств, о которых он мог только догадываться, имеет и вполне банальное объяснение: особый ящик и особая одноразовая крышка были нужны для того, чтобы кто-то второпях не выгрузил все ее драгоценное содержимое в общий поток, что, по слухам, однажды уже произошло и привело старшего пекаря в состояние глубочайшей депрессии, от которой стало плохо не только ему, но и большей части тогдашнего персонала пекарни, которого, разумеется, с тех пор на пекарне не видели.

Как бы то ни было, именно со снятия особой, мягкой и прозрачной крышки старший пекарь и начал действо. Каждый раз он делал одни и те же осторожные действия пальцами, от которых Боголепову становилось не по себе. Он закрывал пленкой ящик на последней фазе выведения закваски и старался делать это как можно более стандартно, чтобы у старшего пекаря не возникало неудобств при ее вскрытии. Но пленка была тонкой и не всегда ровно сходила с валика и потому крепилась за борта ящика не так уж и однородно, по углам ее каждый раз приходилось по-новому подравнивать, тогда как старший пекарь, по наблюдениям Боголепова, превращал снятие пленки, как и все приготовление этого хлеба, в определенный ритуал с жестко заданными движениями, и малейшая сложность могла привести к срыву этой заданности уже в самом начале. При этом закрепить пленку неплотно, чтобы облегчить процесс ее снятия, было никак нельзя. Это нарушало заданный температурный режим и уровень контакта закваски с внешней средой, что однажды уже привело старшего пекаря в бешенство и только положительная вкусовая проба спасла тогда Боголепова от возможного увольнения. Больше так рисковать он не хотел, хотя и понимал, что приготовление любого продукта имеет определенные границы допуска, в рамках которых возможны вариации, и эти границы Боголепов уже начал чувствовать, что, вероятно, тогда отметил и сам старший пекарь.

Теперь же он взялся за края пленки со всё той же ритуальной осторожностью и снял ее с углов емкости длинным протяжно-округлым движением, напомнившим Боголепову по конфигурации траекторию планетарного тестомеса. Старший пекарь медленно осмотрел всю открывшуюся поверхность, затем склонился над закваской и вдохнул ее запах. Деревянной лопаткой, которая нигде и никем более не использовалась, он взял каплю закваски на пробу и понес ее ко рту, и тут в привычную процедуру вмешалась его комната, как и опасался с самого начала Боголепов. Вмешалась жена старшего пекаря, вдруг проснувшаяся и прямо-таки бросившаяся к мужу на шею. В силу того, что она была женщиной не менее плотной, сложившейся и заметно выдающейся во всех положенных женщине частях, к тому же матерью четырех детей, объятья ее заметно осложнили для старшего пекаря процесс пробы. Он с трудом донес лопатку до рта. Так, не без труда, старший пекарь попробовал закваску, повращал ее по рту, дал необходимую оценку и вновь столкнулся с проблемой: объятья жены было настолько сильными, что мешали дышать, а следовательно – и глотать, и хоть порция закваски, взятая на пробу, была невелика, во рту она полностью не растворилась, а следовательно, необходимо было ее оттуда куда-то переместить. Пути было два. Один из них перекрывала любовь жены, другой по определению был невозможен: сплевывать закваску – это ни в какие рамки не входило. Да и куда? Старший пекарь преодолел возникшее затруднение со свойственной ему прямолинейностью: локтем левой руки он ударил супругу в живот и она, вздохнув, не только ослабила объятья, но и вовсе оставила мужа в покое, перевернувшись на другой бок, позволив ему спокойно проглотить малую часть плодов его двухдневного труда. Наблюдая всю эту сцену до конца, Боголепов понял причину обычного для старшего движения левым локтем. Оно было внешне бессмысленной, но постоянной частью ритуала, и только теперь получило необходимое и исчерпывающее объяснение: так старший каждый раз отгонял мешавшую ему жену. Дальше – больше. Объяснение получила и другая, казавшаяся Боголепову чуть ли не сакральной, странность в поведении старшего пекаря. Его необычная, похожая на паука, поза при размешивании готовой закваски объяснялась прозаически: он не пускал в нее своих детей. Они то ли проснулись, то ли не спали с самого начала и просто не подавали вида, и полезли все разом с четырех сторон в емкость, будто бы это была не закваска, а пена в ванной. Старший пекарь отмахивался от них, по кругу водя лопаткой по чрезмерной для таких объемов траектории, и только теперь это непонятное ранее излишество прояснилось для Боголепова. Он вспомнил, что старший пекарь размешивал так все закваски, даже очень небольшого объема. Да что там закваски! Он размешивал так сахар в стакане с чаем!

«Неужели его дети лезут во все, что он размешивает? Похоже, так. Да, жизнь у него, – пожалел про себя старшего пекаря Боголепов. – И ведь не зная, в чем тут дело, подумаешь, что это метод такой особый, что в нем смысл какой-то скрытый, начнешь так же делать, а оно вон как: детей отгоняет. Всего-то! То есть нет смысла мешать что-либо, как он. У тебя нет его детей. Но у тебя есть что-то или кто-то другой, кто мешает тебе делать свою закваску. Но это уже другие движения. У каждого свои движения. Просто потому, что у каждого свои дети и они по-своему лезут в закваску…»

Боголепов посмотрел на выглядывающих из-за спины старшего пекаря напарников и возвышающегося над всеми Губастенького, и по их сосредоточенным лицам понял, что для них происходящее выглядит по-прежнему: никаких детей и жены рядом со старшим пекарем они не замечают. Вывод этот напряг Боголепова. Он все больше убеждался в том, что все, что происходит с ним, касается только его, а все прочие живут обычной докомнатной жизнью. Оставался еще старший пекарь. Боголепов с надеждой перевел взгляд на него. Старший пекарь продолжал отгонять детей от закваски, но по нему сейчас, как впрочем и тогда, когда он простым и точным движением левого локтя отстранил от себя жену, никак нельзя было понять, делает ли он это осознанно и целенаправленно или движения его всего лишь плод бессознательной защиты от тех, кто был ему несомненно дорог. Они так мешали ему оставаться наедине с собой в самые важные для него моменты жизни, когда одиночество было жизненно необходимо для того, чтобы это самое главное вообще состоялось, произошло. Но однозначно сказать, что старший пекарь видел пришедшие с ним комнаты так, как видел свою комнату Боголепов, пока было нельзя. У Боголепова оставалась слабая надежда, что он не одинок, что не только он, но и старший пекарь не просто берет с собой свою комнату, но и понимает, что это с ним произошло.

«Да-да, мало взять с собой свою комнату, нужно еще понять, что это с тобой произошло. Иначе комната хоть и будет с тобой вместе, станет жить отдельно. Она будет скорее мешать тебе, чем помогать. Как в случае со старшим пекарем, – понял Боголепов и внутренне порадовался за свою комнату. – Да она, оказывается, у меня просто ангел. Вот ушла себе молча, как пришел старший пекарь, на хоздвор и стоит там. Верно, ждет, когда его комнаты уйдут. Долго ждать. Всю смену до багетов старший пекарь, конечно, не пробудет. Ему и не надо. У него еще две пекарни. Но до сельского точно останется. Так что еще четыре часа верных. Ничего, прорвемся. Главное, чтобы здесь все сошлось…»

Боголепов вернулся к закваске как раз в момент последней пробы, перед самой отправкой ее в дежу. Старший пекарь вновь зацепил лопаткой с чайную ложку закваски и на этот раз, не будучи в объятьях жены, смог спокойно, без контрольных движений локтем, оценить итоговый результат. По его лицу Боголепов понял, что все, как обычно, сошлось. Следующая проба боголеповской, и хоть она и была формальной – даже если бы Боголепов заявил особое мнение, старший пекарь наверняка не изменил бы своего решения – это стало с недавних пор особой привилегией, которой он не без удовольствия пользовался. Вот и сейчас он принял лопатку от старшего пекаря с ноткой торжественности и не удержался от строгого, учительствующего взгляда в сторону напарников и Губастенького. Важность момента вдруг поняла и комната и попыталась, не без некоторого успеха, протиснуться ближе к хозяину. Комнаты старшего пекаря как бы сбили ее с привычной оси – Боголепов оказался вдавлен в одну из стен, что серьезно не мешало, но несколько ограничивало свободу маневра – и оказали весомое сопротивление, не желая уступать свое место. Протиснуться непосредственно к закваске, возможно в силу своих размеров и низкого центра тяжести, удалось только тумбочке, но и здесь ее окружили со всех сторон многочисленные стулья и шкафчики комнат старшего пекаря. Особенно угрожающую позицию заняла детская двухъярусная кровать нависшая над тумбочкой и ежесекундно угрожавшая упасть, так как детям старшего пекаря уже, похоже, расхотелось купаться в закваске, и они принялись скакать по кроватям, раскачивая их из стороны в сторону. Тумбочка мужественно сохраняла позицию вплоть до того момента, как Боголепов осуществил пробу и согласно кивнул старшему пекарю. Он не лукавил и не старался понравиться, все было действительно в норме. Но как только это случилось, тумбочка поспешила убраться на хоздвор, столь угрожающей стала к тому моменту ситуация с двухъярусной кроватью. Разрешил ее опять старший пекарь. Принимая от Боголепова лопатку, он второй раз за утро нанес удар левым локтем, чем на этот раз разбудил жену и направил ее в детскую, где та быстро навела порядок, к удивлению Боголепова обойдясь совсем без слов и ограничившись всего четырьмя короткими подзадно-подзатылочными движениями. После чего она вернулась обратно, и Боголепову показалось, что за все время этой восстанавливающей порядок акции жена старшего пекаря так и не открыла глаза, действуя чисто интуитивно, привычно и безошибочно расставив все пространственно-воспитательные акценты. Боголепов подивился ее мастерству и в чем-то даже позавидовал старшему пекарю, который немедля приступил к смешиванию ингредиентов в деже.

Все необходимые части муки и воды уже были заранее отмерены Боголеповым и, к его удовлетворению, не подверглись контрольной проверке. Впрочем, такое доверие объяснялось не только доверием старшего пекаря Боголепову, но и его совершенно феноменальной способностью на глаз с точностью до столовой ложки прикидывать объемы воды и сыпучих продуктов. Только в масле старший пекарь не был так точен и предпочитал работать с ним на точный объем. В остальном весы ему вовсе не требовались. Вот и сейчас ему хватило беглого взгляда, чтобы удостовериться в точности приготовленных Боголеповым ингредиентов, и он осторожно, готовясь с самого начала к моменту чуда, отправил их один за другим в дежу, не подпуская к этой внешне механической работе – работе для подмастерья – кого-либо из присутствующих.

Домашние старшего пекаря к тому времени окончательно погрузились в сон и никто не мешал осуществить замес. Разве что только общая захламленность комнат накладывала отпечаток на характер движений старшего. Присмотревшись, можно было отметить: старший пекарь как будто бы все время сквозь что-то протискивался и к чему-то тянулся, не имея возможности подойти к необходимому объекту вплотную. Так, к кнопке включения тестомеса он не подходил ближе чем на расстояние вытянутой руки, и то, что раньше казалось своего рода причудой гения, теперь открылось Боголепову с совершенно другой стороны.

Между пультом управления и старшим пекарем располагались шесть корзин грязного, в основном детского белья, наступить на которые в силу каких-то причин старший пекарь не решался, предпочитая на пределе своих возможностей тянуться к кнопке, опасно, пусть и недолго, балансируя – к моменту соприкосновения пальца с пультом – на одной передней ноге. То же чувство равновесия потребовалось спустя четыре минуты при переключении на вторую скорость и еще спустя минуты полторы при завершении замеса. При каждом нажатии кнопки старший пекарь менял руку, но этот факт уже не находил никакого объяснения и был списан Боголеповым на счет веры в приметы, до которых старший пекарь был большой поклонник. К таковым ранее Боголепов относил и легкие постукивания по деже, которыми старший пекарь сопровождал завершение замеса, так как технологически никакой надобности в этом не было. Боголепов видел в этом некий оберег, молчаливое заклинание старшего товарища, и сам порой незаметно делал то же самое. Но теперь Боголепов увидел, что стучал старший пекарь по спине жены, которая слегка похрапывала и на хлопки мужа отреагировала далеко не сразу. Старший пекарь стучал по деже не менее трех раз. Занося руку на четвертый, но каждый раз ее опуская. И эти цифры сработали и сегодня. Жена старшего пекаря отличалась удивительной отзывчивостью.

Между тем наступило время пробы уже готового теста, и она прошла бы традиционно, как две капли воды похоже на пробу закваски, если бы в ситуацию по неопытности не вмешался Губастенький. Он, дождавшись окончания пробы Боголепова, обошел напарников и не нашел ничего лучшего, как наивно спросить у старшего пекаря:

– А можно, можно попробовать?

Старший пекарь, к удивлению Боголепова и напарников (оказывается, можно было и раньше вот так просто подойти и попросить), легко перенес это явное нарушение заведенного порядка.

– Можно. Почему нет? – сказал он и передал Губастенькому лопатку. Тот быстро слизал с нее остатки теста и, недолго подержав во рту, проглотил, после чего зачем-то повел носом, принюхиваясь. Старший пекарь заметил это его движение носом и сам повел им, но, не обнаружив ничего подозрительного, вернулся к Губастенькому с неизбежным вопросом:

– Ну?

Губастенький и сам знал, что должен что-то сказать, но по его лицу было видно, что он не ощутил чего-то из ряда вон выходящего, чего возможно ожидал и к чему готовился, и образовавшаяся вдруг пустота ощущений не находила слов. Повисла неловкая пауза, которую заполнило четвертое, пятое и даже шестое постукивание старшего пекаря по спине необычно активной сегодня жены. На седьмом Губастенький наконец собрался и ляпнул:

– Круто!

Старший пекарь задержал ладонь на восьмом ударе и уточнил:

– Круто в каком смысле?

Губастенькому потребовалось время, чтобы осознать, что выражение «круто» в отношении теста, да еще и ржаного, несет определенную двусмысленность, требующую обязательного уточнения. Он еще раз повел носом, вызвав беспокойство Боголепова, покосившегося в угол комнаты, и выдавил не без предварительного мычания:

– В смысле, это хорошо…

– Просто хорошо?

– Не просто, а так хорошо, что прям… Круто!

Круг замкнулся. Старший пекарь хмыкнул, забрал у Губастенького лопатку и сказал Боголепову как ни в чем не бывало:

– Время брожения пошло. Пятнадцать минут.

Боголепов кивнул, не уточняя, почему именно пятнадцать. В рецепте время брожения до формования было произвольным: от десяти до двадцати минут. И каждый раз после замеса и проб старший пекарь называл разное время. В прошлый раз, например, было шестнадцать. Старший пекарь словно играл этим временем, и Боголепову порой крамольно казалось, что четкой связи между качеством полученного теста и временем брожения после замеса, может быть, и нет, и старший пекарь говорит его наугад.

«Но, может, он действительно что-то такое чувствует, чего не чувствую я?» – каждый раз спрашивал про себя Боголепов. Спросил и сегодня. И даже комнаты старшего пекаря сегодня не помогли ему найти достоверный ответ. Отношения старшего пекаря со временем оставались загадкой для Боголепова, но, накрывая дежу пленкой, он понял, что таковыми они останутся навсегда, ибо как у каждого есть своя комната, так и у каждого есть свое время, и пятнадцать минут старшего пекаря – это не его, Боголепова.

«Старший пекарь живет в другом времени, – предположил Боголепов, – поэтому он так принципиален в отношении этих минут. Что здесь секунда, то там в тесте – год; минута становится столетием, часы – тысячелетиями. Старший пекарь живет временем теста и говорит в минутах только для того, чтобы я его понял. Люди придумали часы, чтобы понимать друг друга, но все живут при этом в своем времени, то есть времени того, чему они посвятили свою жизнь. Жить временем теста и далее хлеба – вот твой смысл, вот задача», – подытожил Боголепов, прикрывая дежу той же пленкой. Старший пекарь запрещал ее менять на этом этапе. При этом он опять же ничего не объяснял. Никакого соприкосновения пленки с тестом не было – теста в деже на две трети, и поднималось оно в этот, заключительный перед формованием период слабо. Сегодня Боголепов позволил себе еще одну догадку:

«Вероятно, это то, что из серии пятнадцати-шестнадцати минут. Неуловимое и возможное изменение пространства теста за счет новых заквасочных культур, которые могла принести новая пленка. Дрожжи – они так или иначе везде, прямо в воздухе, особенно здесь в пекарне. Какие-нибудь сотни пришельцев легко могут испортить планомерное существование миллионов, и хлеб в итоге не то чтобы не получится – чужаков должно быть слишком много, чтобы разрушить все – но будет другим, более или менее, но другим, а ведь задача пекаря как исполнителя – сделать так, чтобы все повторилось из раза в раз, пошло по заданному им когда-то кругу. Творчество пекаря – не новое, а повторение старого. Да, возможно, с некоторыми вариациями, но в основе своей – повторение, и здесь имеет значение все, все, даже пленка, которой далеко до поверхности теста…»

Пятнадцать минут прошли, и старший пекарь с помощью Боголепова выгрузил тесто на формовочный стол. Домашние старшего пекаря спали, и Боголепову даже подумалось, что время формования выбрано не случайно – по сути это был последний этап, на котором еще можно было что-то формально-механически, с помощью рук изменить, и они должны были быть заняты только этим, а не женой или детьми. Дальше работали время – окончательная расстойка, и температура – выпечка. Хотя вмешательство домашних старшего пекаря и в эти процессы нельзя было исключать. Они странным образом лезли только в то, чего он лично в эти мгновения касался. А старший пекарь, если уж лично и не закладывал и не вынимал хлеб из печи, то уж точно находился рядом, следя за температурой и определяя степень готовности. Но эти проблемы были впереди, теперь же на формование опять подошли напарники и Губастенький. Тесто было характерно для ржаного слабым, липким, и формовка представляла, особенно для новичков, определенные трудности, с которыми старший пекарь и Боголепов справились без особого труда, за несколько минут сформировав круглые заготовки, которые накрыли все той же пленкой. Старший пекарь и здесь не позволил себе отступиться от правил.

Следующий час прошел для Боголепова в обычной формовке прочего хлеба, тогда как старший пекарь с напарниками мастерили из теста какую-то сложную подарочную плетенку в виде корзины. Боголепова никогда эти якобы художественные выверты не интересовали. Напарники же были из кондитеров и воспринимали подобные изделия как подлинное творчество, в противовес приевшейся хлебной рутине. В обычное утро Боголепов и вовсе бы не смотрел на них, но сегодня сдержаться было невозможно, больно уж комично смотрелась женщина напарников рядом с женой старшего пекаря, когда тот крутился между подопечными, правя, подсказывая и помогая. В какой-то момент жена старшего пекаря и вовсе оказалась на женщине напарника сверху (старший пекарь в этот момент отчитывал одного из напарников за недостаточно обмятое тесто), и последняя, долго кряхтя и задыхаясь, выбиралась из-под жены пекаря, а когда выбралась, осталась рядом, не имея возможности уйти подальше и рискуя снова оказаться в подобном незавидном положении.

«Наши комнаты, и все, кто живет в них, расплачиваются за наши ошибки, – объяснил для себя произошедшее Боголепов. – А чтобы этого не произошло, нужно просто хорошо обминать доверенное тебе тесто…»

Он как раз обминал сельский хлеб. Заметив у ног пробравшуюся к нему тумбочку, Боголепов улыбнулся ей. Она в ответ, как кошка, потерлась о его ногу, и Боголепову стало даже как-то жаль, что раньше он не видел, что выходит из дома вместе с комнатой. Она ведь и до этого так же терлась о его ногу тумбочкой, ютилась, спасаясь от комнаты старшего пекаря, на хоздворе, зимой мерзла, летом задыхалась в смоге центра города, осенью мокла от дождей и дрожала по весне от сырости. В хорошую погоду, напротив, радовалась, что ей не приходится торчать в жаре и пыли пекарни, но дождавшись ухода старшего пекаря, тем не менее проходила внутрь, радуясь другому: Боголепов становился на какое-то время главным. Тогда и ей, его комнате, было позволено занять на пекарне лучшие углы. Она расставляла себя по своему усмотрению, смотрела на другие комнаты свысока, отсылала их на хоздвор или, того хуже, выгоняла на улицу. И это несмотря на то, что в отличие от комнат старшего пекаря ей с избытком хватало места в пекарне. Но, видимо, тем самым комната восполняла психологические потери от встреч с комнатой старшего пекаря.