Текст книги "Нет"

Уже совсем стемнело, когда Платонова снесло к котловану, из-за близости грунтовых вод похожему на огромный рукотворный пруд. Мысль создать дворец для керлинга родилась у Платонова год назад, и вот пару месяцев как начала воплощаться в жизнь. Платонов терпеть не мог керлинг, но намек министра, что просьба, мол, господин мэр, не моя, понял хорошо. Пришлось отложить покупку острова в океане. Дворец по плану втиснули в заложенный ранее парк, вырубив его наполовину. Другая половина, несмотря на все дорожки, скамейки, урны и фонари, с воздуха производила впечатление какого-то обрубка, которым, в общем, и являлась. Людей в парке было мало. Большинство куда-то бежало и на чем-то каталось, и надежды на них посему не было никакой. Потребовалось время, чтобы обнаружить хоть кого-то, подходящего для команды SOS. Ими оказались два простых мужичка, расположившиеся неподалеку от котлована, на скамейке, в окружении двух низких, по-полевому корявых берез. Мужички и не думали никуда бежать. Початая уже наполовину бутылочка (судя по урне, не первая), банка каких-то солений, полкруга «краковской» и слегка надломанный батон не позволяли им двигаться, а если позволяли, то только в сторону ближайших кустов, откуда как раз и возвращался, на ходу застегивая ширинку, по виду старший из них. Надо сказать, что к ночи высота полета Платонова значительно снизилась. Шарики явно начали сдавать позиции. Платонов находился на уровне крыш малоэтажек, но при этом почти не двигался. В районе котлована наступил полный штиль. Ему предстояло провести здесь ночь, а этого очень не хотелось. Средств обратить на себя внимание у Платонова не осталось. И он решил еще раз использовать голос, предположив, что водка наверняка меняет сознание и в некотором смысле делает его более восприимчивым. Но Платонов в очередной раз ошибся. Его «эй, мужики!» поначалу не осталось без внимания. «Кум, вроде как кричал кто-то сверху?» – старший задержал на полпути стакан. «Да брось, кому кричать? Кому мы нужны?» – усомнился младший. «Послышалось», – согласился старший и выпил. Повторных криков приободрившегося было Платонова мужички не услышали. Тогда он в приступе отчаяния, собрав пересохшим ртом остатки слюны, плюнул в сторону мужичков, попав младшему из них на макушку.

«Кум, дождь будет. Капнуло чего-то», – провел ладонью по макушке младший. «Обещали к утру. Дождь щас – это хорошо», – согласился старший. «Ага, ток картошку посадили», – кивнул младший и полез в банку за огурцом. Платонов заплакал в третий раз. И теперь уже безудержно, потоком. Но слезы его если и долетали до мужичков, то не обращали на себя никакого внимания. Приступ всепоглощающей ненависти вдруг накрыл Платонова. Он ненавидел этих мужичков. Он всегда их ненавидел, но теперь его ненависть достигла предела. Платонов напряг что есть силы живот – и струя его ненависти полилась на мужичков. Она попала младшему на сапоги, сплошь покрытые котлованной грязью, и частично омыла их. «Странный какой-то дождь, кум», – заметил, принюхиваясь, младший. «Слепой. Он и ночью бывает», – объяснил старший и откусил прямо от круга колбасы. Исчерпав всякую влагу (теперь ему нечем было даже плакать), Платонов решил использовать последнее и самое верное средство. Испражняться в таком положении ему еще не приходилось, и он потратил несколько минут, тужась и поднимая колени к груди, прежде чем последний его шанс, распавшись в полете на три отдельных, в меру влажных куска, упал на мужичков: младшему на лицо, старшему на руку. Третий кусок повалил бутылку. Старший прежде всего чистой рукой удержал бутылку – не пролилось ни единой капли – и только потом, задумчиво глядя на испачканную руку, спросил младшего: «Кум, это мне опять показалось или на нас с тобой кто-то насрал сверху?» И младший ответил, вытираясь газетой: «Не, кум. Не показалось». «Угу», – многозначительно выдавил из себя старший и, пошарив глазами, вывернул из ближайшей псевдояпонской горки булыжник. Младший последовал его примеру. После чего оба, встав во весь свой, как неожиданно оказалось, немалый рост, не особо целясь, запустили камни в сторону Платонова. Кто именно попал ему в челюсть и видели ли мужички, в кого бросают камни, понять было невозможно. Важно, что попали оба. Второй камень порвал белый, синий и красный шарики, и этого оказалось достаточно, чтобы Платонов, и без того последний час терявший высоту, резко пошел вниз. Он упал, не приходя в сознание, в котлован и захлебнулся в нем. Последнее, что Платонов увидел в своей жизни, – это надпись на дороге, ведущей к котловану. Она была хорошо видна, несмотря на пришедшую ночь, а адресат ее, судя по размеру букв и углу их наклона, проживал в ближайших малоэтажках:

– Настя, я люблю тебя. Андрей…

Платонова долго и всем городом искали. Из столицы приехала группа следователей и, казалось, обыскала весь город, каждый его уголок, но тайна исчезновения мэра Платонова оста лась нераскрытой. Разбросанные по городу вещи, кроме запонок, которые до сего дня покоятся в мемориале павшим героям и ждут своего археолога, так или иначе обнаружили. Но связать все находки в единую цепочку так и не смогли. Как и положено по закону, в трехмесячный срок избрали нового мэра и о старом теперь напоминала только «Платоновка». Она еще более разрослась. Но ресторан его имени закрыли. Бордель переехал на соседнюю улицу. Жена с детьми – за границу…

Новый мэр вспомнил о своем предшественнике лишь спустя год, при возобновлении стройки дворца, решив дать комплексу имя его вдохновителя и не подозревая, как недалек он от истины. Котлован залили бетоном, и останки Платонова, ушедшего из мира в чем мать родила, стали частью фундамента здания, парадный вход которого украсил его барельеф. Местность вокруг комплекса, стараниями местного садовода (по бумагам якобы выписанного из-за бугра) изменилась до неузнаваемости, и за высокую кованую ограду уже не пускают простых мужичков. И только неизвестный Андрей продолжает признаваться в любви неизвестной Насте. Надпись то и дело закрашивают, но она с регулярностью всходящего солнца возобновляется вновь и вновь…

Комната

В эту ночь, уходя на работу, пекарь Боголепов взял с собой свою комнату. Впрочем, сложно было понять: то ли это Боголепов взял ее собой, то ли комната вышла сама, по собственному, вдруг возникшему у нее желанию. За первое предположение говорил тот факт, что до этого Боголепов никогда не выходил вместе с комнатой и не видел, чтобы кто-то еще это делал. Но то, что и другие, как оказалось, берут с собой свои комнаты, могло говорить и об обратном: Боголепов брал с собой комнату и раньше, но просто этого не замечал. В самом деле, не могли же все разом, как и он, впервые в жизни взять с собой комнаты? Многие, судя по их поведению, явно делали это давно. Следовательно, комната могла выходить с Боголеповым задолго до этой ночи. Так или иначе, одно остается неизменным: в эту ночь пекарь Боголепов отправился на работу вместе со своей комнатой.

Понимание того, что он идет на работу вместе с комнатой пришло не в прихожей и не у двери, а спустя несколько шагов по гравийной дорожке, усыпанной палой листвой. Боголепов снимал маленький домик с комнатой-студией на участке с хозяевами, в ближнем пригороде, и выходил обычно в первом часу ночи, так что никто не мешал и ничто не мешало ему слышать, как шуршит листвой дорожка. Но в ту в ночь она зазвучала совсем не как обычно, и это нельзя было не заметить. Она зашуршала вся, а не только под ботинками Боголепова. Она верещала так, словно кто-то мел ее широкой метлой, захватывая и бордюры, и ветхий осенний газон по обе стороны, и даже одиноко стоящую ель у ворот. Боголепов остановился, посмотрел по сторонам и обнаружил себя в своей комнате. Шкаф, кровать, стулья, плита, стиральная машина… Все на месте. Только не там, в доме, а здесь. Боголепов непроизвольно оглянулся. Дом стоял на положенном месте. То есть на месте были его стены. Но в нем точно не было его комнаты. Потому что она была здесь…

«Хорошо, – подумал Боголепов, – пусть так. Раз моя комната здесь, со мной, значит, ее нет там, в доме. Впрочем – почему так? Почему если что-то есть здесь, этого обязательно нет там? То есть не здесь?»

Ответом Боголепову был ветер, расшевеливший оставленную им на стуле рубашку и сорвавший со стола листок для записей. На нем еще вчера Боголепов записал возможные дополнения к рецепту черного пумперникеля, который он как раз собирался печь этим вечером. Листок упал Боголепову под ноги. Он наклонился и поднял его. Белый бумажный квадратик трепетал у Боголепова в пальцах. Он был неопровержимо здесь, а не там, и его не вынесло через форточку (Боголепов никогда, даже летом их не открывал), листок очутился здесь каким-то другим путем. Каким? Прячась от этого неловкого вопроса, Боголепов машинально прочел рецепт и сунул листок в карман.

«Вечером, все вечером», – решил он про себя и направился к воротам.

Но идти вместе с комнатой было тяжело. Намного тяжелее, чем без нее. Это не удивило Боголепова. Взять хотя бы стулья. Старые, тяжелые. Тех времен. Дерево – не фанера. Может быть, даже дуб. И шкаф большой, во всю стену. А еще одежда в нем. Ну и стол, само собой. Кровать вообще тяжело даже чуть подвинуть, если под нее вдруг что закатится. А тут все это вместе приходится нести с собой. Понятно, тяжело.

«Так вот почему многие, даже очень молодые и здоровые люди так медленно ходят: у них просто очень тяжелые комнаты», – понял Боголепов, уже подходя к воротам. Здесь его ждала еще одна сложность. Для пешего прохода открывалась только калитка. Как в нее пройдет вся комната? Стулья еще куда ни шло, но вот остальное? Боголепов подумал и решил: раз уж комната пошла вместе с ним, не спросив, пусть она сама и думает, как ей быть, а он умывает руки. С этими мыслями Боголепов открыл калитку в воротах и вышел на улицу. Пока он вращал ключ, ему показалось, что комната осталась там, за воротами, но как только он достал ключ и на ходу уложил его в боковой карман рюкзака, оказалось, что комната, как ни в чем не бывало, идет с ним по улице. Как она, такая большая и тяжелая, преодолела закрытые ворота, осталось тайной.

«Вечером, все вечером», – еще раз решил Боголепов и накинул капюшон, который укрыл его от слабого, околонулевого морозца, но не от комнаты. Она невозмутимо, если такое выражение применимо по отношению к комнате, продолжила путь вместе с жильцом, который при всем желании не мог совсем ее игнорировать. И не только, и даже не столько по причине ее размеров и веса: улица была достаточно широкой, чтобы комната ничто не задевала, а вес по мере удаления от дома по какой-то причине заметно уменьшался и вскоре стал почти незаметен. Нет, проблема была в людях, встреча с которыми по мере приближения к станции становилась все более вероятной. Что они подумают или – того хуже – скажут, когда увидят его вместе с комнатой?

Вопрос этот возник в голове Боголепова уже через десяток шагов. И хотя, по его подсчетам, каждую ночь ему встречалось не более шести-семи человек (он шел на последнюю электричку длинной, но зато самой чистой дорогой) проблема оставалась. Шесть-семь или сто – какая разница? Факт наличия при нем комнаты оставался фактом. Какой-то человек идет на работу со своей комнатой. Зачем? Что он хочет этим сказать? Да кто ему позволил? Что же это такое будет, если все вдруг начнут ходить на работу со своими комнатами? В конце концов, куда смотрит полиция? Перспектива встречи с ней совсем уж разволновала Боголепова. Ему стало жарко, и он было потянулся скинуть капюшон, но сумел удержать себя в руках, вспомнив, что за все время он ни разу не встречал полицию в такое время. Нет, он видел как-то одну патрульную машину. Но она проехала далеко впереди и очень быстро, так что, будь даже уже тогда с Боголеповым его комната, полицейские все равно бы ничего не успели заметить. Теперь же, в субботу, и подавно вряд ли стоит ожидать встречи с ними – выходной как-никак.

«Впрочем, в выходные им самая работа», – подумал Боголепов и вновь коснулся капюшона. Но снова решил, что нет такого закона, который запрещал бы носить с собой свои комнаты.

Ну, не то чтобы Боголепов хорошо знал законы и был так уж уверен, что подобное постановление не было принято. Он в рабочей суете мог просто не знать об этом. Он вообще мало читал, а законы так и вовсе никогда не брал в руки. Хотя нет, в пекарне, на входе висел закон о правах потребителя, и Боголепов как-то даже держал эту книжицу в руках. Держал, но так и не открыл. Никаких других законов Боголепов в руки не брал, так что с уверенностью гарантировать, что нет закона, запрещающего носить с собой свои комнаты, он не мог. Вероятно, по этой причине с третьей попытки он-таки скинул капюшон и беспокойно огляделся. Никого. Оно понятно. По субботам обычное количество встречных сокращалось до четырех-пяти. И почти все они приходились на заключительный полукилометровый отрезок при подходе к станции, а до него еще было относительно далеко. Боголепов немного успокоился и успокоился бы совсем, если бы не надо было идти дальше, а идти было надо. Здесь варианты отсутствовали. Вопрос, что он скажет людям, когда они увидят его со своей комнатой, хоть и останавливал его, но не абсолютно. Он же идет со своей комнатой, а не с чужой. А если и есть закон, запрещающий брать с собой свои комнаты (чего, конечно, исключать совсем нельзя), то ведь он, Боголепов, не хотел брать ее. Умысла в его действиях не было никакого. Так вышло. Чистой воды случайность. Вышел за порог – и на тебе. И не думал совсем ее с собой брать. И опять же, это еще нужно разобраться, кто кого с собой взял…

На этом аргументе Боголепов окончательно обрел внутреннее равновесие и двинулся дальше. Но найденного равновесия хватило лишь на несколько шагов. Его остановило следующее, как показалось, неопровержимое умозаключение: если комната его и если это не он, а комната взяла его собой, то виновата именно комната, но виновным, как известно, не может быть нечто неодушевленное, виновным может быть только человек, и так как это его комната, то виновным будет именно он и никто другой, даром, что она съемная. Ведь по договору именно он несет ответственность за ее состояние на период действия договора. Другое дело, что возможность выхода комнаты вместе с ним в договоре никак не оговаривалась, и это Боголепов мог гарантировать: он внимательно, дважды прочитал его, прежде чем подписать. Непредусмотрительность составителей договора была очевидной, но ведь он подписал его. А вот это уже его неосторожность. Остается форс-мажор. Но является ли данная ситуация таковой – это вопрос. Однако то, что комната сейчас находилась именно с ним, а не с кем-то еще, опровергнуть было невозможно. Поэтому, есть закон или нет, ответственность несет Боголепов, а не его комната. При всей своей вдруг проявившейся подвижности, признаков хоть какого-либо разума комната не обнаруживала, и было бы глупым и безосновательным надеяться на его появление. Следовательно, он ли взял с собой свою комнату или же это она взяла его собой, отвечать за поведение комнаты придется ему, пекарю Боголепову, и только ему, и точка. Правда, тут же обнаружилось, что точка, поставленная в размышлении, оказалась многоточием в реальности. Оставаться на месте при всей щекотливости и в какой-то мере даже опасности ситуации было нельзя. Надо было идти вперед. С комнатой или без, но его ждал хлеб, который требовал графика, времени. Строго установленного времени. Иначе он просто не получится. Не поднимется на расстойке или не допечется – не суть. Главное – не получится. И никакая мука, закваска, дрожжи и умелость рук не исправят положение, если хлебу не будет дано должного времени, чтобы стать самим собой, а время у Боголепова с каждой остановкой утекало. Опять же, электричка была последней, и это тоже не стоило забывать. Нет, он еще не опаздывал, но позволить себе и далее подобное теперешнему расточительство не мог. Боголепов, переборов себя, вернул капюшон на положенное ему место и широкими шагами пошел вперед, старясь не думать о комнате, сосредоточившись на предстоящем хлебе, насколько это было возможно. Однако это оказалось труднее, чем он мог предположить.

Обычно мысли о хлебе оставляли прочим соображениям чрезвычайно мало места в сознании Боголепова. Во время работы он и вовсе в некотором роде переставал думать. Тогда орудием его мысли становились руки, а в редкие моменты вымеса больших кусков теста – и все тело, которое, как ему порой казалось, сливалось с мукой и водой. Но и вне пекарни хлеб не покидал Боголепова, оставаясь на переднем крае всех его размышлений. Хлеб виделся ему всегда и во всем. Так, летом придорожная пыль казалась ему хорошо просеянной ржаной мукой. Там же пузырилась осенней грязью закваска. Зимой пудра снега покрывала крыши домов, как сладкие булочки. А весной, вслед за сходом снега, и вовсе вся земля от края до края парила и пухла, как мягкое пшеничное тесто…

Но в ту ночь попытка предаться этим благостным размышлениям ни к чему не привела. Его комната была с ним. Она шла с ним по улице. Боголепов не мог думать о хлебе в таком положении, хотя присутствие комнаты там, в доме, никогда не мешало хлебу, но это было там, а здесь, вне дома, комната была неуместным соглядатаем. Настолько неуместным, что ни о чем кроме нее самой думать было невозможно. Физически окружая Боголепова, комната с тем же успехом окружила его сознание непроницаемой стеной. Все и вся теперь для Боголепова существовало только в крепкой связи с комнатой, проникало в нее и жило в ней вместе с ним, помимо его желания. Вот даже и парочка ворон не просто копалась в мусорном пакете, кем-то брошенном на обочине, а, подхватив остатки курицы, расположилась их доедать прямо на его кровати, бесцеремонно разбрасывая кости по только вчера выстиранному покрывалу. Боголепов попытался согнать ворон. Но его «кыш-кыш» и многочисленные взмахи обеих рук остались без внимания, словно самого Боголепова в комнате не было. Для ворон Боголепова не существовало, а существовала только его комната, тогда как для него самого были и комната, и вороны, и, кажется, он сам. В последнем, правда, он с каждым шагом начинал все более сомневаться, настолько нереальным начинало казаться все происходящее с ним теперь.

«Может, это не я? – подумал Боголепов. – Тогда кто же? – ответил он сам себе вопросом на вопрос. – Пекарь Боголепов, но не я, – вывел он следом нечто неудобоваримое и уточнил поспешно, словно боясь куда-то упасть: – Не я, не весь я…»

Уточнение не то чтобы успокоило, но едва возникшее ощущение нереальности сразу исчезло. Напротив, все было более чем реальным. В какой-то момент подумалось даже, что так было всегда: каждую ночь он выходил из дома вместе со своей комнатой, но то ли не замечал этого, то ли каждый раз забывал об этом, столь обыденным показалось на второй сотне шагов происходящее. Вороны продолжали свою трапезу. Пол комнаты покрывался дорожным инеем. Идти становилось все легче, и вывод напрашивался сам собой:

«Да, так было всегда», – решил Боголепов и, свернув в проулок, собранный из высоких заборов почти в тоннель, столкнулся с женщиной средних лет с таксой на поводке. Время прогулки удивило Боголепова. Он, разумеется, не стал вдаваться в подробности, отметив только, с какой легкостью такса согнала ворон с кровати, а женщина в свою очередь, не без труда потянув за поводок, не позволила собаке воспользоваться остатками вороньего пиршества. Она улыбнулась Боголепову и как ни в чем не бывало пересекла комнату наискосок, так что осталось совершенно неясным, увидела ли она только ворон или всю комнату целиком. Про таксу в этом случае можно было сказать определеннее: судя по тому, что она оставила метку в углу комнаты, такса восприняла ее как цельное пространство, потому и оказала подобный знак внимания. Только посмотрев вслед женщине с собакой, Боголепов понял, что она, женщина, так же как и он, шла со своей комнатой. Женщина быстро скрылась за поворотом, только такса задержалась у забора по все тем же собачьим делам. Боголепов успел увидеть немногое: белый фарфоровый торшер в виде тюльпана над узкой неприбранной кроватью, угол мольберта с холстом, выкрашенным фиолетовым, да мешковатый коврик таксы у входа. Еще в комнате Боголепова остался запах апельсина (пол у мольберта был завален апельсинными корками), но и он вскоре исчез, оставив пекаря в неведении относительно того, что женщина подумала о его комнате и увидела ли она ее вообще. В то же время наличие своей комнаты у первого же встречного воодушевило Боголепова. Он не один. Другие так же ходят со своими комнатами. Насторожило его только то, с какой легкостью женщина проникла в его комнату. Она не спросила разрешения у хозяина, да, похоже, и не собиралась этого делать. При этом, очевидно, она пересекла комнату Боголепова, не выходя из своей, то есть получалось, что ее комната прошла через его комнату, а пекарь неизбежно на какой-то момент оказался в ее комнате. Вывод этот заставил Боголепова невольно улыбнуться – он давно, недели две уже, не был с женщиной один на один в ее комнате, да еще и не выходя из своей. А тут вот так неожиданно получилось. Общение, правда, ограничилось беглой улыбкой. Но после двух недель воздержания и она имела некоторый вес. Видимый возраст женщины – он мог при недостатке света и ошибиться – его не смутил. Как и во всем, в женщинах он ценил опыт, а не внешнюю броскость. Смутило его, что вопрос этот вдруг вышел на первое место в его размышлениях, подчинив себе даже комнату, а вот этого Боголепов не любил, считая женщин некоторой обузой, в некотором роде приятной и необходимой, но все-таки обузой, по большей части мешавшей работе.

«Да, пора бы уже и сходить куда следует», – резонно решил Боголепов, выходя из тоннеля к путям. Быстро просчитав в уме варианты, он пришел к выводу, что вопрос этот может быть решен только послезавтра. Но вот как идти туда вместе с комнатой. Удобно ли это будет? И что скажет владелица той комнаты, куда он придет? И вообще, вот так просто показывать ей свою комнату? Не будет ли это с его стороны выглядеть каким-то предложением, выходящим за рамки предписанных услуг?

Ведь получится, что она окажется в его комнате. Женщин в комнате Боголепова, если опять же не считать женщину с таксой, никогда не было. Он предпочитал бывать у них. Так что если идти по обычному адресу, то придется нарушить данное, сложившееся не вчера, правило. А правила Боголепов нарушать не любил. Будучи пекарем, он хорошо знал, к чему приводит порой даже мелочное отступление от рецепта. Хлеб не возникал. Оставалась груда никчемного теста. Отступление от правил, собиравших жизнь Боголепова в единое целое, означало для него превращение жизни в эту самую никчемность. Найденный им однажды рецепт бытия не терпел отступлений, пусть порой и возникал щекочущий душу вопрос: «Есть ли он, этот раз, и навсегда данный рецепт?» Боголепов морщился и неизменно отвечал: «Есть», обрывая дальнейшие аргументы. Но в этот раз – уже на последнем, четвертом пути – комната, зацепившись батареей за стрелку, не позволила ему так легко отделаться, и в сознании на секунду возникло страшное: «Жизнь – не хлеб. Она без рецепта».

Боголепов рванул что есть силы и, как ему показалось, батарея сорвалась со стены. Он выбежал в полосу отчуждения, в душе надеясь, что комната в конце концов вернется туда, где ей и положено находиться. Но, уткнувшись лицом в оставленную им открытой по всем правилам дверцу шкафа (он как-то давным-давно придумал, что шкаф должен ждать возвращения одежды владельца), Боголепов понял, что его комната, как и он, благополучно пересекла все четыре пути и намерена, несмотря на поврежденную батарею, двигаться дальше.

От этого невеселого обстоятельства Боголепова отвлекла группа из трех рабочих-строителей, шедших на него со стороны платформы. Их профессиональную принадлежность раскрыл Боголепову как внешний вид: грязные куртки, шапки, сапоги и при приближении, пусть и легкая, но явная нетрезвость, – так и строительный вагончик, шествующий, как и боголеповская комната, вместе с троицей. Тошнотворный, прелый рабочий запах окружал рабочих нимбом. Вагончик не давал ему выветриться, доводя его до непереносимых для простого смертного концентраций. Боголепов уловил его за несколько десятков метров и поспешно, чуть отвернувшись в сторону, глубоко вдохнул. Столкновение его носа с атмосферой вагончика могло негативно сказаться на его работе. А этого нельзя было допустить. Так как и готовый хлеб, и в особенности закваску Боголепов прежде всего оценивал не по внешнему виду, а по запаху. Надо сказать, встреча с этой группой рабочих, в отличие от женщины с таксой, уже как месяц была обычной для Боголепова. Но если в предыдущие ночи его удивлял омерзительный запах и то, как с каждой новой встречей он усиливается – спустя месяц она била уже даже не в нос, а в глаза, – то теперь на первом месте оказался вдруг нарисовавшийся вагончик. Опять же, в отличие от комнаты женщины с собакой, теперь у Боголепова было время все хорошо рассмотреть. Три лежака вдоль стен с набросанным на них каким-то тряпьем (предположительно, бывшим постельным бельем). Стол у входа, заваленный коробками, пустыми и полными (с лапшой быстрого приготовления, чайными пакетиками, использованными и еще нет). Корки хлеба, тараньи головы, предсказуемый строй разномастных бутылок под столом. Два кривых табурета и пара огромных от налипшей на них грязи сапог на входе…

Вот то, что успел уловить Боголепов до прямого контакта с троицей. Он так увлекся, что только за несколько метров до встречи вдруг осознал: эти трое не просто в очередной раз пройдут в непосредственной близости, бери больше, они пройдут через его комнату. С учетом кардинального различия внутреннего содержания комнат это выглядело своего рода изнасилованием, но избежать этого гнусного для Боголепова акта уже не представлялось возможным. Дорожку к платформе окружала метровая живая изгородь и прыгать через нее было бы уж совсем нелепо. И потом, вагончик и комната, значимо превышая размерами своих жильцов, стенами уже соприкоснулись… Боголепов с ужасом был вынужден наблюдать, как вагончик грязными лежаками трется о его кровать, и белье, о Боже, белье обнимается с тряпьем складками, и они мнут друг друга. Он видел, как бутылки, нарушив строй, падают вразнобой и катятся по полу, разливая местами остатки; как табуреты сталкиваются со стульями и на секунду переплетаются ножками; как столовый мусор летит по комнате, смешиваясь с костями, оставленными воронами; как сапоги лыжным путем пересекают его комнату от края до края, оставляя после себя жирную буро-зеленую колею…

Очнувшись от этого трехсекундного кошмара, Боголепов нашел в себе силы посмотреть рабочим вслед и не без удовлетворения отметил, что их вагончик унес с собой вороньи кости, а след от сапог оказался банальной, вонючей, но легко смываемой органикой. Прочие же следы контакта были совсем уж незаметными и в целом не заслуживали внимания, если бы не закатившаяся под кровать бутылка, звякавшая теперь при каждой относительно весомой неровности на дороге. Это если и напрягало, то не сильно. Звук ее был едва слышен самому Боголепову. Для прочих же он вовсе, судя по всему, оставался неуловим.

«Вечером, вечером вытащу», – вновь вспомнив про спасительное время суток, решил Боголепов, поднимаясь на платформу, которая была соответственно времени почти пуста. Боголепов стал третьим. А вот его комната стала четвертой. Один из пассажиров – он был в шляпе – пришел на платформу с двумя комнатами. О такой возможности Боголепов как-то не подумал, хотя она была более чем очевидной. Многие люди живут не в одной, а в двух или даже большем числе комнат. Боголепов невольно приблизился к владельцу двух комнат, стараясь подойти не ближе момента соприкосновения, тем более что одна из комнат была чрезвычайно, по его меркам, большой: метров сорок, не меньше. Это была студия с огромным кожаным диваном, который если бы и вошел в комнату Боголепова, то для этого пришлось бы вынести все остальное. Из прочего бросалась в глаза плазма – по размерам близкий родственник дивана – неизвестной Боголепову марки и аквариум, который вместе с диваном в комнате Боголепова не уместился бы ни при каких условиях. Полукилограммовые рыбы в зарослях водорослей походили на хамелеонов, так что у него сразу зарябило в глазах, и он поспешил отвернуться.

Боголепову было совершенно непонятно, зачем владелец студии, при всей этой роскоши главной комнаты, пришел на последнюю электричку еще и с маленькой, в кровать и стенку, спальней, примыкавшей к студии как раз со стороны аквариума. Ему вообще было непонятно, зачем к студии приделан этот отросток, казавшийся только на фоне одного дивана очевидной недозрелой нелепостью, которая никак не смущала человека в шляпе. Напротив, всем своим видом – шляпа была явно подобрана в цвет пальто и туфель – он как бы говорил Боголепову и прочим: «У меня все нормуль, чувак! Все очень даже нормуль… И в хате моей все в тему. Все в тему… Чика моя прибралась вчера…»

Боголепов не стал спорить. «Нормуль» – понятие предельно растяжимое, «в тему» – вообще не понятие, а «чика» – это в данном случае девушка или кто? Он попытался стороной обойти комнату человека в шляпе, однако в силу размеров платформы потерпел неудачу. Комната занимала не только всю платформу, но и половину сквера за ней и едва не вылезала на пути. Боголепову нужно было в первый вагон, но перебороть себя и сделать шаг в чужую комнату он долго не решался. Оба предыдущих раза кто-то входил в его комнату, и он только принимал это как неизбежность общественного пространства, но теперь первый шаг должен был сделать именно он. Человек в шляпе явно не имел намерений посетить комнату Боголепова. Он безмятежно на каком-то странном, едва понятном языке что-то мурлыкал в телефон – младший брат дивана, плазмы и аквариума – про сломанную упомянутой ранее чикой тачку и хотя и долбаную, но прикольную электричку-сафари. Боголепова, судя по всему, он даже и не заметил. Это было на руку последнему. Можно было пройти незаметно за спиной человека в шляпе. Осталось только выбрать маршрут, которых ввиду размеров студии могло быть по меньшей мере два: справа и слева от дивана. Идти через диван, при том, что он был относительно невысок, Боголепову и в голову не пришло. Наступать ногами на мебель, да еще и чужую – Боже упаси! Но справа или слева обходить диван? Вопрос не был праздным. Слева пол загромождали разноцветные пуфы и капелеобразное кресло-мешок. Справа светился аквариум и несколько вращающихся книжных стеллажей. Оба варианта, в свете пока еще неясной реакции владельца студии, представляли определенную сложность, и Боголепову было нелегко выбрать. Он посмотрел на платформенные часы и понял, что на все про все у него оставалось три-четыре минуты, не больше. Конечно, можно было войти в поезд и здесь, а потом уже по вагонам добраться до первого. Но ходить по электричке Боголепов не любил, а с учетом того, что входить в поезд пришлось бы вместе с человеком в шляпе, проблема его соприкосновения со студией все равно бы не исчезла. Так что уж лучше решить вопрос здесь и сейчас, благо еще есть несколько минут. Он подошел вплотную к студии и ощутил, как комнаты, соприкоснувшись, затрепетали как желе, дернулись в разные стороны, но тут же вновь притянулись другу к другу. Студия шляпы по праву сильного начала затягивать комнату Боголепова в себя. Тем не менее, косясь на человека в шляпе, Боголепов вступил на паркет студии. Тот тихо, будто извиняясь, затрещал, и Боголепов задержал занесенную для второго шага ногу, но когда через долгую секунду опустил ее – паркет уже молчал, он принял его и никак далее не обозначал свое присутствие. Боголепов пошел справа. Он наметил тропинку между стеллажами. Главное – не зацепить их (кто знает, как они звучат, вращаясь), а это было сложно. Расстояние между ними, если оно не возникло случайно, явно вымерялось человеком в шляпе с учетом собственной почти болезненной худобы, и склонному к полноте Боголепову оно представлялось серьезным препятствием. Оно, конечно, не грозило возможностью застрять, но не привести стеллажи в движение при первом взгляде казалось невозможно. Так оно и случилось. Боголепов задел сразу три стеллажа, и его энергии хватило разворот каждого, но эта осечка Боголепова никак не препятствовала его пути. Далее все относительно просто. Пол на кухне каменный, а Боголепов был в мягких ботинках. Здесь обошлось без каких-либо звуков. Стола на кухне не было – его заменяла широкая и длинная, персон на десять, стойка, и выходу Боголепова в окно уже ничто не могло помешать…