Текст книги "Нет"

Оказавшись вне студии, Боголепов несколькими шагами вывел из нее свою комнату, облегченно выдохнул и только потом обернулся. Человек в шляпе продолжал свое мурлыканье. Похоже, через его комнату ходили все кому не лень и его это не возмущало. Он так жил. Жил словно на улице. Выходило, что это была вовсе и не его комната.

«Шляпа», – подумал Боголепов разочарованно и поспешил к первому вагону. Как раз там находился третий пассажир: высокий, носатый парень в серой зимней толстовке, бегло посмотревший на Боголепова и тут же спрятавшийся в свой телефон. Его комнату Боголепов не сразу и заметил. Она была совершенно пуста. Только у окна валялся надувной матрас, прикрытый простыней и одеялом. И все. Не было даже подушки. Ее мог заменять замызганный и сальный рюкзак, висевший на спине парня. Парень стоял на самом краю платформы, явно намереваясь войти в первую дверь. Боголепов, хотя и шел к первому вагону, садился всегда в его конце. Он как-то конкретно не смог бы объяснить эту привычку, ставшую правилом, но никогда ей не изменял. Поэтому комнаты парня и Боголепова на платформе так и не коснулись друг друга. Не произошло этого и в вагоне. Они заняли крайние кресла. Но, войдя в вагон, Боголепов попал в предсказуемую ситуацию.

В вагоне было с десяток человек, и, даже заняв ближайшее к выходу место, Боголепов со своей комнатой волей-неволей оказался сразу в нескольких других, которые и так уже к моменту его появления находились друг в друге, на время поездки создавая некую общую комнату. Комната Боголепова, едва он вошел в вагон, стала ее частью. Самой по себе боголеповской комнаты вдруг не стало, и вместе с ней не стало и Боголепова, как существа отдельного от прочих людей. С этого момента он стал не другим, а другими. От него вдруг, прямо здесь и сейчас, потребовалось не требуемое ранее усилие – остаться собой. Ему во что бы то ни стало теперь необходимо предотвратить свое собственное – вслед за комнатой – исчезновение. Не имея ранее подобного опыта, Боголепов начал действовать инстинктивно.

Для начала он воспользовался всегдашним ритуалом отстранения: скрестил руки и ноги. Но этого оказалось совсем недостаточно. Все, кто находился в вагоне, даже спящие, так или иначе делали то же самое. Получалось, что этим Боголепов только приближал себя к ним. Осознав это, он сразу вытянул ноги и достал из рюкзака планшет. В голове пронеслось спасительное: «Он – мой, и когда я в нем, я – не они…»

Экран вспыхнул черным пумперникелем на заставке, но тут же Боголепов понял, что он не один. Почти у каждого в вагоне было нечто подобное перед глазами. В связи с соприкосновением комнат неизбежно смешивались картинки, игры, звуки музыки, и даже его черный пумперникель, хлеб, который он должен был печь сегодня, уже не принадлежал только ему. Хлеба касались десятки пальцев, ползущие по экрану, как по своему собственному, оставляя жирные полосы к себе и от себя. Боголепов отдернул в панике руку и выключил планшет, но полосы продолжали возникать и на черном экране. Пекарь убрал планшет в карман рюкзака и что было силы дернул молнию, переставил рюкзак ближе к проходу и пересел к окну. Но и в грязном, давно немытом стекле он видел смешавшиеся комнаты, с трудом находя в этом причудливом коктейле детали интерьера своей. Он чувствовал, как с каждой секундой его затягивает в воронку, где теряются лица и возникает что-то среднее, под ничего не говорящим названием «человек». Человек вообще. Боголепов хотел этому сопротивляться, но, впервые выйдя из дома со своей комнатой, не знал как. Он в отчаянии зажмурился и как последнюю просьбу представил себе черный пумперникель внутри себя, а не на экране. Он начал мысленно двигаться по его корке и вскоре так увлекся, что, даже открыв глаза, не потерял видение, а достигнув конца, спокойно развернулся и пошел обратно. Здесь, в хлебе, он был один. Он был самим собой. Он был хлебом и хлеб был им. Не теряя хлеб из виду, Боголепов снова посмотрел в окно. Комнаты не разошлись, а еще больше потерялись друг в друге, как и люди, смотревшие, казалось, в один и тот же экран и касавшиеся его каким-то одним общим для всех пальцем. Но Боголепова, который видел все это сквозь хлеб, свой хлеб, теперь ничего не пугало. Он был отчего-то уверен, что его комната вернется к нему, едва он покинет вагон, и если она что-то при этом потеряет, значит, это что-то ей и не принадлежало, и если другие что-то оставят в его комнате, то этого не надо бояться, а принять как есть, как возможную и необходимую часть себя, часть своего хлеба. Боголепов, удерживая хлеб перед глазами, сел лицом к вагону и присмотрелся.

Сформировавшаяся в вагоне комната оказалась причудливой смесью привычек, культур, доходов и жизненных обстоятельств. Сборная мебель из прошлой, пропавшей страны перемежалась с икеевской серостью и самоделом. Так, кровать Боголепова, будучи деревянной, сменила спинку на металлическую решетку древней сетчатой кровати, стол покрылся современным глянцем, стулья и вовсе вытянулись и расползлись а-ля Дали. Смешались и стены: высокие и низкие, с обоями и без. И полы: паркет, линолеум, ковролин, плитка и просто доски перетекали друг в друга, оставляя, впрочем, неизбежное впечатление какой-то случайности и кратковременности их союза, столь разными они были, тем более что многие из пассажиров вместе с комнатами взяли с собой и тех, кто там остался. И если спящие жены, мужья и дети не вызвали у Боголепова особых эмоций, то вот парализованный старик на его кровати заставил поволноваться, так как вдруг обнаружилось, что старик этот удивительно мобилен и, совершенно не двигая руками и ногами, возникает то тут, то там на разных кроватях и диванах, заменяя собой ранее там лежавших. Он единственный из всех, будучи совершенно недвижим, не находил себе покоя, словно стремясь оказаться везде и сразу.

Объяснение этому феномену Боголепов, как ему показалось, нашел только к третьей остановке: «Он не может, но хочет быть везде. Тогда как на самом деле он в некотором роде нигде».

Так для себя объяснил поведение старика Боголепов.

Но отмахнуться тем самым от него не получилось. Старик маячил перед глазами, кровать Боголепова он занимал чаще других (возможно потому, что она на первый и весьма приблизительный в сложившихся обстоятельствах взгляд была шире и больше остальных), а черты его лица показались знакомыми. Боголепов не стал вспоминать, откуда он его знает. Он думал о другом. Не найдя какой-то определенной логики в пересечении комнат, Боголепов, все еще с опаской держа перед глазами хлеб, пытался понять, знают ли присутствующие о том, что вышли из дома вместе со своими комнатами. На поверхности было, казалось, очевидное: конечно знают, но так же, как и он, молчат. Все – люди. Он – человек. Следовательно, со всеми могло произойти то, что произошло с ним. Умозаключение нехитрое и более чем убедительное. Но оно страдало словом «могло», как опухолью. При его удалении доказательство распадалось. И оставался он, Боголепов, единственный в своем роде. С каждым может произойти то, что не происходило и не произойдет ни с кем более, кроме него. Пусть он и вышел со своей комнатой и даже видел других людей в той же ситуации, но это вовсе не означало, что сами эти люди видели себя так и действительно вышли из дома вместе со своими комнатами.

Чтобы понять, что на самом деле происходит, оставалось одно-единственное, но верное средство: подойти и спросить у кого-то из пассажиров, действительно ли он находится здесь вместе со своей комнатой. Подойти и спросить – и всё. Мешала этому простому рецепту крайняя необщительность Боголепова, свойственная ему с детства. Она, возможно, предопределила выбор профессии, которая развила склонность до опасных величин. И потом, даже если Боголепов наступит на себя и задаст этот вопрос, нет никакой гарантии, что человек в такой ситуации скажет правду. Непросто признаться в том, что ты сидишь в вагоне электрички вместе со своей комнатой. На это надо решиться. Боголепов даже спросил сам себя, рассказал бы он о том, что с ним произошло, первому встречному, и сам ответил быстро и однозначно: «Нет».

Нужно было искать какой-то другой способ узнать правду, а между тем беспокойный старик в очередной раз улегся на его кровать, и только теперь Боголепов обратил внимание, что старик, не имея возможности пошевелить ни рукой ни ногой, не ходит по комнатам, а летает, держа руки по швам, с легкостью ветерка вылетая порой за пределы вагона, паря как птица над путями и платформами. Но его то и дело как магнитом тянуло на кровать Боголепова, и это не могло не беспокоить. Когда старик в очередной раз улегся на его кровать, Боголепов решился-таки спросить его о причинах подобного выбора. Но не кричать же на весь вагон. Боголепов достал листок с рецептом и карандаш, огрызок которого всегда носил с собой на случай вдруг возникших рецептурных соображений, и написал на обратной стороне: «Зачем вы взяли с собой свою комнату?»

Подумал и добавил: «Почему вы лежите на моей кровати?» Зафиксировав вопросы, Боголепов вдруг понял, что старик, даже если захочет ответить, не сможет этого сделать, так как, по-видимому, не может не только двигаться, в обычном смысле этого слова, но и говорить, и как ни задавай ему вопрос, ответа на него все равно не получишь. Старик оказался занятным, но крайне невыгодным объектом для вопрошания. Боголепов убрал листок и карандаш. Старик между тем, полежав немного, отправился в свое очередное путешествие. И тут Боголепов отметил про себя еще одно обстоятельство: в комнате, возникшей на стыке десятка других, нельзя было достоверно определить, чей это старик. Так же как и понять, чья где жена, муж или ребенок. Люди, как и вещи, перемешались. И принадлежность каждого из них к сидящему в вагоне была ясна только ему самому и никому другому. Боголепову даже подумалось: люди берут с собой вместе с комнатами своих близких не потому, что они им так дороги, а чтобы избавиться от них хотя бы на время, предоставив возможность другим видеть и думать о них. Боголепову не от кого было избавляться. Тогда почему старик лежит на его кровати?

«Где ты здесь увидел свою кровать? Каждый раз, когда ты выходишь со своей комнатой, другие люди становятся близкими тебе, а ты – им. В такие моменты все свои и нет чужих. Для этого нужно просто взять с собой свою комнату».

Тут же Боголепов отметил, что хлеб перед глазами исчез, но страх пропасть, потеряться в этой мешанине людей и комнат не вернулся к нему. Он больше не боялся. Он понял, что пока есть кто-то другой – и он никуда не денется. А его комната не растворится в других, а только станет частью одной общей комнаты, которая не возникает и не исчезает, а была, есть и будет всегда… На этой мысли Боголепов задремал и проснулся только во время приближения к вокзалу. Этот краткий сон на подъезде к городу был скорее его привычкой, своего рода ритуалом, чем необходимостью. Боголепов, как правило, высыпался в день перед ночной сменой. И этот сон минут в 10—15, конечно, ничего не добавлял к общему времени отдыха, но вот даже и в такую необычную ночь пришел не задерживаясь, что Боголепова при пробуждении удивило и озадачило:

«Все как будто бы не так, как раньше, а сон тот же», – подумал он и широко зевнул. Осмотрел вагон, отметив появление нескольких новых пассажиров, чьи комнаты уже затерялись среди прочих. Старик все так же время от времени летал и со все тем же необъяснимым постоянством ложился на кровать Боголепова. Но теперь Боголепова этот факт даже немного обрадовал, и он вспомнил о своем желании задать старику пару вопросов.

«Может, все-таки спросить? Так, не для того, чтобы получить ответ, но чтобы вступить в общение, что ли. Все-таки он ложится на мою кровать, а не на какую-либо другую. А вон их сколько…» – думал Боголепов, к концу умозаключения достав из кармана листок. Осталось решить, как сделать так, чтобы старик прочитал вопросы. Просто держать над ним листок, когда он в очередной раз ляжет, представлялось оптимальным решением, но только не в условиях вагона. Место, которое старик занимал, находилось не в проходе, но аккурат между креслами. С одной стороны, он ложился у ног какой-то пухлой тетеньки, напомнившей Боголепову его первую начальницу из пригородного хлебокомбината, с другой – не менее плотного мужичка, хоть и спавшего, но занявшего ногами все межскамеечное пространство, так что старик укладывался прямо ему на колени. Только оценив эту ситуацию, Боголепов вдруг понял, что эти двое, так же как и старик, находятся, пусть только и ногами, но на его кровати. Тетенька так и вовсе выложила свои ноги на подушку. Но поделать со всем этим, по крайней мере до выхода из вагона, ничего было нельзя. Боголепов недовольно скривился и попытался сосредоточиться на основной задаче: задать старику необходимые вопросы. Он просчитал траекторию его взгляда при последнем приземлении и понял, что можно прикрепить листок на стекло напротив. Боголепов осторожно, дабы не разбудить спортсмена-тинэйджера, в куртке какой-то сборной спавшего у окна, даром что рэп из его наушников разносился на треть вагона, просунул листок в промежуток между стеклом и рамой и стал ждать возвращения старика. Он вернулся скоро (все его прогулки-полеты не отличались длительностью и были похожи на короткий вздох) и, расположившись, как и прежде, на ногах мужичка, сразу попал, как показалось Боголепову, глазами в листок. Какой-то мгновенной реакции, правда, не последовало, и Боголепов было подумал, что надписи слишком мелкие, чтобы старик мог прочесть их на таком расстоянии. Может, оно было и так, но то, что старик заметил листок, стало очевидным после того, как, взлетев в очередной раз, он направился не куда-либо, а именно к листку. Он горизонтально завис в воздухе прямо напротив листка, покачался всем телом из стороны в сторону вслед прочитанным буквам, повернулся к Боголепову, но не имея возможности двигать даже губами, только часто заморгал, как будто с чем-то соглашаясь, затем веки его замерли, и Боголепов отчетливо прочитал в глазах ответ на свой первый вопрос, ставший ответом, так выходило, и на второй: «Она не моя».

«Как это не ваша? – спросил его глазами Боголепов. – А где же вы лежите, когда с вами нет моей комнаты?»

Но на этот вопрос старик не ответил ему, отправившись в свой обычный полет. Боголепов растерянно посмотрел ему вслед и подумал, не настаивая на своем выводе: «По своей комнате, чтобы она была твоей, нужно ходить, а не летать. Иначе ты оказываешься где-то, но не в ней…»

Он посмотрел в окно и, увидев в нем, как в зеркале, нагромождение пришедших с пассажирами комнат, слившихся в одну общую, ничему не удивился. Напротив, сейчас его удивило бы обратное.

«Как мы быстро ко всему привыкаем, – подумал Боголепов. – И к плохому, и к хорошему. И даже к такому, совершенно необъяснимому. Человек – существо ко всему привыкающее», – вывел он и вспомнил о хлебе, окончательно, кажется, войдя в обычную колею. Сегодня на нем третья фаза закваски ржаного, сельский и какие-то булочки к завтраку, и багеты, конечно багеты. А вечером, уже дома, черный пумперникель. Возник вопрос: не помешает ли всему этому комната?

«Нет, как она может помешать? – успокоил сам себя Боголепов. – Даже если и захочет. Да, и зачем ей чему-то мешать? Тем более в пекарне не будет такого нагромождения людей, как здесь, в вагоне. Пекарей, не считая старшего, который появится ближе к утру, всего трое. И комнатки у всех маленькие…»

Они в отличие от Боголепова предпочитали, хоть и, по его понятиям, ютиться, но в центре. Да, потом после открытия кафе будут определенные сложности: пекари работали в евро-стиле за стеклом, все как на ладони – кафе дорогое и в центре, каждый второй посетитель, так сказать, «шляпа». Их комнаты уж точно влезут в пекарню, а то и весь склад займут, чью-то и вовсе во двор вынесет. Но «шляпы» появляются обычно к обеду, а у него смена до трех – не долго терпеть…

Вагон дернулся и остановился. Боголепов вскочил. Обычно к этому моменту он уже был в тамбуре – нужно было успеть на последний поезд в метро. Можно было добраться и наземным транспортом в случае чего. Но зачем эти лишние проблемы перед сменой? Проще немного ускориться здесь на платформе и в переходе – и успеть. Погруженный в эту задачу, Боголепов как-то пропустил момент распада: распада сформировавшейся в вагоне комнаты на множество составляющих. Он вспомнил об этом уже на выходе с платформы, у спуска в метро. Оглянувшись в сторону покинутого вагона, он задержался на секунду, уловил выходящие из вагонов вместе с людьми комнаты, еще секунду потратил на проверку, все ли на месте в своей, и сорвался с места, начисто забыв о старике и заданных ему вопросах. Преодоление турникетов не составило проблемы. Боголепов спешил, ему некогда было думать, как их будет преодолевать его комната. Только на эскалаторе, бегать по которому он, даже торопясь, не любил, Боголепов вспомнил о комнате. Убедился, что она по-прежнему с ним, и едва сдержал смех, столь смешными и неуклюжими выглядели его и прочие комнаты на эскалаторе. Некоторые упирались что было силы, не желая спускаться. Другие по пути вверх падали вниз и собирались гармошкой у входа на эскалатор. Среди общей серости попадались и забавные, очень неожиданные экземпляры. Так, одна дама взяла с собой (вероятно, из многочисленного списка своих комнат) роскошный, в зеркалах и мраморе, совмещенный санузел. Как она такая, с позолоченным биде и сумкой в четыре-пять боголеповских зарплат, оказалась в метро и куда спешила в такое время, осталось загадкой. Боголепов, уже сходя с эскалатора, обернулся и увидел, как вслед за хозяйкой наверх с трудом вползла наполненная пеной ванна, как шапка пены слетела от сквозняка на поручень и в нее попал рукой какой-то служащий метро, ехавший в своей комнатке два на два, как в склепе. Боголепов хмыкнул и ускорил шаги – до последнего поезда оставалась пара минут, не больше.

Переход был коротким, и Боголепов успел даже пройти ближе к середине платформы. Как и в электричке, ему был нужен первый вагон на выход. Платформа была почти пуста. Боголепов знал: пятничные компании и перебравшие с вечера одиночки подсядут ближе к центру. На станции, где выходил Боголепов, они в такое время порой даже создавали будничную толкотню. Но пока и вагоны подошедшего поезда были почти пусты. Соседями Боголепова и его комнаты оказалась молодая пара, держащаяся за руки, и их комнаты, слившиеся в одну, так что совсем не видно было границы между девичьим туалетным столиком и кипой нестиранной мужской спортивной формы. В дополнение к форме в противоположном конце вагона растянулся во всю длину скамейки бомж, и он, понятно, не привлек бы внимания Боголепова, если бы не одно, сразу замеченное им обстоятельство: бомж был один, без комнаты, что было логично и легко объяснимо при взгляде на него. Но… Да, теперь у этого человека нет комнаты, но ведь когда-то она у него была? Не мог же он сразу появиться на свет без комнаты. Сейчас не каменный век. Комната у него была, но потом она от него ушла. Или он ушел от нее… И теперь его комната – этот вагон… Нет, неправильно, теперь его комната – это все комнаты людей, которые оказываются рядом с ним. То есть моя и комнаты этих двух. На чуть-чуть, где-то на секунду или минуту, но он каждый раз получает свою комнату. А люди морщат носы или того хуже – бьют его. И все потому, что он оказывается в их комнате. Они не хотят такого соседа. А ему и неважно, какая это будет комната. Он будет рад любой, первой встречной. Люди, у которых нет своей комнаты, живут в чужих, недолго, но живут. Поэтому нет человека без комнаты. И, может быть, в конечном итоге, все люди живут только ради того, чтобы у них была своя комната…

Поезд остановился. Входящие дети пятницы скрыли бомжа и пару от взгляда Боголепова. Тяжелая смесь табака и разномастного алкоголя быстро заполнила вагон, перебив даже, казалось, непоколебимую ничем ауру человека без комнаты. Боголепову оставалось радоваться тому, что он будет находиться внутри пятничной компании не более трех станций с короткими перегонами. Эти пятничные переезды каждый раз давались ему особенно тяжело. Боголепов совсем не пил. На вопрос о любимом напитке он с полной серьезностью отвечал:

– Вода.

Вопрос о любимой еде после такого ответа отпадал по определению, хотя и требовал уточнения. Любимой частью хлеба для него были горбушки. Причем черствые. Равнодушный к сухарикам и прочим подобным лакомствам, Боголепов мог съесть в присест до десятка подсохших горбушек, лишь слегка посыпая их солью или обмакивая в подсоленное масло и запивая все это, по его понятиям, пиршество простой водой.

Из этого следовало, что Боголепов не любил все пестрое и неоднозначное, а именно таким в одночасье стал воздух вокруг него. К невыносимой для него атмосфере добавился шум еще вчера все сказавших друг другу людей, повторяющих теперь сказанное скачущим, заплетающимся, неизменно оруще-кричащим языком, который бил Боголепова по голове, втаптывая в нее неизвестные и неинтересные ему факты и события. Сегодня одна из историй, вследствие того, что оба ее участника нависли как раз над Боголеповым, заслонила собой прочие – от них до Боголепова долетали совсем уж отголоски. Два студента-актера, не то «щуки», не то «щепки» – букву «щ» в названии Боголепов уловил, но не смог конкретизировать – спорили в окружении своей крайне хаотичной общежитской комнаты. Они перебивали другу друга пьяными, но даже в этом состоянии поставленными голосами, споря о чем-то таком, до чего Боголепову в обычной ситуации не было бы никакого дела. Но тут ему пришлось выслушать, по его мнению, совершенно бессмысленную информацию о роли второго плана при разработке роли. Боголепов ничего не понял. Он только в очередной раз уяснил для себя, что актеры – люди, так сказать, теплые и держаться от них надо подальше. Но в данной ситуации ему пришлось выслушать эту познавательную загадку до конца и даже несколькими секундами более. Актеры вышли вместе с ним, но благо пошли к другому выходу. Они едва тащили за собой свою комнату, столь тяжелой и невыносимой для их возвышенной жизни она им казалась.

«Весь этот мусор, разбросанный по полу и кроватям, явно мешает им жить и творить этот свой второй план. Но чего проще, вот же есть люди без комнаты. Так и они, эти «щ», бросили бы эту свою комнату. И не мешало бы ничего. Тем более такую.

Не жалко. И жили бы себе в этом своем втором плане… Теплые людишки – эти актеры. Совсем теплые… Забили голову с утра какой-то чушью…» – сокрушался Боголепов, становясь на эскалатор, который на спуск уже был закрыт. На подъем в один ряд почти полон. Таких, как Боголепов, ночных сменщиков было раз-два да обчелся. В основном все те же пятничные. Так что гвалт стоял похожий на тот, что был в вагоне. Но в узости подъемного тоннеля и шуме эскалатора разобрать что-либо отчетливое было сложно. Боголепов накинул капюшон, стремясь максимально закрыться и уже здесь сосредоточиться на предстоящем хлебе. До него оставалось не более пятнадцати минут пешком. Боголепову стало совсем не до комнаты, ни до своей, ни до чужих, но едва он вышел на улицу, она сразу напомнила о себе.

Идти Боголепову предстояло по улице, на которой располагалось два ну очень больших учреждения. Может, их было и больше, но Боголепов знал только о двух. Помимо шлагбаумов и невиданной даже для центра чистоты улицы, они напоминали о себе частыми вип-кортежами, которые Боголепов заставал в основном днем, уже возвращаясь со смены. Но сегодня повезло и ночью, что случилось на памяти Боголепова с ним в первый раз, и повлекло за собой неожиданные последствия. Боголепов шел по широкому, в два обычных, тротуару, недавно отделанному под ретро-мостовую. Полоса для движения была одна. Кортеж ехал навстречу Боголепову, и тот еще издали, по поданному кортежем сигналу, заметил и его, и все производимые им разрушительные последствия. Комнаты важного лица (а он, очевидно, взял с собой не одну) не помещались в его личный автомобиль и джип охраны. Они заполняли улицу, что называется, от стены до стены, и комнатам прохожих просто некуда было деться. При столкновении с комнатами важного лица комнаты прохожих отлетали в стороны, сминались и трескались, вдавливались в мостовую, кричали от невыносимой боли и унижения.

«Так вот зачем важные лица всякий раз включают сирену. Это чтобы не было слышно, как кричат от боли комнаты прохожих при столкновении с их комнатами», – вдруг понял Боголепов и попытался вывести свою комнату из-под удара. Но куда? С обеих сторон были каменные стены, выстроенные еще веками раньше. Книжная и продуктовая лавка справа уже закрыты. А больше зайти некуда. Боголепов сжался в отчаянии и стал ждать…

Спустя несколько секунд комнаты важного лица въехали в его комнату, и та завыла от боли. Мраморная столешница с малахитовой инкрустацией в одиночку перевернула шкаф, стол, стулья и даже плиту со стиральной машиной, огромные черные кожаные диваны втоптали кровать в мостовую, а в довершение всего хрустальные люстры, громыхая золочеными подвесками, разрезали комнату пополам как ножом, так что она на какое-то время и вовсе распалась на две почти что ровные половинки. Боголепов вдруг потерял все, что имел, а комнаты важного лица даже и не заметили, что сделали это…

Кортеж проехал. Боголепов осмотрелся. Улица восстанавливалась после проезда важного лица. Раздавленные и вмятые в землю комнаты, постанывая, приходили в себя, выкарабкиваясь из стен и мостовой, собирая насколько возможно свои разбитые и разбросанные остатки. Комната Боголепова пострадала не более прочих. Все предметы остались целы и мало-помалу разбрелись по своим местам, но они, как ему показалось, после столкновения с комнатами важного лица значительно уменьшились в объеме, отчетливо сжались и сморщились, как-то прямо на глазах потускнев и постарев. На самого Боголепова проезд важного лица физически никакого влияния не оказал. Как не оказал его и на прочих прохожих. Пострадали только комнаты. Это удивило Боголепова, и он попытался найти этому объяснение:

«По идее, если комнате человека больно, то больно должно быть и ему самому. Если рушится дом, то рушится и человек, в нем живущий. Но на деле все оказывается не так просто. Комнаты кричали. Еще как кричали, просто выли. Но мы, люди, как будто бы ничего и не заметили. Я видел это важное лицо, но мне не было от этого больно. Между тем моей комнате от столкновения с его комнатами стало плохо. Значит, есть я и есть моя комната. Мы не есть совсем одно. И если плохо комнате, то не обязательно плохо мне и наоборот. Мы вместе и одновременно сами по себе. То есть комнаты, несмотря на то, что принадлежат людям, живут сами по себе. У них своя жизнь. Люди владеют комнатами, но не живут с ними одной жизнью. У комнат свой мир. Свои понятия. Свои смыслы… Комнаты – не люди. Люди – не комнаты…»

К таким предварительным выводам пришел Боголепов, дойдя до середины важной улицы, и, вступая во вторую половину, он понял, что выводы эти не окончательны:

«Если у комнат, как у людей, есть свой мир, то по этой логике такой же свой мир есть у домов, улиц, мостовых, магазинов, заводов, стадионов, да у всего что угодно, устанешь перечислять. Множество параллельных человеку миров, каждый из которых создан людьми, но в какой-то момент заживший своей особой жизнью. Но почему тогда он видит только комнаты и ничего кроме? Только ли потому, что комнаты наиболее близки к людям и объединяют в себе ряд необходимых для жизни вещей, или потому, что все прочее так или иначе все равно сводится к комнате? В самом деле, к примеру, пекарня, в которую он скоро придет – что это, как не комната? А все эти заводы и магазины – тоже комнаты. Мосты, дороги, стадионы – комнаты. Без крыши, но комнаты! А что, как не комнаты, живот матери и могила? Самые что ни на есть комнаты. Первая и последняя. Самые тихие и удобные. И все, что между ними, – комнаты. Вся жизнь человека – всего лишь непрерывный переход из комнаты в комнату…»

Боголепов любил порой, особенно на обминке теста, пофилософствовать – это помогало сосредоточиться на простых и точных движениях, но так глубоко, как сегодня он никогда не заходил. Мысли его если и уходили куда-то в сторону от хлеба, то совсем недалеко. На пару мелких шагов, не более. Виновной в сегодняшних забегах, конечно же, была комната, и его это начало беспокоить.

«Не помешают ли все эти мысли хлебу? Они так далеко начинают уходить. Не пора ли остановиться? Бог с ней с комнатой, пусть будет, раз уж так случилось, но зачем ей давать такую власть над собой?»

Вопрос за вопросом возникал в голове Боголепова, но ответов на них не намечалось. Он не знал, как так вышло, что он взял с собой свою комнату, поэтому не мог и знать, как от нее избавиться. С комнатой приходилось мириться, а она по ощущениям не соглашалась на простое вокруг-него-существование, как это было там, в доме. Здесь, среди других комнат, она требовала к себе особого внимания, и хотя жила своей особой жизнью комнаты, мало-помалу затягивала в нее и самого Боголепова. Все началось с того шороха на дорожке у дома, продолжилось меткой таксы и зацепившимся за стрелку радиатором, а вопли комнаты при столкновении с комнатами важного лица были пока промежуточным финалом.

«Но кто его знает, что будет дальше? Не получится ли в итоге, что жизнь комнаты станет его жизнью? Не потеряет ли он при этом свою?»

С в геометрической прогрессии растущим количеством вопросов Боголепов вышел к площади, которую он пересекал наземным, слегка более длинным, но в ночное время более удобным и чистым путем. Подземный переход в это время суток – что по будням, что в выходные – объединял в себе завалы мусора, людей без комнат и полицейских. У Боголепова данная смесь вызывала аллергию, и он предпочитал быть внимательнее на переходах, которые с ночным желтым сигналом таили серьезную опасность, уж больно замечательно ровные, в пару километров, прямые пересекали площадь с обеих сторон. Мешал сосредоточиться и памятник единственному поэту, которого Боголепов знал и порой даже читал. Потрепанный, кажется, первый том из собрания сочинений, оставшийся от прежнего жильца, был единственной художественной книгой в его комнате. В тот первый день Боголепов не выбросил ее только потому, что вспомнил о памятнике. На работу Боголепов шел за спиной у поэта, а возвращался, смотря ему в лицо. Но привычный ход рабочего дня сегодня был предсказуемо нарушен – поэт стоял на постаменте вместе со своей комнатой…