Текст книги "Нет"

Наличие комнаты поэта Боголепов заметил только тогда, когда уже пересек площадь. Два длинных перехода требовали внимания, и смотреть куда-то еще, кроме как на дорогу, было просто небезопасно. Но, преодолев их, Боголепов, скорее по привычке, чем чего-то конкретно ожидая, бросил взгляд на памятник и не смог не остановиться. Поначалу ему показалось, что памятника вообще нет. Его заменили книжные полки от пола до потолка. Да и сам потолок оказался сложен из книг. Только преодолев оторопь, обойдя памятник и взглянув на лицо поэта, Боголепов понял суть произошедшего. Комната поэта стояла вертикально. А сам поэт вовсе и не стоял – он лежал на диване. Прямо так, в плаще и ботинках, еще и зачем-то подсунув себе под спину шляпу. Наклон головы и легкая сгорбленность поэта теперь нашли свое объяснение: под его головой была кожаная подушка, диван же был достаточно мягким и сильно прогибался.

«Верно, за этим шляпу под спину и положил, – догадался Боголепов. – Чтобы ровнее было. Спина у него болела, что ли?..» Боголепов потоптался на месте. Книги на потолке беспокоили его. Они так и грозили сорваться и засыпать поэта целиком. А если сами полки сорвутся, тогда вообще пиши пропало. Выглядели они весьма внушительно. Поэт же, лежа на диване, не виделся Боголепову таким весомым и авторитетным как обычно. Он как-то потерялся в тысяче других книг, вдруг стал одним из многих, занимающих свой ряд в книжному шкафу, который если и отличался от прочих, то только при ближайшем и крайне пристальном рассмотрении.

«Он – булка хлеба. Когда они на стеллаже – они все одинаковые: те же мука, вода и закваска. И только когда ты берешь одну из них и ешь, она становится единственной и неповторимой и кажется лучшей из всех… Но что же делать с этим книжным потолком? Не идти же и не спасать поэта от возможного удара, не выводить за руку. В конце концов, это же комната поэта и книги его. Он сам для себя их выбирал. Сам для себя выбрал такую жизнь: жизнь под книгами. Пусть сам за нее и отвечает», – так решил в конце концов Боголепов и повернул направо – до работы оставалось метров двести, не больше.

«Поэт – он, конечно, поэт. Пыльным мешком пришибленный, как и все они. С актерами из одной бочки. Один засол. И комната у него такая же, – объяснил Боголепов для себя все увиденное на площади и добавил недовольно, ускоряя шаги: – И вообще, разлегся тут. Нехорошо как-то. Центр города все-таки…»

И центр города именно на этом заключительном отрезке пути напомнил Боголепову о себе. Как на проезжей части, так и на тротуарах ситуация была близка к утренним и вечерним пробкам. Боголепову местами пришлось буквально протискиваться сквозь неровный, с регулярно образующимися просветами строй «пятничков». Его комната, оказавшись в непривычной для нее давке, пищала и скрипела. Прочие комнаты в ответ где-то кричали и посвистывали, где-то угрюмо мычали. Как он успел отметить еще в метро, общее состояние комнат и их ответная реакция на столкновение с комнатой Боголепова напрямую зависели от состояния их хозяев, что вроде бы разбивало в пух и прах его теорию об отдельной жизни комнат. Но, присмотревшись, Боголепов понял, что комнаты скорее играют в какую-то свою игру, чем слепо следуют за хозяевами. Нигде и ни в какой момент ни одна из комнат не потеряла себя и не забылась. Сколь бы неадекватен ни был ее хозяин, комната всегда сохраняла лицо. По крайней мере здесь, на людях, то есть при других комнатах комната всегда оставалась рядом с человеком. Была ему верна, что бы он там ни делал и в каком состоянии ни находился.

«Комнаты – они как собаки. Любят тебя просто за то, что ты есть», – подумалось Боголепову, и он невольно улыбнулся своей комнате, продолжавшей вместе с ним этот нелегкий путь. В толпе было сложно отделить свою комнату от прочих, так они все перемешивались и сливались. Но при определенной сноровке, которая у Боголепова уже начала появляться, очертить некие общие границы своей комнаты и сохранить ее целостный образ все-таки было можно. Главное в данном случае было надолго не останавливаться. Отдельные, давно стоящие на одном месте группы людей находились теперь в каких-то общих комнатах, разумеется составленных из прочих, но теперь эту «прочесть» утративших. Комнаты эти, хотя и отличались какой-то особой спаенностью своих частей, тем не менее сразу отталкивали от себя – они были как бы ничьи…

«Комната без хозяина – это еще хуже, чем человек без комнаты. Человек живет и без комнаты. Плохо, но живет. А комната – нет», – подытожил Боголепов и нырнул в переход, почти напротив пекарни. Его избежать, в отличие от первого, было никак нельзя. К удивлению Боголепова, сегодня тот был почти пуст. То ли погода позволяла, то ли перед самым появлением Боголепова здесь прошел наряд и провел зачистку, но Боголепову кроме парочки иностранцев никто не встретился. Иностранцев он вычислил (еще до того как услышал незнакомую речь и увидел их лица) по их полупустым комнатам. Только пройдя через их комнату, он понял в чем дело. Парни были откуда-то с юга. Ковры да подушки, по виду очень-очень дорогие – вот и вся комната. Не такая уж и пустая, если задуматься. В некотором роде гораздо более наполненная, чем комната самого Боголепова.

«Да, что там „в некотором роде“. Полнее некуда», – согласился Боголепов, выйдя прямо к витрине кафе-пекарни.

Служебный вход был, но пройти можно и с парадного. Закрыли привычно для вечера пятницы поздно, чуть ли не в начале субботы. Охрана была еще на дверях и при виде Боголепова впустила его без особых церемоний. Комнаты охранников Боголепов едва успел уловить, они смазались и остались для него неясными – он почувствовал запах хлеба и быстро, с затаенной надеждой прошел за стеклянную перегородку. Но надежда его не оправдалась. Здесь Боголепов только подтвердил для себя одно неприятное обстоятельство. Вся эта философия, сложившаяся в его голове после сегодняшней неожиданной активности комнаты и вытеснившая из его сознания привычные и постоянные мысли о хлебе, никуда не ушла. И с ней надо было как-то работать. Но если с присутствием комнаты еще как-то можно было смириться, то с наличием посторонних мыслей при выделке хлеба нет.

«Что будет с хлебом, если весь этот мой бред, при всей его ясности, вдруг окажется в нем? Даже если внешне он и получится, то что будет с людьми, которые его съедят? Не произойдет ли с ними чего-то похожего? И если им это не понравится, не обвинят ли они во всем меня? Ведь это мой хлеб, и я в ответе за все, что этот хлеб порождает… А хлеб – на то он и хлеб, он порождает все… С другой стороны, что плохого в этих мыслях? Что плохого в том, что я вижу комнаты – свои, чужие? Да это еще вопрос – передаются ли такие видения хлебным путем. Это еще доказать надо…»

Последний довод слегка успокоил Боголепова, и он пошел переодеваться. Как обычно, несмотря на определенно необычное утро, он пришел первым на смену. В пекарне должен был быть кто-то с вечерней смены, но Боголепов никого не заметил. Уйти до появления сменщика они не имели права – хлеб, по заведенному старшим пекарем правилу, никогда не должен был оставаться один. Ко всему прочему полуфабрикаты сдавались с вечера на утро, и главное – трехфазный ржаной хлеб на закваске. Его готовили в небольшим количестве через день, и ближайшая партия готового хлеба была запланирована как раз на воскресенье. Сегодня утром хлеб должен был выпекаться. За сутки до выдачи. На нее всегда приезжал старший пекарь. А через час заканчивалась вторая фаза. Боголепов уже около месяца самостоятельно отрабатывал вторую и третью. Участвовал он и в окончательном замесе, и в формовании, но это только вместе со старшим. Это было главное событие субботнего утра. Некоторые новички порой, если смена была не их, оставались досыпать на месте, чтобы при этом присутствовать. Вот и сейчас ноги одного из них Боголепов заметил в раздевалке. Новичок спал на скамейке, укрывшись курткой, за угловым крайним к складу шкафчиком. По ботинкам – рваным и тертым китайским «найкам» – Боголепов определил недельного новенького, губастого и тощего, с непропорционально для его телосложения сильными руками. Девчонки с выдачи не стали долго копаться в своем заведомо непригодном для раскопок воображении и прозвали новенького Губастенький. Он пришел вместе еще с тремя. Эти трое не выдержали и двух смен. И неделя еще не показатель. У тех, кто ее выдерживает, кризис наступает к концу второй. Тогда к физическому истощению добавляется нервное: в основном ночные смены, однообразие действий и периодически обязательные взбучки от старшего добивают девятерых из десяти. У Губастенького в этом смысле все еще впереди.

Обо всем этом подумал Боголепов, снимая толстовку и рубашку. После чего присмотрелся к комнате новичка. Она была не маленькой и не большой. Чем-то походила на комнату Боголепова. Почти та же расстановка. Мебель других лет и фанера, но тот же линолеум на полу и те же радиаторы. Их Боголепов поначалу даже спутал между собой и только по чуть сбитому положению определил, где свой, где чужой. Одно отличало комнату новичка – в комнате Губастенького имелось очень много кактусов. Намного больше всего остального. Они стояли везде: на подоконниках, шкафу, полу, наконец, свисали из подвесных горшков с потолка, оставляя узкие, похожие на тропы, дорожки для прохода. Боголепову еще подумалось, что с такими выдающимися губами, наверное, очень больно время от времени задевать ими за иголки. И уж совсем было непонятно, как ходить по такой комнате ночью. И при свете очень сложно было на что-то не наткнуться, а в темноте или даже в сумерках и подавно. Наверное, так и происходило. Руки Губастенького были сплошь в мелких шрамах. Боголепов как-то на формовке обратил на это внимание, и теперь, и не видя лица, по один рукам понял бы, кто перед ним. Руки Губастенького и без того бросались в глаза благодаря непропорционально огромным ладоням, а шрамы делали их еще более заметными. Только теперь поняв их причину, Боголепов невольно подумал о возможном присутствии кактусов в хлебе. На секунду ему даже представилась парочка из них во рту у посетителей. Боголепова слегка передернуло от этой не самой приятной картины, и он поспешил успокоить сам себя:

«Что значит кактус в хлебе? Получается, что все, к чему прикасается пекарь, потом оказывается в хлебе и во рту едока? Нет, быть не может. Хотя, разумеется, в некотором роде это так, но только в некотором роде. Нет, конечно, люди не едят кактусы вместе с хлебом, который покупают. Так же как не едят шнурки ботинок, дверные ручки и поручни в вагонах, карточки для проезда и прочую дребедень. Не едят они и кошек, и собак, и всяких там морских свинок, и, Боже упаси, детей пекарей или какие-то части тела самих пекарей. Не едят! Впрочем, всего этого все-таки нельзя исключать…»

Устранить проблему простым рассуждением не получилось, и Боголепов, осторожно обходя кактусы, бесцеремонно вторгшиеся в его комнату, подошел к Губастенькому ближе. Тот спал тихо, с едва слышным сопением. Под голову он подложил ветровку, по виду – купленную когда-то вместе с «найками» и за еще меньшую цену. Губастенький не выглядел очень уставшим. Так спят заранее, про запас, что ли. С учетом пересменки ход очень даже верный. Совсем с пекарни он не ушел. А до появления нового старшего смены – в данном случае, Боголепова – можно и вздремнуть, почему нет? Боголепов и сам в свои первые месяцы работы так делал. Никакого нарушения распорядка. Хотя старший пекарь таких «полежанок» не любил. И досыпать днем на работе не позволял. Но он-то уж точно в такое время не появится. Зато оценит присутствие новичка на окончательном замесе и формовке своего главного хлеба.

Все это быстро прокрутилось в голове Боголепова, но смотрел он на ладони Губастенького, на мелкую сетку шрамов, покрывавшую их. Вдруг возникшая идея, что все, чего касается пекарь, так или иначе оказывается потом в хлебе, не оставила его, а только еще сильнее укрепилась. Он невольно посмотрел на свои руки и, вспомнив все, чего он касался, начиная с подъема и до настоящего момента, невольно потер ладони друг о дружку, ощутил ожидаемое тепло и отчетливо вслед за этим понял, что никакими движениями и средствами он не устранит прошедшее. Все, к чему он прикасался, перейдет в хлеб с неизбежностью, против которой нет никакого моющего средства…

От этого вывода, не имеющего возражений, Боголепову нечем было защититься, и он, осторожно обходя кактусы и умудрившись ни одного из них не задеть, вышел к двери, еще раз обернулся в сторону Губастенького и только теперь понял, что его надо будить. Других пекарей на месте, судя по всему, нет. Кто-то должен был передать смену. В другой раз Боголепов разбудил бы с легкостью, но теперь что-то удерживало его от этого столь приятного в другие дни занятия. Целая система шуток и розыгрышей в отношении новеньких в этот миг куда-то испарилась из памяти, и Боголепов не мог подобрать ни единого слова, чтобы заставить Губастенького проснуться.

«Это же черт его знает что будет. Он все эти колючки с собой потащит. Того и гляди они и в моем хлебе окажутся. И в том, главном, ради которого он остался, тоже… Оно мне надо? А если старший заметит?» – задался резонным вопросом Боголепов и, накинув белый халат, вышел в пекарню, но через минуту вернулся. Пекарня была пуста. Кроме Губастенького с прошлой смены не было никого. Боголепов помялся на месте, слова не приходили в голову. На секунду ему даже показалось, что он вообще разучился говорить. В горле неприятно закололо, и он непроизвольно сделал то, что напрашивалось само собой: несколько раз кашлянул, чего, как ни странно, оказалось достаточно, чтобы разбудить Губастенького. Тот дернулся во сне и сразу широко открыл глаза. Завидев Боголепова, он, не меняя положения, просипел едва слышно:

– Здрасте…

Боголепов еще раз кашлянул и ответил как можно ровнее:

– Привет… Вставай давай. Смену сдашь – и спи потом. Ты же на замес трехфазного?

Губастенький сел, опершись руками о скамью и опустив ладони, так получилось, прямиком на два кактуса-крохи.

– Да. Сегодня ведь?

– Сегодня, – подтвердил Боголепов, стараясь не смотреть на впившиеся в ладони Губастенького иглы, и вышел в пекарню. Он прошел к дальней от раздевалки стене и, заслышав шаги Губастенького, долго не решался обернуться, ожидая появления вместе с ним и роя кактусов. К его удивлению – обернуться все-таки пришлось – присутствовали далеко не все, а лишь их малая, как по количеству, так и по размерам, часть.

«Досыпать остались, – подумал Боголепов поначалу, нисколько не удивившись нелепости своей мысли, но, вглядываясь в приближающегося в ореоле кактусов Губастенького, поправился: – Цветы не спят. Не пошли, потому что знают, что он сейчас вернется. Чего без толку туда-сюда шастать. Послали самых молодых…»

Действительно, ореол Губастенького составляла всякая мелочь. Все более или менее крупные экземпляры остались в раздевалке. Сдавать смену новичок вышел явно налегке. Всю последующую недолгую процедуру Боголепова смущали только торчавшие из ладоней Губастенького кактусы-крохи, похожие – если бы не иголки – на незрелые груши. От них некуда было деться. Губастенький активно жестикулировал. Крохи гранатами летали перед лицом Боголепова, и тот непроизвольно отступал назад, что Губастенький воспринимал по-своему и тут же делал шаг навстречу. Так они обошли всю пекарню, не обнаружив, к удивлению прежде всего Губастенького, каких-либо нарушений и недоделок. Обычно без придирок, по принципу «чтобы жизнь малиной не казалось», никак не обходилось. Но сегодня Боголепов, желая скорее избавиться от летающих кактусов перед глазами, вообще не проронил ни слова, что вызвало у Губастенького по возвращении в раздевалку короткую, но многозначительную реакцию. Он сказал:

– Хм.

И закрыл глаза. У него было четыре часа до замеса трехфазного. Совсем немного, учитывая, что он не спал уже более суток. Боголепов в это самое время придирчиво осматривал опару и тестовые заготовки на предмет иголок или – того хуже – забытых Губастеньким кактусов. К концу осмотра, убедившись, что все в порядке, он тем не менее отметил на будущее:

«У новичков теперь надо будет всегда осматривать их комнаты. А то черт его знает, что может в хлебе оказаться. А тем, кого взяли, запретить что-либо менять в их комнатах без согласия руководства. В договоре это прописать… Надо будет поговорить со старшим… Или менеджером… Чтобы весь персонал, который бывает в пекарне…»

Размышление Боголепова прервало незамеченное ранее неприятное обстоятельство. На емкости с опарой, той самой, которую он должен был в это утро доводить до окончательного созревания, прикрывавшая ее пленка лежала неплотно, задравшись местами до широких просветов. Было очевидно, что кто-то ее открывал и смотрел на состояние опары. Боголепов спешно расправил пленку, уничтожив улику, но не о поимке нарушителя он сейчас думал. Главный хлеб пекарни, прикоснуться к которому ему доверяют всего лишь месяц, находился под угрозой.

«А что, если это Губастенький? И какая-нибудь, пусть даже самая малая иголка залетела сюда?»

Боголепов склонился над пленкой и тщательно осмотрел поверхность. Пленка была мутновата, и ему пришлось открыть ее за десять минут до назначенного срока.

«Срок и так уже нарушен», – подумал он и, чуть ли не касаясь носом поверхности, осмотрел закваску. Ничего лишнего – по крайней мере на поверхности – он не обнаружил, но успокаиваться было рано: кто знает, что там в ее толще и на дне?

Боголепов плотно зафиксировал пленку и направился к опаре для сельского хлеба, чтобы проверить и ее, но носом учуял еще одну неприятность. Отчетливый и весьма узнаваемый запах шел из угла его комнаты.

«Такса», – быстро понял Боголепов.

Взяв тряпку, он направился в угол и впервые столкнулся с ранее неосознаваемой проблемой, незамеченной им у других. Комната, по крайней мере здесь, в пекарне двигалась вместе с ним, она была надета на него, как куртка, и потому, как бы быстро Боголепов не шел, он не мог пройти в угол комнаты или какую-то другую ее часть, так как по отношению к комнате он оставался в одной заданной еще при выходе из дома точке, не имея возможности, по крайней мере по собственному желанию, ее сменить. Комната же свободно перемещалась по отношению к Боголепову, произвольно задавая хозяину его положение в ней, в силу чего угол, помеченный таксой в данной, заданной комнатой конфигурации, оставался для Боголепова абсолютно недостижим…

«Что же получается? Если утром или когда там еще вышел, так потом весь день и ходишь? С заданного места не сойти? И эти крохи зацепились за Губастенького, и он так и ходит вторые сутки с ними? Почему они? Поливал он их перед выходом, что ли? И какой срок задан для конфигурации? Может, как один раз вышел, так потом и будет всегда?»

Боголепов вернул тряпку на место, смирившись с проделками таксы, бездоказательно надеясь, что они заметны только ему. Привычно отменное состояние опары для сельского хлеба несколько успокоило Боголепова. Хотя запах метки не давал забыть о себе совсем, и Боголепов, защищаясь, вдохнул запах закваски настолько глубоко, насколько мог, что помогло на время, а пришедшие на смену напарники и закипевшая вместе с ними работа и вовсе вытеснили метку прочь.

Присматриваясь к комнатам сосменщиков, Боголепов не обнаружил в них ничего достойного внимания. Ничего хотя бы близко сопоставимого с кактусами Губастенького. В этом отношении все трое были братьями-близнецами, столь одинаковыми, икейно-серыми были их комнаты. Даже спящие не то жены, не то подруги – крашеные блондинки – по крайней мере в спальных сумерках выглядели как-то уж совсем одинаково, и Боголепову поначалу показалось, что это и вовсе одна и та же женщина, волею судеб оказавшаяся одновременно в разных постелях. Он не стал присматриваться, чтобы опровергнуть это свое очень спорное предположение, да и времени не было. Окончательно проверив опару сельского, он отдал дальнейшее в распоряжение посменщикам, сам же перешел к самому главному: к третьей фазе закваски, к ее полному созреванию.

Старший пекарь, после двух месяцев тотального контроля, стал доверять эту закваску Боголепову, обеспечив-таки себе ночной сон, который ему полагался по его свободному графику. Сделал он это, тем не менее, скрепя сердце. И хотя Боголепов еще ни разу ничего не испортил, каждый раз его трясло при проверке итогов, столь хмурым и недовольным выглядел старший пекарь. Теперь он еще и придет со своей комнатой. Какая она у него? И как себя поведет? Как примут ее другие комнаты? Еще этот Губастенький со своими кактусами…

«Что-то будет?» – спросил будто у закваски Боголепов, снимая пленку. Он размешал подготовленную закваску и строго на весах отмерил необходимые дозы муки и воды, не сразу заметив вокруг себя напарников и Губастенького, который, видимо, вспомнил, что третья фаза закваски доверена Боголепову и что она тоже, как окончательный замес и пробы готового теста в исполнении старшего, достойна внимания. С подобной театральщиной Боголепов уже сталкивался, и не то чтобы она ему не нравилась. Он не был избалован вниманием к себе. Но на показе сегодня впервые присутствовал Губастенький, и он, а точнее его колюче-зеленое обрамление, определенно беспокоило Боголепова. Тем более что Губастенький, хоть и остался за спинами напарников, но заметно превосходя их в росте, торчал над ними, как гриб из земли, мешая Боголепову сосредоточиться. Смешивая компоненты, он впервые за все время неприятно вспотел каким-то мелкими, бисерными капельками, сначала разбежавшимися по всему телу, а потом тесно собравшимися на лбу. Боголепов старался не смотреть на окружающих, но от спутников Губастенького некуда было спрятаться. Они разместились прямо на столе и разве что не лезли в бочку с закваской. Вручную размешивая закваску, Боголепов впервые понял преимущества этого допотопного способа, на котором настаивал старший пекарь, запрещая использовать на этой стадии миксер.

«Это чтобы кактусы внутрь не попали», – предположил Боголепов, но тут же одернул себя. Старший пекарь и до Губастенького об этом твердил, тут не в кактусах дело. Ага, значит тогда было что-то другое. Всегда вокруг есть что-то вроде кактусов… Старший – он знает. Старший в Париже был… Стажировался… Уж там-то… только зазевайся…

Закончив смешивание, Боголепов попробовал полученную закваску, вспомнил знакомый вкус, изобразил на лице удовлетворение, надежно, ни на секунду не оставляя кактусы без внимания, закрепил пленку и сказал дежурное от старшего пекаря:

– Ну, чего встали? Работать!

Окружение Боголепова мгновенно распалось, и лоб за полминуты высох. Он ощутил забытое с вечера спокойствие. На секунду даже показалось, что и комната покинула его, но Боголепов быстро обнаружил ее: она как бы спряталась в пекарне, ушла на второй план, уступив ей место, сообразно текущим обстоятельствам. Эта вновь открывшаяся особенность поведения комнаты озадачила Боголепова:

«Выходит, почти у каждого так или иначе есть несколько комнат, но всегда есть главная, которая, хотя порой и уступает место, всегда остается где-то рядом, не покидая жильца совсем. Он остается в ней, но она пускает его и в другое пространство, не уступая при этом полностью, только на время. Она, эта так сказать старшая комната, как бы позволяет другим быть вместе со своим хозяином, но никогда не уступает его целиком. Она согласна делить его, но не отдать… Значит, человек почти всегда одновременно находится по крайней мере в двух комнатах и никогда в одной…»

Установленное раздвоение комнат странным образом совсем успокоило Боголепова. Между ним и его комнатой оказалась другая. Присутствие третьей стороны внесло ноту равновесия в их отношения. Боголепов присмотрелся к напарникам и подтвердил сделанные им на своем примере выводы. Правда, их комнаты уходили на второй план не так явно. Вспомнив ушедшего досыпать Губастенького, Боголепов понял, что для того на первом плане однозначно оставалась его комната, а пекарня болталась где-то поблизости. Но по этой логике следовало, что старший пекарь вообще явится на работу без своей комнаты. Или если он даже и возьмет ее с собой, то ее совсем не будет видно и она никак не будет вмешиваться в происходящее…

Боголепов остановил миксер, склонился над дежей с тестом, повел носом, поймал знакомые, необъяснимые разумом нотки, коснулся теста рукой, легко надавил пальцами на его поверхность и опять не нашел слов, чтобы определить, что он такое почувствовал, чтобы сказать одному из напарников:

– Еще минуту на первой и на брожение.

Тот кивнул в ответ, не требуя объяснений, но Боголепов заметил мельком, идя к следующему тестомесу, как напарник, явно подражая ему, понюхал тесто и коснулся его рукой. Боголепов усмехнулся – он и сам до сих пор так делал вслед за старшим пекарем. Все верно. Ремесло не учебник, ремесло – учитель… Проделав похожие манипуляции с прочими дежами и вызвав идентичную реакцию других напарников, Боголепов на какое-то время совсем забыл о комнате. Смена пошла обычным чередом. Поток разного, уже готового или приближающегося к тому, теста не оставлял времени на какие-то сторонние мысли. Боголепов ходил от стола к столу, привычно почти ничего не говоря, только показывая там, где нужно, сам делал обминки, замешивал опары на вечер и следующий день. Только один раз комната напомнила о себе, и здесь опять не обошлось без Губастенького. За час до прихода старшего пекаря, он, видимо перепутав время, вышел из раздевалки, окинул мутным осоловевшим взглядом пекарню, широко зевнул и прикрыл рот ладонью с, казалось, прилипшим к ней кактусом. Боголепов заметил Губастенького только на этом движении, невольно вздрогнул, увидев, как иглы, не оставляя, впрочем, каких-то ран, вошли в кожу, десны и зубы, и ощутил следом за этим, как его комната, словно оберегая Боголепова от чего-то и кого-то, вдруг четко обозначила свои границы, и Боголепов на несколько мгновений оказался внутри нее, не у стола окончательной формовки, а там, у своей кровати, над теплым зимним одеялом, которое по сезону еще приходилось накидывать на себя на ночь. На ногах он обнаружил домашние тапочки, а не пекарские белые сандалии, и он не формовал в этот момент заготовки, а застегивал рубашку. Он как бы вернулся со смены, будучи еще на ней. Комната, словно вслед за Губастеньким, перепутала время и место, но Боголепов не знал, как ей сказать об этом. Губастенькому он просто показал палец, и тот, сморщившись, не сразу, но понял, что у него есть еще час. Он убрался обратно в раздевалку. Но комната Боголепова не собиралась уходить на второй план.

«Комнаты, как и люди, могут ошибаться, – догадался Боголепов. – Хорошо, пусть так. Но как сказать ей об этом? Не могу же я работать в таком виде. Да и где? На кровати?»

Боголепов почувствовал, что сам зависает где-то между своей комнатой и пекарней. Ведь все остальное, помимо одежды и кровати, не изменилось. Он был в пекарне, но в своей домашней одежде и рядом со своей кроватью. Несколько пазлов подменили, не нарушив основного рисунка, так органично все вписалось, явно будучи не на своем месте. Недоразумение было налицо, но оставалось неясным, как из него выйти. Стоит ли что-то предпринимать или нужно просто ждать, пока комната не обнаружит свою ошибку и все сама исправит?

«Оставлять все на саму комнату – глупо. В какой степени она вообще понимает, что делает? И потом, даже если она облагоразумится и уйдет куда следует, нужно будет как-то дать ей понять, что этого не надо больше никогда делать: вот так просто становиться частью другой, да еще такой важной комнаты. Надо в конце концов знать свое место…»

Боголепов решительно отошел от кровати, которая немного протащившись за ним следом, тем не менее вскоре остановилась и, как со стороны показалось, задумалась. Тапочки, помявшись, как бы нехотя сошли с ног и вернулись к кровати. То же вскоре сделали джинсы и рубашка. Их краткая, похожая на совещание встреча, к облегчению Боголепова, быстро обозначила итог: эта часть комнаты вернулась на второй план. И Боголепов понял еще одну тонкость в своем общении с комнатой: «Она не понимает слов. Она понимает только движение. Для нее нет твоего времени и твоих мыслей. Для нее есть только ее пространство…»

Боголепов сделал круг по пекарне. Круг этот был так, для общего контроля – он ни к кому конкретно не присматривался. В каждую смену всегда образовывались несколько свободных минут. Только избавившись от статуса новичка, Боголепов научился их ценить. Но, вероятно, ранее у него их просто не было, и оценивать было нечего. Он окинул взглядом напарников, склонившихся на столами, и согласился с последним выводом. Свободного времени у них до окончания смены не предвиделось. Какой-то передышкой будет наблюдение над замесом трехфазного черного. В эти минуты старший пекарь не обращал внимания на всеобщую остановку работы. Он вообще ни на что в эти пять-шесть минут не обращал внимания. Но сразу после нужно было суметь стремительно оказаться на своих местах. Старший пекарь удивительно быстро превращался из творца в чиновника. Правда, спустя десять, а когда-то даже и двадцать минут наступало время формования, к которому был допущен Боголепов, и остальным можно было еще раз на те же пять-шесть минут отвлечься от своих обязанностей. На расстойке и после выпечки уже не допускалось таких отлучек. Старший пекарь, вероятно исчерпав возможности влияния на конечный результат, как-то отстранялся от своего главного хлеба и уходил с головой в руководство. В это время доставалось всем без исключения. Просто по принципу – раз находишься на рабочем месте. Каких-то грубостей он себе, конечно, не позволял, но его язвительность, выраженная порой только легким касанием теста пальцами или отводом взгляда в сторону – мол, глаза бы мои на тебя не глядели – была хорошо известна. Она била Боголепова больнее, чем, например, всякие идиоматические словосочетания шефа-пекаря с его прежней работы, которые он даже при всей своей очень средней образованности вслух произносить никогда не решался, уж больно вычурными и от того еще более нецензурными они ему казались. Здесь старший пекарь обходился совсем без слов. Он вообще очень мало говорил. Помимо специальной терминологии, за всю смену он умудрялся произносить не более четырех-пяти самых общих предложений, половина из которых была приветствием и прощанием. Другая половина по большей части состояла из междометий-размышлений вслух вроде «угу», «ага» и выражающего наибольшую глубину проблемы, растянутого до трех-четырех «а», – «так». Старший пекарь, по наблюдениям Боголепова, предпочитал общению с людьми хлеб и все его составляющие. Всех их: муку, дрожжи, закваски и даже банальную воду – он воспринимал как нечто более существенное и достойное его общения, чем людей, работавших под его непосредственным руководством. С хлебом старший пекарь общался. Людей принимал во внимание. Зная все это, Боголепов с особым интересом ожидал его появления сегодня.