Текст книги "Тревожный месяц вересень"

12

Мы постояли в центре села, прислушиваясь.

Нет, ни Попеленко, ни Серафима, ни Глумский сейчас не годились мне в помощники, потому что, хоть о многом имели догадку, в сущности, знали не больше моего. И я подумал о Сагайдачном. О старом мудром Сагайдачном, бывшем мировом посреднике.

Глаза его были подслеповаты, но зато умели смотреть в суть вещей, минуя всякие мелочи, которые только отвлекают и путают, как камуфляжная сеть с привешенными к ней тряпочками. Я, очевидно, путаюсь именно в таких мелочах.

– Знаешь что, Попеленко, – сказал я. – Завтра я поеду в Грушевый хутор.

– А боже ж мой! – простонал Попеленко. – То ж возле самого УРа. Теперь вам туда никак нельзя. Что ж вы, не понимаете, или что?

– Понимаю.

– Ну, тогда и я с вами, – сказал Попеленко уныло. Он сказал это, и круглое лукавое лицо его стало непривычно задумчивым, как будто он сочинял надпись для собственного памятника. – Нет, – вздохнул наконец Попеленко. – Семья будет сильно нервничать. Нельзя так сильно семейство беспокоить.

– Оставайся, – сказал я. – Следи за порядком. А мне дай Лебедку.

– Лебедку? – со стоном спросил мой подчиненный. – Я ж должен капусту вывезти.

– Так я же вернусь!

– Ага! – сказал Попеленко с некоторым сомнением. – А может, вы попросите у Глумского жеребца? Лебедка – демобилизованная лошадь, раненая, а жеребец гладкий, штабист. Пусть побегает.

– Может, мне попросить жеребца у товарища Ворошилова? – спросил я. – На котором он принимает парад. Чего ему круглый год стоять без дела?

Довод произвел на «ястребка» впечатление.

– Ладно, – сказал он. – Под седло или запрячь?

– Запрячь. А до того как запрячь, мы с тобой пройдем по селу и произведем реквизицию.

– Самогон? – спросил Попеленко, оживившись.

– Реквизируем оружие. Глумский подскажет. Пора нам наращивать огневую силу. Чтоб бандиты не сунулись в село.

– Ага!..

– У пацанов много оружия припрятано.

– Ага, – сказал Попеленко, призадумавшись. – Вообще-то у моего старшего валяется где-то миномет. На пятьдесят миллиметров. Без прицела, но мины найдем.

– Это слишком. Нужны пулемет, автоматы, гранаты.

– Это мы сообразим, – сказал Попеленко. – По сараям пройдем, по погребам.

Когда я пришел, Серафимы дома не было. Луна поднялась высоко. Млечный Путь растаял в ее свете, как полоска снега. Навозная куча у сарая сверкала, словно вся состояла из жемчужных зерен. Кабанчик Яшка визжал, требуя ужина. Я наскоро набросал в корыто холодной картошки, подлил воды с молоком, размешал и отнес Яшке в сарай. Он ткнулся пятаком в мешанку и нагло завопил. У него были свои причуды, у Яшки, любимца Серафимы. Он ничего не ел без тюльки. Это бабка его приучила, она-то как раз тюльки видеть не могла, но это был единственный продукт, которым кооперация снабжала глухарчан. Я с трудом отыскал тюльки, завернутые в листья лопуха, они лежали в старой, рассохшейся кадушке. Мы честно разделили тюльки с Яшкой. По-моему, он был очень неглупым существом.

– Такие дела, Яшка, – сказал я. – Никакие наши дела. Тюльки мы с тобой, Яшка. Мелочь пузатая.

Серафима пришла после двенадцати, когда я лежал на дощатой своей кровати, согреваясь под полушубком и рядном. Будильник, оставленный фронтовыми хирургами, уже прозвенел.

Серафима задела медную ендовку, что лежала на крышке кадки с колодезной водой, и она грохнулась о твердый глиняный пол с колокольным звоном.

– Вы что, бабуся? Подгуляли? – спросил я.

– Еще бы не подгулять! – ответила она весело. – Еще бы, когда после немцев первого приняла… Праздник! Ой, со смеху с ними, недотепами, подохнешь! Девке восемнадцать, дура дурой, а бабки вокруг собрались, забыли, какое оно, дите. На похоронах научились плакать, а про робенков, про немовлят все начисто позабывали…

– Кто ж это постарался? – спросил я.

– Да Ермаченкова. Парашка! Ой, лихо, уморили со смеху! Кривендиха кричит: «Батюшки, ребенок мертвый, синий весь!» Они бы его и загубили, да тут меня дозвались. Я кричу: «А ну, отойди, чего раскудахтались, яйцо, что ль, снесли!» Поднесли Парашке показать – а она обмерла. «Ой, – говорит, – в роте у него плесень, не жилец». И реветь. Хорошо, я поспела. «Эх, – говорю, – трясця твоей матери и всем родичам, что такую дуреху вырастили, у них у всех в роте белое, у ребенков… Разойдись, не кудахтай. «Синий, синий!..» Раз синий, значит, живой… Мертвый – белый был бы!» А он, как шел, пуповиной вокруг шеи обмотался, бывает… Височки ему натерла, в ушки и носик подула – он дыхнул да как заорет. «Быть ему – говорю, – большим начальником, глотка здоровая».

– Отец-то кто?

– А кто ж теперь знает? По времени – освободитель. Проходящий солдат. От радости, словом… Да пусть! Население произрастать должно! Земля пустует… Что ж это делается – мужиков так сничтожают, как траву. Не успеешь одного выходить, а другого нянчи на подсменку. Где ж их нарастить столько? А теперь их вон как стали – и с еропланов, и с танков, и с минометов. Чтоб им, фашистам!..

– Назвали как мальца?

– Сдурел? Сегодня Ивана постного. Одним Ванькой больше стало. Тезка тебе.

– Подойдите-ка сюда, Серафима, – сказал я.

Она подошла. Луна ярко светила в окна. Ну и страшнюга она у меня была, Серафима. Мартышка в платочке.

– Наклонитесь.

Я поцеловал ее в морщинистую щеку. Жесткую, иссушенную гончарной печью щеку.

– Ну, вот еще! – сказала Серафима, всхлипнув. – Тоже еще… Трясця… Лежи… Я б вот хотела твоего принять. Правнука дождаться!

– Дождешься! – сказал я как можно веселее и беззаботнее, а сам подумал: «Если Горелый позволит».

Чем энергичнее я буду действовать, тем быстрее обращу на себя внимание Горелого. Бандитам не нужны активные «ястребки». Попеленко они простили потому, что тот вел себя как овца. А Штебленок их чем-то испугал. Штебленок повел себя активно.

– Я завтра за капустой поеду, – сказал я Серафиме. – Так что ты не волнуйся, если не сразу вернусь…

И подумал: «А все-таки, что бы ни случилось, в Глухарах еще один Ванька объявился. И это совсем неплохо».

13

– Ну, Лебедка, ну! – говорил Попеленко. Он без конца поправлял сбрую. Лебедка роняла слюну. Лошадь она была смирная, коротконогая, нескладная, но с придурью. Ее выбраковали из воинской части по ранению. – Вот интересно, – бормотал Попеленко. – Человека сколько раз ранят – и снова в строй. А лошадь заденут – сразу на списание.

И он снова принялся гладить Лебедку по плешивым бокам. Мой отъезд пробудил в нем склонность к философствованию. Очевидно, он не вполне был уверен в том, что путешествие окончится благополучно.

– Я думаю, оттого, что лошадь мучается понять, за что в нее, смирное, послушное животное, стреляют, – продолжал «ястребок». – И больше не может нести службу.

– А человек? – спросил я. – Не мучается?

– Человек царь природы, – уклончиво ответил Попеленко. – Прощай, Лебедка!

– Может, ты и со мной попрощаешься? – сказал я не без ехидства.

– До свидания, товарищ Капелюх, – сказал Попеленко, глядя на Лебедку. – Смотрите, там, у Грушевого хутора, старое клеверище, так вы ее не пускайте. Не дай бог, росного клевера объестся. Керосину, чтоб отпоить, днем с огнем не найдешь, разве что у Варвары…

– Будь здоров, Попеленко, – сказал я.

И Лебедка потащила телегу. Я мог бы достать легкую подрессоренную бричку, но предпочел самую обычную сноповозку. На дрожках ездит начальство. Гремящая и стучащая телега не привлечет такого внимания, как тихая бричка. Тем более сноповозка Попеленко, с переломанной «лисицей», которая, словно в шины, была схвачена с трех сторон слегами. Артиллерийский дивизион, спешно меняющий огневую, издавал бы меньше шума, чем этот рыдван.

Передо мной, под попонкой, на мягком сене лежал немецкий «МГ» с дырчатым кожухом и небольшой коробкой для пятидесятипатронной ленты. Меня радовал этот «МГ». Когда я видел край приклада-рогачика, выступавший из-под попонки, и удобную, ухватистую рукоять, лес казался мне светлее.

Попеленко проявил себя гением реквизиции. Он обнаружил «МГ», без затвора и коробок, в сарае у Крота. Затвор был найден у двенадцатилетнего братца Параски Ермаченковой. Еще Попеленко раздобыл «ППШ», правда с «заиканием» из-за плохого выбрасывателя, шмайсер, несколько гранат, два противогаза и прицел танковой пушки. Но главным трофеем конечно же был «МГ» образца тысяча девятьсот сорок второго года, на сошке, с изрядным запасом патронов. Только на него я мог надеяться сейчас.

Чем дальше уходили от меня Глухары, тем более мрачным становился лес, а колеи прямо на глазах прорастали подорожником, ромашкой, конским щавелем, кое-где по сторонам попадались брошенные автомобили, полуобгоревшие или разобранные на части, и чувствовалось, лес уже подбирается к этим чуждым ему железкам, чтобы поглотить их; пока еще лишь крапива, дягель да гирчак, да кое-где стебельки пижмы опутывали ржавые борта машин, но это была только лесная разведка, только примерка, просто наш необъятный лес, обладая уверенностью в конечной победе, не спешил.

14

Я вздохнул свободно, когда лес посветлел, поредел, и заросшая травой дорога выбралась на обширное открытое пространство, которое было когда-то хлебородной пашней, приписанной к Грушевому хутору, а сейчас превратилось в поросшее сурепкой, васильками, конским щавелем и золотушником дикое поле. Мы въехали в Грушевый хутор без всякого шика, с тарахтением обычной крестьянской телеги. Хуторяне высунулись из-за плетней, с интересом наблюдая за телегой. Конные упряжки давно объезжали Грушевый стороной.

За тыном крайней мазанки я увидел наголо обритую голову товарища Сагайдачного. Он стоял среди подсолнухов, и пенсне его светилось на солнце. Сагайдачный не спешил выйти мне навстречу. Ему не полагалось спешить.

Товарищ Сагайдачный, который не занимал никаких официальных постов не знаю уж с какого года, тем не менее был человеком известным. Его знали и в области. А в годы войны – достоверный факт – к Сагайдачному приезжал посланник самого гауляйтера Коха.

Я сам отворил ворота, выдернув запорную слегу, и въехал во двор. Цыплята врассыпную бросились от телеги. Жена Сагайдачного, женщина лет тридцати, а может, пятидесяти – бывает ведь так, – толкла в ступе просо и не обратила на меня никакого внимания.

В доме Сагайдачного все было необычным.

Я взял из-под попоны «МГ» и отправился к окруженному подсолнухами крыльцу, где ожидал меня Сагайдачный. Сквозь сползшее на нос пенсне он с неодобрением рассматривал пулемет.

– Здравствуйте, Мирон Остапович, – сказал я.

Он не сразу ответил. Худенький, тощенький старикашка был Сагайдачный, обритая «под ноль» его голова словно бы росла на стебле, как тыква.

– Ну, здравствуй, – сказал он. Я не услышал в его голосе радости или хотя бы дружелюбия. – На государственную службу поступил?

– Откуда вы знаете?

– Всюду есть свои тамтамы. Ну, заходи, заходи… коль уж приехал.

И мы вошли в хату, которая снаружи была обычным, неказистым беленым полесским срубом с подслеповатыми окошечками и завалинкой, утепленной стеблями кукурузы и соломой, но внутри представляла таинственное жилище капитана Немо. Стены были закрыты полками с книгами и всякой помещичьей утварью, которую Сагайдачный умудрился сохранить, несмотря на то что через Грушевый валами прокатывались огненные, запомнившиеся Полесью годы – от семнадцатого до сорок четвертого их насчитывалось до десятка.

Я поставил пулемет неподалеку от окна, из которого хорошо просматривалась улица, снял шинель, утяжеленную парой гранат, и уселся, следуя жесту Сагайдачного, в драное кресло с высокой спинкой.

– Ну-с, так что у тебя, Иван Николаевич? – спросил Сагайдачный. – На этот раз ты по делу, да?

– Почему вы так думаете?

Сагайдачный хмыкнул и принялся прикуривать от «катюши»… Было как-то странно видеть в этой хате солдатское зажигательное устройство с кремнем, трутом и куском напильника.

– Потому что, милый друг, теперь ты не придешь для душевной беседы, ты на службе, у тебя проблемы, и из каждого разговора ты будешь выуживать пользу – заметь, я не говорю – выгоду.

Он наконец разжег свою самодельную тоненькую папироску и, приподняв острый подбородок, выпустил кольцо дыма. Можно было подумать, что он курит не жутчайшую крестьянскую махру, а какую-нибудь там «Герцеговину-Флор».

– Мне жаль, что я теряю тебя, – сказал Сагайдачный. – Человеку моего возраста так приятно, даже необходимо проецировать знания и опыт на чистый и восприимчивый экран. Но теперь… Ты стал чем-то вроде милиционера, да? Страж порядка?

– Да, – сказал я, вздохнув, и почему-то почувствовал себя виноватым. – Выходит, так.

– «Старайся иметь досуг, чтобы научиться чему-либо хорошему, и перестань блуждать без цели», – процитировал Сагайдачный. – А ты блуждаешь без цели. Ибо твоя служба – не цель.

– Не могу я сейчас, – сказал я. – Какой там досуг!

– Ну ладно… – Он вздохнул. – Служи. Старайся. Но ты так и останешься полуобразованным человеком. Таким, знаешь, каких много и будет еще больше. Это страшно. Лучше не знать ничего, чем полагать, что знаешь что-то. Это порождает самоуверенность. От полузнания рождаются большие неприятности. Впрочем, у тебя за плечами городская десятилетка. – Он усмехнулся. – Ну ладно. Хватит. Я слушаю тебя, Иван Николаевич, друг мой! – Он положил окурок в медный, позеленевший цветок лотоса. Окурок был не больше пульки от малокалиберки. – Рассказывай! Зачем все-таки приехал?

Я подумал: сколько человек до меня сидели вот в этом кресле и изливали перед Сагайдачным душу? Они приходили сюда как в нейтральную страну, чтобы выслушать мнение человека, свободного от страстей и мелких дел, засоряющих ум. До войны, были слухи, сюда наведывался сам грозный Пентух, председатель райсовета. Он беседовал с Сагайдачным с глазу на глаз и уезжал под утро задумчивый и на себя непохожий.

Глухарчане не могли обойтись без помощи посредника. Если надо было рассудить, законно ли «прирезали» соседу четыре сотки на огородах, или написать кассационную жалобу в Киев по поводу осужденного родственника, или выяснить, кто такой Керзон и что ему надо, или уточнить, правду ли говорят в Мишкольцах на ярмарке, что Черчилль незаконный сын кайзера Вильгельма, или побеседовать о Маннергейме, загадочная линия которого загубила кое-кого из глухарских мужиков, – то тут же возникала фамилия Сагайдачного. Он мог растолковать, покопаться в своде всяких законов и уложений, написать грамотное заявление, успокоить, обнадежить. «Хоть и антихрист, а говоришь с ним, как с батюшкой, душевно», – свидетельствовала Серафима, и это была чрезвычайно лестная характеристика, если учесть язычок бабки.

Так вот и жил мировой посредник на хуторе Грушевом со своей Марией Тихоновной, которую многие помнили красавицей Марусей. Она пришла к Сагайдачному, когда ей было девятнадцать, а посреднику – за пятьдесят. Пришла якобы в ожидании несметного богатства, которое откроется после смерти мужа, в ожидании золота и бриллиантов. В ту пору еще ходили слухи, что Сагайдачный хранит где-то клад, фамильные драгоценности. Но хилый, изнуренный болезнями Сагайдачный и не думал умирать. Не было и клада. Книги да канделябры с барометрами – вот и все сокровища. И Маруся жила и старилась вместе со своим старым мужем.

…Уж много позже я понял, что она просто любила его, а ее молчаливость объяснялась презрением к слухам и наветам.

15

Я обо всем рассказал Сагайдачному. Об убитой косуле, о Штебленке, о Малясах, которые о чем-то умалчивали, и о Семеренкове, разговаривавшем так, словно я держал его под прицелом, и об Антонине, в ее неизменном черном платке, и о Горелом, бывшем ветеринаре-самозванце, что любил вешать людей на пружинящем кабеле, и о Варваре, «понимающей себя»…

Я рассказал Сагайдачному обо всех событиях начиная с того дня, когда мне вручили карабин номер 1624968, и старик слушал внимательно, экономя вторую тоненькую папироску на затяжках.

– Не знаю, что мне делать, – сказал я Сагайдачному напрямик. – Бандиты рядом, люди боятся их, и кто-то кормит этих бандитов, привечает их, а я ничего не могу придумать. Где искать Горелого? Через кого и как? – Я честно признавался в своем бессилии.

– Плохо, – сказал Сагайдачный.

– Плохо, – согласился я.

– И ты хочешь, чтобы я принял твою сторону, то есть сторону одной из сторон – извини за тавтологию.

– Пожалуйста, – сказал я. Я не знал, что значит тавтология, но готов был извинить Сагайдачного за что угодно, если бы он решился принять мою сторону.

– И с этой минуты я должен перестать быть Сагайдачным. И стать верным помощником власти.

– Ну да, – сказал я. Я уже понимал, куда он клонит.

– Ты, видимо, не понимаешь, почему я удрал сюда, на Грушевый хутор. Чтобы обрести свободу. Независимость. Почему-то моя свобода не нравилась. Ее пытались отобрать. Мне угрожали, сулили блага, льстили и даже… э… воздействовали. Мне дорого далось то, что сейчас есть у меня.

– Я прошу только совета.

– Совета! Потеря независимости всегда начинается с малого.

– Речь идет не о малом… о бандитах!

– Милый Иван Николаевич! Думаешь, они мне симпатичны, твои бандиты? Но… Ты молод, и тебе кажется, что страшнее кошки зверя нет. Да я не таких бандитов знаю! Из прошлого и из настоящего. Они не на единицы ведут счет жертвам – на сотни тысяч. На миллионы. Ты и не подозреваешь, какие существуют преступники! От Суллы до наших дней… Что ж мне, на старости лет изменять всю свою жизнь из-за какого-то ничтожного Горелого? Комар, муха!

– Это все сложно и общо, – сказал я. – Передо мной явные, живые бандиты. И что могу, я должен сделать.

– Ты должен был бы ехать в университет! – сказал старик. – Хватит. Навоевался.

– Я должен был бы ехать на фронт, – сказал я и подумал: «Он не похож на Варвару, но рассуждает так же».

– Знаешь, почему я не люблю железные дороги? – спросил Сагайдачный. – Потому что с некоторых пор там появилась прекрасная надпись: «Вагон оборудован принудительной вентиляцией». Это слово вызывает у меня дрожь. Я не хочу принудительного воздуха, даже самого чистого. Люди хотят принудить друг друга к чему-то. Даже к благу, к счастью… Иван Николаевич, дорогой мой, не втягивай меня в орбиту!

Он усмехнулся. Не хотел заканчивать разговор строгим отказом. Губы его вытянулись в две ниточки, и к маленьким стеклышкам пенсне стянулись тонкие морщинки. И я понял, что за время наших бесед успел привязаться к этому человеку. К кощею с тыквообразной головой. Меня тянуло к нему. И то, что я испытывал сейчас, было не просто разочарованием от очередной неудачи, а болью, словно от измены близкого друга.

– Ты знаешь мою заповедь, позаимствованную у Марка Аврелия: «Нигде человек не чувствует себя спокойнее и беззаботнее, чем в своей душе…»? – сказал Сагайдачный. – Так оставь мне душу. Оставь спокойствие. Я его заслужил, право!

В его голосе звучала искренняя просьба, даже мольба. Он опасался моей настойчивости. И мне стало жаль его. «Ладно, – подумал я. – Будем справляться сами. Что ж делать… Но он явно что-то знает, старик. Он мог подсказать мне многое. Все что-то знают, но молчат. Одни – из принципиальных соображений, другие – просто из трусости».

– Не старайся переделать мир, Иван Николаевич, – вздохнул Сагайдачный. Стеклышки его пенсне сияди как две ледышки. – Взаимосвязь слишком сложна. Где-то латаешь, а где-то рвется. Те, что задумали великое переустройство мира, хотели добра людям… Но в больницах не стало лекарств, а связь с городом оборвалась, поезда перестали ходить. И я не успел довезти ее до больницы. За что же она оказалась в ответе? За что? А?

Он не поворачивался, он смотрел прямо на меня, но я видел за его спиной пожелтевшую фотографию. Сколько ей было лет, девятнадцать? Какие широкополые шляпки носили тогда!

– Я поеду, – сказал я.

– Будь осторожен, – сказал Сагайдачный. – Здесь места злые.

Я взял пулемет и выглянул в окно. Улица была пуста, но, перед тем как выйти во двор, я отвел рукоять перезаряжания. Дубов говорил: «Войти в дом – нехитрая штука, ты сумей выйти». Интересно было бы их познакомить – Дубова и Сагайдачного… Я рывком распахнул дверь и выскочил на крыльцо, с трудом удерживая «МГ» в горизонтальном положении. Отвык я после госпиталя от таких упражнений. Марья Тихоновна оторвалась от ступки, недоуменно взглянула на меня, на пулеметный ствол и снова взялась за толкачик.

Я уложил пулемет под попону и взнуздал Лебедку, которая все еще дожевывала клок сена. Сагайдачный вышел на крыльцо.

– Бандюги могут дознаться, что я к вам заезжал, – сказал я. – Так вы скажите, что я расспрашивал, а вы промолчали. Оно и верно. Они бы поверили!

Сагайдачный улыбнулся. Он снял пенсне – осторожно, как стрекозу с ветки, – и потер сухим острым пальцем две красные ямочки на переносице.

– Они поверят, – сказал он. – За двадцать пять лет, что я в Грушевом, я еще никому не солгал, и это все знают, даже бандиты. За меня можешь не волноваться.

Он проводил меня, идя рядом с телегой, к крайней хате, окна которой были крест-накрест забиты жердями. Сагайдачный обычно никого не провожал к околице.

– Уезжай, Ваня, – сказал он на прощание. – Сошлись на здоровье. Я дам письмо к профессору Чудинскому в Киев. Тебя примут на исторический. Станешь ученым, поднимешься над этой мелкой и злой, ненужной суетой!

«Если я вот так буду без толку метаться, бандиты меня в конце концов пристукнут, – подумал я. – Историческая наука осиротеет, а история ничем не обогатится».

Я поставил пулемет так, чтобы его можно было быстро повернуть в любую сторону. И нащупал гранаты в карманах. Далеко, где заброшенная пашня сходилась с небом, стояли круглые яблони-дички, а там уж и Лес…

Пока я не подъехал к дичкам, я видел сверкающую под сентябрьским солнцем голову. Пенсне тоже блестело. Сагайдачного никак нельзя было брать с собой в разведку. За полторы версты его выдавал этот двойной блеск.

– Ну, пошла, фронтовичка! – крикнул я Лебедке, когда мы перевалили за яблоневые деревья и хутор скрылся. – Хватит нам разговоров! Даешь вперед! Гайда!