Текст книги "Совпалыч"

Глава 14 Дверь с ангелом. О глупых и умных женщинах. Симулянт

 
Кровавая светит звезда
Исполнилась адская плутня
И тонут в крови города
Прощай, моя милая лютня
Прощай моя нежная лютня
И я призываюсь туда.
 

(Александр Солодовников, 1917)

Воскресенье не подчиняется законам физики. Этот день может тянуться бесконечно или сразу после завтрака превратиться в сумерки – продолжительность выходного зависит только от личного желания, в отличие от всех остальных дней, когда потоки высокой интенсивности насильно втягивают частные мысли в общее течение.

Когда человек просыпается, очень важна его первая мысль. В момент пробуждения, пока лампы желаний еще только разогреваются, голова загружает в оперативную память показания всех органов, включая совесть, и докладывает о результатах своей работы.

Таинственную и прекрасную страну снов связывает с реальным миром человека его мочевой пузырь. Только он решает, когда именно возвратить душу из ночных странствий. Арсений открыл глаза и увидел четыре двухъярусные кровати без признаков белья или матрасов, занимающие почти все пространство камеры следственного изолятора. В предыдущую секунду ему снилось, что он сидит в ложе театра. Спектакль (кажется, это был «Новейший Плутарх» по мотивам сборника Розы Андреевой) вроде бы, уже заканчивался, когда Романов почувствовал малый позыв природы. Обеими руками раздвинув тяжелые шторы, он вышел из ложи, прошел по коридору и отразился в огромном зеркале фойе. В уборной обнаружилось три двери. На первой был изображен мужской профиль с курительной трубкой. На второй – дама в пышном платье с зонтиком. На третьей – ангел с крыльями и трубой. Немного посомневавшись, Романов толкнул дверь с ангелом. В дальнем углу, возле железной двери с круглым окошком Арсений нашел завешенное висящими тряпками ведро, справил малую нужду и окончательно проснулся.

Рядом с отхожим местом, на крайней кровати, сидел небритый человек в обветшалом спортивном костюме.

– Здравствуйте, – сказал Романов и протянул руку. – Меня Арсений зовут.

– Петя, – сказал небритый. – Со мной нельзя за руку. Такие правила. Вы впервые в камере? Тогда послушайте, что я скажу. Первым руку не протягивайте, вопросов не задавайте и вообще поменьше говорите. Ну, ничего. Поначалу все так. Первые полгода трудно, потом пообтешетесь.

– Меня завтра выпустят.

– Так все сначала думают. Эх, молодость! Вот кажется, я вчера таким же был, – вопреки собственному совету, небритый Петя не умолкал ни на секунду, – а не успел и оглянуться, как двадцать два года прошло.

– И все это время вы здесь? – содрогнулся Романов, глядя на древние стены, оклеенные газетами и вырезками из журналов прошлого века.

– Почему здесь? Я много где сидел. И в Соликамске, и в Липецке, и в Хабаровске. И в Средней Азии был, и на Дальнем Востоке, и в Карпатах. Много поездил, мир повидал.

– Как же повидали, если все время в камере? Что вы могли видеть?

– Вы достопримечательности имеете в виду? На них можно и в книжке посмотреть. В путешествии самое главное – люди. Будете курить?

Осторожно, чтобы не задеть Романова рукой, Петя протянул ему пачку «Огонька». Арсений отказался: немного удовольствия курить на пустой желудок дешевую сигарету без фильтра.

– Предлагаю позавтракать, – сказал Петя, будто прочитав его желание. Впрочем, в воскресное утро мысли о завтраке так громки и очевидны, что их легко угадать. – Сейчас устроим, – суетился он вокруг столика под решеткой. – Можете постоять у двери?

– Зачем? – спросил Арсений.

– Чтобы шнифты забить, то есть, прикрыть спиной дверной глазок. В него могут заглянуть. Кипятильник нельзя, а без него чайку не попьем. Да и овсяночки хочется. Любите овсяную кашу?

Вывинтив лампочку и набросив оголенные концы кипятильника на патрон, Петя в считанные минуты вскипятил воду и показал Арсению шкафчик с эмалированными кружками, мисками, чаем и овсянкой.

После завтрака Петя затеял в камере уборку, объясняя это тем, что «придут люди – неудобно будет». Арсений пытался помочь, но был твердо отстранен и тихо сидел на втором ярусе. Сквозняк теперь выполнял функции кондиционера и приятно охлаждал голову.

– То есть, получается, в зоопарке все однолюбы: и моногамы, и полигамы, – вспоминал Романов вчерашнее свидание. – Один партнер на всю жизнь. Но что им остается? В клетке нет выбора.

– Так увезут вас завтра? – выкручивая тряпку, не умолкал Петя. – Уж простите, что я все время разговариваю. Соскучился по общению. И куда же, разрешите поинтересоваться?

– Сказали, что в армию.

– Ах, вот что. Как я не догадался? Война ведь началась.

– Как война? Где?

– На Севере. Здесь вчера один служивый буянил, он и рассказал. В новостях называется – силовая акция в защиту белых медведей. По официальной версии, террористы вывозят лёд с полюса. Это нарушает экологический баланс и сильно сказывается на среде обитания белых медведей. Которые, как выяснилось, и без того на грани исчезновения.

– Зачем этим странам лед?

– Наверное, жарко у них.

– Но можно ведь искусственный делать, – Романову вспомнились счастливые Амор и Морда. – А вообще-то, жалко медведей.

– У вас появляется реальный шанс их защитить, – язвительно сказал Петя. – Ограниченный контингент наших войск на полюсе составляет пятьдесят тысяч человек. Медведей там штук пятьсот, не больше. Сто человек на одного медведя. Так что не в них дело.

– А в чем?

– Знаете, одиночество располагает к размышлениям. Я здесь много думал, и пришел к выводу, что у войны есть только одна реальная причина.

По официальной версии, террористы вывозят лёд с полюса. Это нарушает экологический баланс и сильно сказывается на среде обитания белых медведей.

О чем могут говорить мужчины, чья свобода надолго ограничена замкнутым пространством? О чем угодно, но преимущественно – о гендерных противоречиях, или, выражаясь простым языком, о бабах. По теории небритого Пети, выходило, что любой конфликт – от школьной поножовщины до Троянской войны и силовой акции в защиту белых медведей – происходит от острого недостатка на планете умных женщин.

Движимая инстинктом продолжения рода, самка человека выбирает единственного мужчину, от которого рожает ребенка. Пока выбор не сделан, в поле ее внимания удерживается максимальное число более-менее подходящих кандидатов. Так делают все – от сорокалетней фотомодели до пятилетней девочки.

Умная женщина делает мужчину человеком, а глупая – пробуждает в нем зверя. Первая не допустит, чтобы рядом одновременно находилось несколько кандидатов на руку и сердце. Высший пилотаж – когда они вообще не знакомы между собой. И уж разумеется, сделав окончательный выбор, умная женщина теряет из вида всех, кроме своего избранника.

Глупая женщина в школьные годы ходит в кино с двумя мальчиками, чуть позже – встречается с обоими по очереди, а выйдя замуж за одного, никогда не забывает поздравить другого с днем рождения. Эти двое растут, учатся, ходят на работу и ездят в отпуск, они совершенно разные люди. И объединяет их лишь одно: сами не желая, они отняли друг у друга веру в любовь, честность, порядочность и верность.

– Ну а война здесь причём? – спросил Арсений.

– Так ведь ненависть никуда не девается. Она живет, вытесненная в подсознание, и не имеет конкретных границ. Мужские попытки реализовать это чувство в спорте и пьянстве – только жалкое подобие войны, единственного места, где ненависть может быть выплеснута без остатка.

Петя специальным стеклышком скоблил до свежего дерева столик у стены.

– Вот так, Арсений. Начинают женщины, кончают мужчины, а страдают дети.

– Странная у вас, Петя, теория. Такое чувство, что вы кем-то сильно обижены.

– В точку попали! Я и есть обиженный. Так меня здесь так и называют. Или еще – петухом. Не очень приятное звание, надо сказать. Только я все равно не жалею, что попал сюда. Если бы не тюрьма, сидел бы сиднем в своей деревне и ничего бы не знал. А так – хоть мир повидал. Знаете, какие интересные люди попадаются?

Ближе к вечеру дверь с грохотом отворилась, и в камеру вошел офицер в сопровождении двух крепышей с резиновыми дубинками. Не обращая внимания на Петю, он подошел к Арсению и спросил скучающим тоном:

– Жалобы есть?

– У меня есть, – отозвался Петя.

– Клюв защелкни, – ответил ему офицер. – Ты-то дома, а этот здесь в гостях до завтра. Насобирали, понимаешь, как грибов, по распоряжению два-два-семь, а где держать, не подумали. Догадались тоже – призывников в следственный изолятор сажать. Ну, так что, молодой человек, вопросы есть?

– Который час?

– Какая тебе разница? Ну, восемнадцать – ноль пять. Это все?

Арсению показалось, что плоскость тюремного потолка, покрытая лепестками облупившейся краски, стала медленно, тяжелым прессом опускаться вниз.

– У меня одна просьба, – твердо сказал он. – Мне нужно позвонить. Срочно.

– Не положено. Да и куда тебе звонить? Все равно до завтра начальства не будет. И утром на звонки не рассчитывай. Война началась. Или ты телевизор не смотришь?

Романов уже начинал привыкать к манере людей в форме резко переходить на повышенный тон и обратно.

– Не смотрю. У меня нет телевизора.

– Вот, а в армии есть телевизор. В красном уголке. И если ты хоть раз посмотришь новости, – непонятно было – офицер говорит серьезно, или глумится, – то узнаешь, что мы окружены кольцом вражеских стран. Уже на наших белых медведей руку подняли. Родина, блядь, в опасности, понял?

Дверные засовы громко лязгнули за офицером, но Романов этого не слышал. Уговор с Кузей был на шесть. Арсений сел и обхватил руками голову.

– Что, очень надо? – спросил Петя. – Выньте вон тот кирпич из стены, там лежит мобильник. В тюрьме все есть, надо только знать где. Вы недолго, ладно?

– Спасибо, Петя. Вы меня спасли, – Арсений снова попытался пожать соседу руку.

– Нельзя ко мне прикасаться, сколько раз повторять? Если прикоснетесь – останетесь здесь навсегда, понятно? И «спасибо» у нас не говорят. Люди должны помогать друг другу.

«Как в Индии», – подумал Арсений.

После трех бесконечных гудков Кузя сняла трубку.

– Готов играть? Вечер, ночь, утро, день.

– Да. Только ты начинай.

– Вечер. Никаких событий, смотрела телевизор.

– Я попал в милицию. Тоже ничего особенного. Ночью приснился сон, в котором мы были в театре.

– Мне ничего не снилось. Еще забыла окно закрыть, и сквозняком меня продуло. Утром на мое окно прилетел белый голубь. Представляешь? Такой красивый! А у тебя что утром?

– С петухом познакомился.

– Ты где вообще?

– Давай подробности при встрече. Что днем?

– Днем узнала, что война началась.

– И у меня война. Один совпалыч из четырех, уже неплохо. И еще – телевизор.

– Это если не считать твоего петуха и моего голубя. Знаешь, я почему-то очень сильно о тебе беспокоюсь. У тебя ничего не случилось?

– Все нормально, – сказал Арсений, замечая краем глаза размахивающего руками Петю. – Я тоже о тебе думаю. Не могу говорить. Пока. Связь завтра в шесть вечера.

Пока Арсений прятал телефон обратно, Петя снова стал наводить чистоту, теперь объясняя столь частые уборки желанием убить время. Законопатив сквозняк в решетке, Романов пожелал соседу спокойной ночи, залез наверх и через миг спал легким сном без сновидений.

Так закончилось воскресенье, которое, несмотря на все законы, иногда случается даже в тюрьме.

Утром повезли на медицинскую комиссию. Автобус долго плутал по городу, собирая изловленных за выходные. Рядом с Арсением расположился широкоплечий бритоголовый парень лет двадцати, одетый в охотничий камуфляж.

– Скорее бы уже в поезд, – обратился он к Романову, который в качестве ответа ограничился пожиманием плечами, не найдя в организме соответствующей моменту эмоции. – Только бы медкомиссию пройти, – не отставал сосед.

– Думаю, пройдете, – вежливо поддержал беседу Арсений. – Туда только совсем больных не берут.

– Вот и я им говорю – здоровый я, – возмущенно стал рассказывать бритоголовый. – Первый разряд по боксу. В тире выбиваю девяносто из ста, хоть из пистолета, хоть из арбалета. Знаю радиодело и с парашютом прыгал три раза. А они – ни в какую. Ну, ничего, сейчас возьмут. Война все-таки. Илья, – протянул он Арсению руку. – Илья Вилкин.

– Почему же не берут? – Романов пожал каменную ладонь соседа.

– По нервам не прохожу. Я им говорю – ледяной водой обливаюсь, а они – у вас в карточке написано, что вы подвержены вспышкам неконтролируемой агрессии. Как, мол, такого отправлять? А что я к армии с детства готовлюсь, им до лампочки. Понимаешь, бегаю по десять километров каждый день, двести раз могу от пола отжаться на кулаках, а они за эту карточку вцепились. Козлы!

Вилкин несильно ударил кулаком перед собой по спинке сиденья. Сидящий спереди возмущенно развернулся, но встретившись глазами, сник и вернулся в исходное положение. Когда людей набилось больше чем в час пик, автобус въехал в ворота станции Москва-Сортировочная и выпустил содержимое в шумную толпу.

На станции царила атмосфера праздника. Громко играла музыка, отовсюду доносились веселые голоса и смех. Арсений отметил, что он, самое малое, лет на пять старше большинства призывников. В основном это были восемнадцатилетние подростки, бодрые и пьяные. Их сопровождали нетрезвые по случаю важного дня отцы, рассказывающие сыновьям и друг другу байки из собственного армейского опыта. Матерей было поменьше. Они сжимали в руках пластиковые пакеты с едой, глаза их были влажными и покрасневшими.

Призывников разделили на две группы. Первые – успешно прошедшие медицинскую комиссию и ожидавшие погрузки – играли на гитарах, целовались с подружками и почти открыто пили водку. Остальные стояли в длинной очереди, примыкавшей к двери с красным крестом. Заняв место в хвосте, Арсений вскоре почувствовал, что очередь продвигается довольно быстро. Собственно, внутри никакого обследования не было. Врачи смотрели личное дело раздетого до трусов Романова, сравнивали бумажные данные с реальным внешним видом, интересовались – нет ли жалоб, и ставили печать. Арсений и опомниться не успел, как его обходной лист украсился фиолетовыми штампами хирурга, окулиста и невропатолога.

Чуть дольше им занимался врач, чья специализация по звуку была похожа на имя экзотического животного – «ухогорлонос». Арсений даже успел представить себе силовую акцию по спасению горной колонии ухогорлоносов, как вдруг услышал знакомый голос.

– Это шумерский орнамент, – по обыкновению наседал на собеседника Клейн. – И совсем не похоже. Какое же это макраме? Это тату. Ладно, давайте ставьте штамп, я курить хочу. О, привет, – заметил он Романова. – Тебя тоже загребли? Поздравляю. А наш друг Алимов под машину попал. Представляешь – идем мы от тебя… Кстати, ты уже освободился?

В смысле – прошел комиссию? Тогда я быстро. Короче, нас на бульваре сначала ограбили, а потом замели менты, но отпустили. Утром в пятницу мы к тебе заходили, но не застали, на твоей крыше встретили какую-то шпану, потом пошли пить пиво. А тут – облава. Алимов побежал и попал под крутой «Бентли». Я тоже мог бы смыться, конечно, но не стал. Сейчас медведей надо защищать, а не брюки по конторам просиживать. Как подумаю, что они там без снега могут остаться, рука тянется к автомату.

– Слушай, ты же сам тогда про войны рассказывал. О том, кто их устраивает и почему. Лишних – в лес. Помнишь?

– Тихо ты, – перешел на шепот Клейн. – Думаешь, я не понимаю, что вся эта история с медведями – сплошная информационная поганка? Но в армию все равно пойду. На работе отчет за девять месяцев. Как об этом подумаю, меня тошнить начинает. Реально, лучше на войну чем в офис. Да и попутешествовать хочется, мир посмотреть. А то сижу сиднем, ничего не вижу. Я так понимаю, эта война не последняя: после северной будет южная, потом западная и так далее, так что насмотрюсь красот. С оружием в руках путешествовать интереснее, чем по туристической визе. Больше увидеть можно. Знаешь, я только что таблицу окулиста наизусть выучил, чтобы не забраковали по зрению. Ну, все, заканчивай и выходи! Я уже всех врачей прошел, пойду, водки выпью с братьями по оружию.

Арсений переходил от одного врача к другому, высовывал язык, показывал зубы, давал себя скоблить, щипать и обмеривать. Все, о чем он думал в это время – предстоящий вечерний звонок Кузе. Чуть прикрыв глаза, чтобы тени в белых халатах стали еще более призрачными, он видел Кузю в серебряных туфельках и серую Лулу, слышал «Лачо Дывэс» и ни о чем не беспокоился.

– Вам плохо, Романов?

– Мне – хорошо, – обратившись к реальности, Арсений увидел глаза пожилого врача, раскладывающего на столе разноцветные карточки.

– Выберите три карточки, которые вам больше всего нравятся, – у психиатра была седая борода и внешность ветхозаветного патриарха.

– Мне они все вместе нравятся, – сказал Арсений. – Но по отдельности – ни одна.

– В самом деле? – улыбнулся патриарх. – И по какой причине?

– Я не пойду в армию. Потому что не хочу. И не хочу до такой степени, что сделаю все, чтобы там не оказаться.

– Что же именно вы сделаете?

– Все. И вам, как психиатру, который меня обследует, лучше признать меня негодным к службе. Потому что если вы так не сделаете, я очень постараюсь, чтобы доказать свою негодность. Тогда вас накажут, – Арсений говорил спокойно и твердо. – Прошу мне поверить. Нужны доказательства? – Арсений встал.

– Нет, не нужны, – спокойно сказал врач, с интересом глядя на Романова. Я вам верю. Но не имею права признать кого-либо негодными. Это может сделать только психиатрическая экспертиза. Я дам направление. Только учтите: в случае положительного диагноза вас больше не возьмут ни на одну приличную работу.

– Я не собираюсь работать на приличной работе. Если мне сейчас дадут мобилизационный листок, – Романов с подозрением глядел на документы, – я дам в морду командиру. Пусть меня расстреляют; но форму я не надену.

– И водительские права вам не выдадут, – это патриарх говорил, уже заполняя бумаги.

Выйдя из двери с красным крестом, Арсений огляделся. Очередь заметно поубавилась, зато толпа с водкой и гитарами была разделена теперь на равные группы человек по пятьдесят, между которыми сновали офицеры. Уже никто не пел, родителей осталось мало, хотя музыка из репродукторов все еще играла что-то бодрое.

– Постой здесь пару минут, сейчас машина будет, и поедем, – сказал Романову сопровождающий сержант и угостил его сигаретой.

– Арсений, тебя не остригли? – рядом оказался бодрый Клейн. Его череп сверкал на солнце. – Я в магазин сбегал – за водкой, сигаретами и книгой в поезд. Вообще-то, выходить уже нельзя, но за деньги все можно. Если осторожно, – Клейн только сейчас заметил рядом сержанта и резко сменил тему разговора. – Вот, смотри – вышли все книги о Толстом, если по одной в день читать – как раз на три дня.

Клейн показал три книги со сверкающими обложками, где был изображен герой модных бестселлеров по кличке Толстый. На первой, которая называлась «Война Толстого», супермен спокойно смотрел на вертящуюся по биллиардному столу осколочную гранату; обложка второй представляла собой коллаж из жизни ночного клуба, увенчанный заглавием «Мир Толстого»; а третья книга, где Толстый в монашеском облачении держал блестящий пистолет с глушителем, именовалась «Воскресение Толстого».

– Это, ясное дело, не интеллектуальное чтение, – сказал Клейн, – но для армии в самый раз: там умных не любят.

– Стань в строй, воин! – строго сказал сержант, – Болтаешь здесь.

Одновременно с его словами музыка в репродукторах закончилась, и после шипения послышался надтреснутый голос: «Внимание, призывникам построится в шеренгу по три! Остальных просим покинуть территорию!»

– Ну, не поминай лихом. Поехал я на белых медведей смотреть!

Клейн пожал руку Романову и побежал в строй. По пути он вильнул в сторону, сделал крюк метров в десять и оказался рядом с группой провожающих родителей, среди которых выделялась осанкой, крупным носом и общей невозмутимостью барышня в форме лейтенанта милиции. Не останавливаясь, Клейн с размаху шлепнул ее по заду, обтянутому серой форменной юбкой, и через несколько секунд уже занял место на правом фланге. Рядом с Клейном стоял сияющий от счастья Вилкин.

– Пойдем, симулянт, – сержант слегка толкнул Арсения в спину. – Лечиться будем.

Глава 15 Энцефалограмма. Минералка. Аллилуйя!

 
Твоя вера с тобой пока ты с ней спишь,
Ты встретил ее на одной из крыш.
В тот миг ты понял истину простую —
Что в ожидании борща
Встретишь свой последний час
Если станешь петь ей в губы – Аллилуйя!
 

(Leonard Cohen, “Halleluya”)

Над жильцами старинного дома по Варсонофьевскому переулку нависла тень печальных перемен. И хотя единственным симптомом было отсутствие комиссий и угрожающих звонков, Мила понимала, что наступившее затишье не к добру. Сообщив об этом угрюмому Краснову, смывавшему с рук кирпичную пыль, она прошлась по этажам и велела жильцам собирать вещи. Вернувшись к себе, Мила села пить чай.

– Знаешь дорогая, – сказал доцент, – Моя идея сработала. Клад нужно было искать в соответствии с шахматной теорией.

Мир полон выброшенных вещей.

В шахматах есть такое понятие – «тихий ход». То есть незаметный и на первый взгляд малоэффективный маневр, который впоследствии меняет расстановку сил и приводит партию к завершению.

– Ну и что?

– А то, что, применив метод ладейных окончаний, я проверил все камины. И хотя я ничего не нашел, в клетке “аш-пять” увидел пустой тайник. Если бы это была шахматная доска, после этого хода белые получили бы преимущество. Кто-то нашел клад раньше нас.

– Теперь все равно, – сказала Мила. – Давай укладывать вещи, чует мое сердце – закончилась наша жизнь в этом доме.

Милино настроение передалось остальным жильцам. Не пошел за пивом детский писатель Журавлев. Разложив по бархатной тряпице сверкающие инструменты, бездумно царапал стол своим лучшим резцом миниатюрист Барбакару. Режиссер сообщил группе, что на неопределенный срок возвращается в горы, а украинские строители стали собирать нехитрые пожитки. Только Ниточка и Пипеточка были в силу своего юного возраста веселы и беззаботны, однако сегодня это никого не умиляло.

Родственник неистовой управдомши Павел Кайло тенью спустился на площадку второго этажа, выкурил дешевую «Варанаси», вывинтил древние шурупы и спрятал латунную дверную ручку за радиатором. Чтобы снять и вторую, Кайло попытался бесшумно открыть дверь, но за отсутствием только что свинченной ручки это оказалось нелегко.

Тем временем, сладкий запах индийских сигарет проник наверх. Жильцы третьего этажа расшевелились, и скоро движение на мраморной лестнице стало по-обычному оживленным. Сверкая загорелыми ногами, поскакали умываться Ниточка и Пипеточка; выполз на площадку детский писатель Журавлев с тающими следами от циновки на лысом черепе; и прихрамывая, медленно проковылял к кому-то в гости седой человек с тонким длинным шрамом на лице. Поднявшись на самый верх, он взвесил в руке огромный замок, поковырялся отмычкой и беззвучно открыл чердачную дверь.

Внутри висела кирпичная пыль. Осветив фонариком свежие пробоины в основаниях каминных труб, человек со шрамом тихо присвистнул и двинулся дальше. Через несколько минут он нашел открытое чердачное окно и продолжил путь по крышам. Тихо ступая по ребрам старой жести, седой прошел примерно полквартала, когда, наконец, увидел домик на соседней крыше, почти скрытый трубами дымоходов.

Мир полон выброшенных вещей. На помойках покоятся старые абажуры и продавленные стулья, телевизоры щерятся разбитыми кинескопами, гниют ковровые дорожки и сохнут цветочные горшки. Прошлое надо оставить в прошлом – жертвами этой философии становятся не только вещи. Полуживые домашние цветы, дачные котята, запойные знакомые – как бы вы продолжили этот список? Домик на крыше окружало кольцо фикусов, кротонов и пальм. Некоторые особо разросшиеся растения были заботливо подвязаны к бамбуковым удочкам, воткнутым в горшки. По стенам вились лианы и хмель.

Две деревянные ступеньки, выдраенные до стерильного блеска, вели на крыльцо размером с песочницу. Окна домика были темны, а выкрашенная суриком деревянная дверь заперта. Седой снова достал отмычку, но в этот момент его внимание привлекли искусно сплетенные веревочные перила. Он присел на ступеньку, достал трубку, долго набивал ее табаком, долго держал в руке, и, в конце концов, закурил, распространяя над крышами долгий аромат.

Приблизительно через час послышались негромкие шаги по крыше, и возник Иваныч в джинсах, рубашке и кожаных сандалиях на босую ногу. Подойдя ближе, он пригляделся к гостю на крыльце, присел рядом и только потом нарушил тишину:

– Саблин, бродяга! – сказал он чуть насмешливо. – Как твоя нога, не отросла еще?

Первое, что сведет вас с ума в психиатрическом диспансере – отсутствие на дверях ручек с внутренней стороны. Их снимают и носят в карманах халатов врачи и санитары. Очень удобно: достал ручку из кармана, открыл дверь, вытащил ручку из двери, а дверь на пружинах захлопнулась сама. И больше никто ее изнутри не откроет, разве что такой же обладатель алюминиевой ручки.

Ключи, конечно, привычнее, но их не напасешься на такое множество дверей: в отделение – раз, в приемный покой – два, и еще двадцать две двери внутри отделения, включая кабинет заведующего и манипуляционную. На туалете замка нет, но нет там и двери. Не положено.

– Постарайтесь расслабиться и стоять тихо, – пожилая санитарка оставила Романова в темной комнате. Все происходило уже ближе к вечеру и называлось – энцефалограмма. Датчики на голове передавали информацию об активности мозга в соседнюю комнату, где возились с приборами врачи.

– На счет «три» замрите и не шевелитесь, – послышалось оттуда. – Один, два, три!

Загудела аппаратура. Вопреки инструкции, Арсений напряг мышцы лица, и стал корчить чудовищные гримасы. Он высовывал язык, морщил лоб и пытался шевелить ушами. Через минуту включился свет.

– Вы точно стояли смирно?

– Да, – солгал Романов.

– Очень странно. Сейчас сделаем повторно. Я останусь здесь и прослежу за вами, – санитарка подозрительно смотрел на Арсения. – Думайте о чем-то спокойном. Три, два, один!

Теперь жульничать стало сложнее. Романов чуть прикрыл глаза, и в который раз вспомнил, что Кузя ждет его звонка в шесть. От предвкушения сердце послушно забилось в два раза быстрее. Чтобы у санитарки не оставалось никаких сомнений в его честности, Арсений полностью расслабил мышцы лица и стал представлять, что на часах уже восемь вечера, а позвонить неоткуда. От этой мысли его сразу прошиб холодный пот.

– Достаточно. Снимайте электроды.

– Который сейчас час? – спросил Романов у доктора, изучавшего тонкую бумажную ленту.

– Шесть, – ответил доктор. – Ну что же, придется вам у нас погостить, – сказал он необычайно нежным голосом. – Давайте, уважаемый, в палату, а перед сном попрошу заполнить опросничек. Там ничего сложного.

У Арсения было такое чувство, что ему пять лет и с ним разговаривает воспитатель детского сада.

– Скажите, я могу позвонить? Мне очень нужно.

– Вообще-то, не положено. Но вы ведь не знали. Сейчас вас проводят в приемный покой, там есть телефон, – голос доктора был как будто смазан оливковым маслом. – А потом – в палату.

С какого-то непонятного момента статус Романова в отделении резко вырос. Нежно поглаживая его по плечу, переставшая быть грубой и неприветливой санитарка привела Арсения в кабинет, где, кроме вешалки, телефона и накрытой резиновой простыней кушетки, ничего не было.

– Только недолго, зайчик, ладно? – и дверь без ручки захлопнулась.

Кузя взяла трубку после первого гудка и сразу начала игру.

– Вечер. Ремонтировала форточку – она все время раскрывается и дует.

– Совпалыч! – обрадовался Романов. – Я решетку заклеивал, чтобы сквозняка не было.

– Какую решетку?

– Давай без подробностей, чтобы не отвлекаться. Ночью ничего не снилось.

– Если мне тоже ничего не снилось, это совпалыч?

– Нет, – сказал Романов. – Могут быть разные ничего.

– Утром к соседке приезжала «скорая». До обеда с врачами общалась.

– Я на медицинском обследовании был. Совпалыч.

– Ого, два из трех. Днем ходила на занятие по актерскому мастерству. Научилась, кстати, ушами шевелить. А у тебя?

– И я ушами шевелил. На энцефалограмме. Долго рассказывать. То есть сегодня – три из четырех.

– Это победа! – голос Кузи в трубке гремел на весь кабинет.

– Я очень хочу тебя видеть.

– И я тебя.

– Вот и ещё один совпалыч. Так что, ты ко мне или я к тебе?

– Лучше я к тебе, – Арсений оглядел стены и невольно усмехнулся, представляя Кузю в психдиспансере.

– Пиши адрес. Метро Сокол, улица Оловянная одиннадцать, квартира девяносто восемь. Я жду тебя, – голос Кузи звенел серебряным колокольчиком. – Только попить захвати, ладно?

В двери послышался звук вставляемой ручки и вошел доктор.

– Поговорили? Теперь отвечаем на вопросики, и спать.

– Можно, я здесь заполню, а не в палате?

– Хорошо, только ничего не трогайте. Думаю, полчаса вам хватит, – доктор положил на кушетку книжицу толщиной со школьную тетрадь.

– «Калифорнийский личностный опросник», – прочитал Арсений название. – И что мне с ним делать?

– Все просто, уважаемый, – ласково ответил доктор. – Здесь читаете вопросы, а здесь ставите крестик – да или нет. Вот вам ручка. Через тридцать минут я вас выпущу.

Романов раскрыл книжицу, и наугад ткнул пальцем. Вопросы были хотя и простыми, но все же крайне странными.

– Какие же это вопросы?

– Что вы имеете в виду? – доктор остановился на пороге и внимательно посмотрел не Романова.

– Ну, в вопросах есть хотя бы вопросительные знаки. А здесь – все в утвердительной форме, – Арсений стал зачитывать вслух. – «Не терпит чтобы им командовали – да/нет», «Обладает чувством достоинства – да/нет», «Часто разочаровывается», или вот еще – «Неумолимый, но беспристрастный». – Это не вопросы, это ответы.

Алюминиевая ручка звякнула с той стороны.

– Я по королевским узлам на твоем крыльце сразу понял – свой, – радостно рассказывал Саблин. – Ты давно здесь?

– Да как оттуда, так сразу сюда.

– И как там?

– Как здесь, только места меньше.

Со стороны диалог двух пожилых мужчин многим показался бы малосодержательным, но собеседники, по-видимому, восхитительно друг друга понимали. Как могли бы написать в дипломатическом протоколе, торжественный прием старого товарища проходил в тихой, неприметной атмосфере.

Обстановка в домике Иваныча была скромной: в одном углу разместился заставленный всякой всячиной верстак, в другом – висел гамак из крупной манильской пеньки, на стене поблескивал морской хронометр, на полу лежали бамбуковые циновки. Все это делало интерьер очень похожим на каюту небольшой яхты.

– Ты все такой же фраер, как я погляжу. Очки дорогие носишь, – Иваныч зажег примус и поставил на огонь прозрачный чайник толстого стекла.