Текст книги "Совпалыч"

– Мне самому мало что нужно, – сказал Саблин. – Это по работе. Сам знаешь, разные люди попадаются.

– Сам не знаю. Так не нужны тебе эти очки? А почему они по-прежнему на тебе надеты?

– Будет тебе поучать, Иван Иванович. Мы не на «Гаммарусе», – Саблин снял очки и перевел разговор на другую тему.

– Я и здесь, между прочим, по делу. Да, видно, опоздал. Этот дом вот-вот расселять будут. Не волнуйся, на крышу они не полезут.

– У меня в этом доме знакомый живет. Нормальный такой пацан, с понятием. Надо предупредить. Слушай, а ведь до первого августа осталась всего неделя!

– Вот вместе в Ленинград и поедем, – сказал Саблин. – Эх, отметить бы встречу, да лень бегать. Или спустимся по-быстрому?

– Вверх – это значит вниз, – ответил Иваныч и прислушался.

Тот, кто неподалеку гремел шагами, не имел ни малейшего представления об искусстве хождения по крышам, в котором есть два основных правила: во-первых, стопу надо ставить на всю плоскость подошвы, а во-вторых, перемещаться следует по стыкам жестяных листов. Грохот приближался, и обеспокоенный Саблин вышел на крыльцо.

– Погасим бортовые огни?

– Спокойно, – сказал Иваныч. – Кажется, я знаю, кто это может быть.

Из-за жестяного гребня показалась лысая голова, а затем и весь Журавлев.

– Иван Иванович! – обрадовался он. – Как я рад вас видеть! Брожу как февральский медведь. Внизу общий траур – вещи собирают. А у меня вещей нет, – язык Журавлева слегка заплетался. – Зато есть «Леприконс» двенадцатилетней выдержки, сегодня в редакции подарили. Денег не дали, что характерно, а виски не пожалели. Вот, – писатель поставил бутылку на крыльцо. – Литр! Ну, почти литр. Добрый вечер, – заметил он Саблина.

– Позвольте вас познакомить, – сказал Иваныч. – Журавлев, писатель. Саблин, впередсмотрящий.

– Очень приятно, – трезвым голосом произнес Журавлев. – Ну, так что насчет «Леприконса»? Составите компанию?

– С удовольствием, – ответил Саблин. – Вы весьма своевременно появились. Как будто знали.

– Может, и знал, – кивнул писатель. – У меня на чердаке было такое чувство, что я не случайно сюда иду.

– Наш человек! – сказал Иваныч и снял чайник с огня.

Несмотря на изображенную на гербе московского района «Сокол» хищную птицу, поселок получил название вовсе не в ее честь. Московские соколы гнездятся не там, а в окрестностях Университета, на Лосином острове и на улице Радио. Однажды на Гороховом поле Романову свалился под ноги желторотый птенец пустельги. Вспоминая тот случай, Арсений обычно повторял слова профессора-орнитолога, у которого тогда спрашивал совета – как выхаживать малыша. «Судя по тому, что он вывалился из гнезда, ему ничем не помочь, – ответил профессор. – Если птица не хочет жить, она жить не будет». Птенец, и в самом деле, отвергал смешанные с шерстью кусочки сырого мяса, пытался выпрыгнуть из корзинки и, в конце концов, затих навсегда. А московский район назван в честь генерала по фамилии Сокол, разводившего породистых свиней.

Открыть окно, отогнуть решетку и слезть по водосточной трубе с третьего этажа порой бывает проще, чем заполнить опросник из пятисот с лишним пунктов. Свернув со Стеклянной площади в Деревянный переулок, Арсений нашел Оловянную улицу и стал отсчитывать номера домов. Найдя одиннадцатый – добротное семиэтажное строение эпохи развитого тоталитаризма – он вспомнил о просьбе принести попить, выбрал из карманов последние монетки и купил бутылку минеральной воды «Дао». Двухлитровая емкость была выполнена в форме тыквы-горлянки, которую каждый уважавший себя древний мастер носил на кончике посоха.

Как только Романов переступил порог квартиры, его шею обвили тонкие руки. Не сказав ни слова, Кузя повела Арсения в комнату, где горели свечи, звучала музыка и пахло чем-то таким, от чего кружилась голова. Дальше все понеслось молча и со стремительным ускорением. Тела сплелись упругими змеями, и небо опустилось на землю.

Когда испарилась последняя капля пота, было уже раннее утро. Романов аккуратно курил в форточку первую за ночь сигарету, а завернутая в простыню Кузя гасила уже не нужные свечи.

– Ты только это принес попить? – кивнула она на тыкву-горлянку. – Вообще-то, я имела в виду что-то типа шампанского. Несовпалыч случился.

– Если честно, у меня денег нет, – признался Романов. – А так-то я понял, что ты имеешь в виду.

– Зачем тогда принес воду, если понял? – Кузя выглядела огорченной.

– Разбавить ситуацию, – попытался пошутить Арсений. Чувствуя, что Кузя огорчена, он как на духу описал ей свои жизненные обстоятельства, от отъезда Веры до сегодняшней энцефалограммы.

– Ты сказал, что работаешь финансовым консультантом.

– Ну, это только так называется, а на самом деле это что-то другое, – мямлил потрясенный резкой переменой атмосферы Арсений. – Я только с завтрашнего дня начинаю там работать. Да и какая разница?

– Послушай, – холодно сказала Кузя. – Давай теперь в мою игру поиграем, хорошо? Я тебе буду рассказывать историю. И постараюсь сделать так, чтобы у тебя были все основания после первой фразы сказать: «Это хорошо», а после второй: «Это плохо». Например – летел самолет, он был новенький.

– Это хорошо, – понял правила игры Романов.

– У самолета отказал мотор, – продолжила Кузя, – это плохо. У летчика был парашют, это хорошо. Но парашют не раскрылся, это плохо. Внизу оказалась большая копна сена, это хорошо. Из копны торчали вилы, это плохо. На вилы летчик не попал, это хорошо. И на копну летчик не попал. Понял смысл? Тогда слушай другую историю, – Кузя чуть провернула крышку минералки и продолжила говорить под противное шипение. – Жила-была красивая девочка, ее родители заботились о ней.

– Это хорошо, – сказал Романов.

– Когда девочка подросла, родители разошлись.

– Это плохо.

– Девочка еще немного подросла и полюбила талантливого человека, почти гения.

– Это хорошо.

– У него не было денег, потому что он много пил.

– Это плохо.

– Ей пришлось зарабатывать деньги самой.

– Это хорошо.

– Деньги ей давали поклонники, с которыми она спала. Ну, отвечай!

– Это плохо.

– Теперь она могла прокормить и себя и своего возлюбленного.

– Это хорошо.

– Почти гений узнал о ней больше, чем смог простить, и оставил ее.

– Это плохо.

– Она поняла, что никогда не полюбит человека, который не сможет купить ей все, что она хочет.

– Это хорошо? – спросил Арсений.

– Это правильно, – совершенно спокойным голосом сказала Кузя. – Кстати, я в зоопарке перчатки потеряла. Давай спать.

– Я пойду, – окаменевшими руками Арсений натянул брюки.

– Пока, – сказала Кузя. – Но в палычи мы все равно будем играть, правда?

– Да, – солгал Романов.

 
– Когда-то я здесь был уже,
И в этом подъезде и на этаже,
На этой хате здесь валялся на полу я.
Я не помню ни мрамора, ни картин.
Только помню, что был совершенно один,
Но теперь Ты здесь, и значит – Аллилуйя!!
 

– Так вы капитан или впередсмотрящий? – спросил Журавлев. – Непонятно.

– Вас что-то смущает? Капитан – это обычное звание, – перебиравший струны Саблин пожал плечами.

– А смотрящий вперед – необычное призвание, – вмешался Иваныч. – Я, между прочим, тоже впередсмотрящий. Настоящий островной виски, честное слово. И литр – отличный объем. Пой дальше Саблин, соскучился я по твоим песням.

Давно уже вынесли дубовый столик на воздух, троица восседала в окружении фикусов и кротонов, и единственным источником света была полная луна. Журавлев смотрел на нее сквозь стакан, где «Леприконс» рисовал на стенках масляные картины.

Сначала губы лишь беззвучно шевелились, угадывая слова, но когда зазвучал припев, Журавлев с Иванычем в один голос затянули:

– Аллилуйя, Аллилуйя!

– Саблин, выпей, – Иваныч поднес стакан к губам поющего.

– Ни родины, ни флага, – пробормотал впередсмотрящий, быстро сделал большой глоток и продолжил петь. Журавлеву даже показалось, что песня не прервалась ни на миг. Причина такого феномена, рассудил он, заключается в том, что литр виски и трое мужчин создают идеальную пропорцию, наподобие золотого сечения.

 
– Может, я все не так пою,
Я ведь не знаю песню Твою,
Ну а если бы знал, я бы пел все равно другую.
Мне все равно – какой дашь совет,
Я давно привык знать, что Тебя как бы нет,
А есть только это слово – Аллилуйя!
Аллилуйя, Аллилуйя,
Аллилуйя, Аллилуйя!
Аллилуйя, Аллилуйя
 

Если бы этот припев в три голоса можно было взвесить на весах, измерить его плотность и вычислить молярную массу, исследователь столкнулся бы с необъяснимым явлением: песня стелилась над крышами, оседала на листьях дубов Малинового монастыря, но одновременно поднималась вверх, к светлеющему небу.

По данным медицинской статистики, семьдесят процентов населения планеты страдают от слуховых галлюцинаций. Следует предположить, что прочие тридцать процентов слуховыми галлюцинациями наслаждаются. И проваливающимся один за другим в тяжелый сон украинским рабочим, и молча обнявшимся на диване Миле с Красновым, и художнику Барбакару, набрасывающему на большом листе эскиз новой миниатюры под названием «Наноонан», и пешком возвращающемуся с Оловянной улицы Романову, – всем казалось, что они слышат эту песню. Но почему-то, за исключением крепко спящих Ниточки и Пипеточки, никто не был уверен до конца, что все это так и есть на самом деле.

Глава 16 Любовь равно Н₂О. «Хайвей имени Роберта Броуна». Чайное озеро

Чай – хорошо тонизирующий и утоляющий жажду напиток, содержит большое количество полезных элементов…

(Надпись на пачке черного байхового чая, ГОСТ № 4828721, Ташкент, 1984 год)

Если в небе появилась первая звезда, сразу можно видеть и вторую, надо только поискать. А когда она найдется, рядом проявится еще столько, что вряд ли астроном-любитель вспомнит о той, с которой все началось. Хорошо, конечно, что наблюдение за звездами доступно не только профессионалам, но вдвойне прекрасно, что простым смертным открыта только та часть звездного неба, которую можно видеть невооруженным взглядом. Каждому свое. Наблюдающий галактики не видит отдельных светил.

Звезда никогда не бывает одна. Ослепленный не столько открытием, сколько сияющими россыпями над головой, я даже не пытался вообразить – что открылось бы взгляду, будь у меня хоть самый слабенький телескоп. Да и какое мне дело, что пульсар Крабовидной туманности по-прежнему вращается вокруг своей оси? Что с того, что Плеяды видны сейчас еще отчетливее, чем во время закладки первого камня Лхасы? Ведь это вовсе не означает, что для моих современников звезды имеют такое же значение, как для древних тибетцев. И если в памяти живут воспоминания о местах, где я побывал, это не значит, что в мире есть что-то еще кроме этой отражающей звездный свет кремнистой дороги вдоль озера, на которой остановились повозки, запряженные черными страшными яками. И если я лежу в повозке и смотрю в небо, этот факт не имеет никакого отношения к тому, что под теми же звездами обретаются люди, с которыми я когда-то был знаком. Да и был ли на самом деле?

На тринадцатый день путешествия впереди показался четырехугольный Кундун. При виде белоснежной вершины наш караван – груженые элитным ойвейским чаем повозки – остановился на берегу озера для отдыха и молитвы перед встречей с духами горы.

Тибетцы – народ весьма добродушный и любят хорошие шутки, а если таких в данный момент нет, то они готовы посмеяться просто так, для порядка. Самым смешным анекдотом здесь считался вопрос: почему самцы панды переглядываются между собой, когда видят самку? Ответ – самцы смотрят друг на друга, чтобы не забыть о том, что они не самки. До сих пор не могу понять, в чем здесь соль.

Справедливости ради добавлю, что забавлявшие меня всю дорогу изображения мужских половых органов на домах и скалах, цветные, как из журналов моды, казались смешными только мне одному, да еще хозяину каравана – молчаливому и надменному китайцу Ру.

Этот Ру был очень жадным. Взять меня с собой на Кундун он согласился только после того, как я отдал ему все имеющиеся у меня наличные. Похоже, он рассчитывал неплохо заработать на партии чая, прочно упакованного в бумажные мешки. Хотя на повозках было нагружено самое меньшее полторы тонны, Ру не позволял брать чай для заварки, и тибетцы обходились местными сортами, по вкусу похожими на веник. Впрочем, в виду вершины Кундуна он расщедрился и принес к общему костру грамм триста.

– Когда караван обойдет гору сто восемь раз, этот чай будет стоить как золото, – на ломаном английском сказал Ру, присаживаясь в общий круг. – Тогда не просите, сам не буду пить. Но сейчас – пожалуйста. Только не надо кипяток лить, этот сорт заваривается холодной водой.

– Вы скоро будете богатым человеком, – спросил я. – Что станете делать?

– Это знает только тот, судьба которого скоро свершится, – отвечал китаец. – Никто не знает, что он захочет. Завтра к вечеру все мы будем другими – и я, и ты, и даже эти яки.

Рано утром, после ритуального омовения в водах озера мы отправились в дорогу и вскоре приблизились к горе настолько, чтобы я смог осознать всю нереальность своей миссии. Восхождение на заснеженную вершину выглядело задачей, очень сложной даже для опытного альпиниста, коим я не являлся.

К тому же, подножие горы оказалось местом весьма многолюдным. Кроме нашего каравана, ритуальный обход вокруг Кундуна совершали самое малое еще сто человек. Бредущие паломники благоговейно пели мантры, и штурмовать святую гору при них было бы так же неосмотрительно, как лезть на Спасскую башню на глазах у всей Красной площади. Судя по свирепым лицам некоторых паломников, здесь могли бы быть примерно те же последствия.

Еще раз убедившись, что Ру планирует обойти гору сто восемь раз, я решил не спешить и до поры оставил мысли о вершине. На освободившееся место тут же нахлынули воспоминания о вечере в Катманду. Сожаление о так и не увиденной экранизации «Вавилонской лотереи» впрыскивалось в мозг в равной смеси с огорчением от того, что вечер в компании Кирхен закончился, и, по-видимому, уже никогда не повторится.

Чувства – это вода, а мысли – приправы. Какие бы мысли ни приходили в голову, настроение зависит не от них, а от мягкости той постели, в которую эти мысли укладываются. Теперь размышления о возникшей в последний момент преграде, из-за которой задание Краснова казалось уже практически невыполнимым, сменились не менее безнадежными раздумьями о собственной личной жизни, ее бестолковости и грустной предопределенности.

Почему мне так не везет? Дважды мне повстречались женщины, к которым я испытывал истинную страсть, и обе встречи закончились совершенно глупым образом. Как было бы хорошо, если бы все сложилось иначе! Размечтавшись, я представил себе дважды невозможную ситуацию, в которой Люба и Кирхен были бы рядом со мной одновременно. Я вспомнил Пуруша и обеих Свамипараспати. Что он там рассказывал о химических реакциях? Точнее не он, а его дедушка утверждал, что люди – это химические реактивы, и никогда не знаешь заранее, каким будет результат их смешения.

Я – фармацевт, разбираюсь в химии и при составлении препаратов не раз слышал специфическое шипение, когда кислота и щелочь в растворе обмениваются молекулами, взаимно нейтрализуя друг друга.

NaOH + НCl = NaCl + Н₂О.

Вспомнилась легкомысленная эстрадная песенка:

 
Ты спросишь – нафиг этот цирк?
А я – не знаю
Зачем еще в одну из дырк
Забили сваю
Зачем мы щелочь с кислотой
Перемешали
Ведь нас же, кажется, с тобой
Предупреждали?
 

Похоже, неприкасаемый дедушка был прав. Ошеломленный открытием, я достал блокнот и записал: КИРХЕН+ИВАН=ЛЮБОВЬ+Н₂О

Это и называется реакцией нейтрализации, от латинского neuter – «ни тот, ни другой». Реакцией, приводящей к потере характерных свойств обоих соединений, что и позволяет применять полученное вещество в медицинских целях.

В голове было шумно, и этот шум создавали танцующие паломники, тянущие свою бесконечную мантру, бьющие в медные диски и звенящие колокольчиками, Чтобы не отвлекаться, я соскочил с повозки и уселся на большом теплом камне у самого подножия горы.

Тысячу раз прав был Пурушев дедушка! Результатом общения с Любой стало мое одинокое морское путешествие в сторону Арамболя. ЛЮБОВЬ+ИВАН= ИВАН+Н₂О. Что, после элементарного арифметического преобразования, дает ЛЮБОВЬ=Н₂О.

Ощутив голод, я набил рот найденными в кармане крошками цампы – поджаренной ячменной муки – и продолжил размышлять. Я будто вернулся в тот день: ушедший под воду «Гаммарус», бескрайний океан вокруг, бесконечное одиночество и тонкая береговая линия прямо по курсу.

ЛЮБОВЬ=Н₂О.

Разноцветные паломники давно уже скрылись за поворотом, лишь густые обертоны огромных труб все еще доносились до меня будто из-под земли, и это пугало.

– Нет – это значит да, – громко произнес я вслух, чтобы приободриться. – Вверх – это значит вниз.

Говорящего в одиночестве рано или поздно настигает странное состояние. Какая-то скованность, как будто слова не хотят звучать ни для кого. Вообще, если вспомнить все немногие обстоятельства, когда человек разговаривает вслух один, можно сделать вывод, что таковых крайне немного. Собственно их всего лишь три – брань, молитва и игра, причем последнее преимущественно в детстве.

Человек, говорящий сам с собой, пугает других и объявляется сумасшедшим. А ну, как он произносит что-то вредное и опасное, ведь как его проверишь, если никто не слышит? Да с собой ли он говорит сейчас?

Практика произнесения слов в одиночестве забавляла меня еще в университете. Тогда задание Краснова заключалось в том, чтобы в течение суток размышлять только вслух, не обращая внимания ни на присутствие других людей, ни на их отсутствие. В первом случае, любое место, где находилось больше одного студента, превращалось в жужжащий улей. Во втором случае происходило неизвестно что, потому что никто не мог проверить – насколько точно мы следуем инструкциям. Лично о себе скажу, что после нескольких попыток говорить вслух в одиночестве я предпочел этой практике другие занятия – например, уже упомянутые групповое лежание в темноте под музыку или синхронное исполнение «Дубинушки».

Почувствовав легкий укол совести в связи с таким несерьезным отношением к заданиям профессора, я решил хотя бы сейчас компенсировать студенческую небрежность.

– Так, – сказал я тихо вслух, – караван ушел уже слишком далеко, чтобы его догонять. Но путь его не так сложен.

Надо только идти вокруг горы и рано или поздно я всех встречу. Или можно дождаться их прямо здесь. Хотя, лучше прогуляться.

Отправившись по кремнистой дороге, я еще раз убедился – как сложно говорить в одиночестве. Слова застревали в горле. Попробуйте это сделать прямо сейчас и вы поймете, о чем я. Подобное ощущение возникает у человека, ведущего дневник, который никто, кроме него, никогда не прочтет. Хотя, наверное, в глубине души все надеются, что их дневник прочтут когда-нибудь.

– И они не ошибаются: все дневники, действительно, рано или поздно читают! – крикнул я. – И нет мне нужды догонять караван! Пойду-ка я лучше, пока не стемнело, может быть, и найду с какой стороны подняться.

– Кирхен, Кирхен, дорогая, – тянул я вполголоса. – Как бы там ни было, твой путь ведет сюда, хотя ты опоздала – в этом соревновании я тебя обошел. Я вскочил на подножку последнего поезда, и теперь между нами сезон дождей, в который ни ты, ни твой братец не сможете даже выйти из гостиницы. А вот я уже здесь. Вот только не знаю, как подняться на вершину. Господи, как же мне туда подняться?

За очередным поворотом меня ждал сюрприз – перекресток. К основной дороге примыкала еще одна, уводившая вверх по более-менее пологому склону. Судя по нетронутому слою каменной пыли, здесь давно никто не ходил. Недолго думая, я свернул с кремнистой дороги и пошел по твердой колее. Через несколько шагов она превратилась в петляющую тропинку, а скоро и вовсе растворилась среди валунов.

Прижимая к груди саквояж, я отыскивал еле заметные выступы на каменной поверхности и карабкался по ним все выше и выше. Не поднявшись и на сотню метров, я изрядно исцарапался и устал, но выбрался на плато размером с футбольное поле, за которым гора уходила вверх практически вертикально. Примерно посредине поля виднелась традиционное тибетское жилище – двухэтажная каменная башня с плоской крышей.

– Эй, хозяин, – крикнул я в дверные щели. Похоже, дом был пуст. Войдя внутрь, я, на всякий случай, продолжил говорить вслух, чтобы меня не приняли за вора. Теперь произносить слова было проще, потому что я обращался к хозяину дома.

– Эй, хозяин! Я иду на вершину. Может быть, ты укажешь мне путь?

Первый этаж, предназначенный для скота и припасов, был пуст, если не считать разваленного стойла для яков, пересохшего сена в углу и валяющихся под стенкой остатков птичьего гнезда. Обугленная земля в середине пола указывала на место, над которым когда-то был очаг. На втором этаже, я отметил, что инструменты и кухонная утварь были заботливо перенесены сюда и аккуратно сложены. Дом сразу перестал казаться оставленным. Устланный толстыми циновками дощатый пол, крепкий столб, подпирающий крышу, свитки на стенах и нехитрая, но яркая мебель создавали непривычную, однако уютную обстановку.

– Хозяин! Если ты есть и если ты меня слышишь, благодарю тебя за гостеприимство! – сказал я почти шепотом, после чего, уставший и исцарапанный, забрался под гору цветных шерстяных одеял и мгновенно уснул.

Проснулся я утром от сильного холода и долго не вылезал из свернутого за ночь кокона. В конце концов, пришлось покинуть свое шерстяное убежище по причине сильного голода. Царапины нисколько не беспокоили, и даже будто совсем зажили за ночь, а мышцы гудели силой, что было весьма удивительно, если вспомнить о вчерашних альпинистских практиках. Вообще, чувствовал я себя на удивление бодрым и свежим. Даже пронзительный холод не доставлял дискомфорта, особенно после того, как я встал и сделал зарядку.

Подойдя к окну – узкой бойнице, обведенной черной краской для защиты от злых духов – я даже зажмурился от неожиданности. Оказалось, ночью выпал снег, и теперь все обозримое пространство было ослепительно белым. На этом фоне цветная обстановка внутри дома выглядела еще ярче.

– Хозяин, какой красивый у тебя дом! – произнес я громко и подмигнул висящему на стене клыкастому деревянному демону.

Во мне бурлила энергия – словно микроскопические пузырьки бегали по венам. Дышалось легко и глубоко, и улыбка не сходила с моего лица, несмотря на голод и отсутствие еды. Осмотрев на всякий случай свой саквояж, я еще раз убедился, что кроме заветного футляра, блокнота и всякой дорожной мелочи, там больше ничего не было – ни кубика бульона, ни галетины, ни даже жевательной резинки. Папиросы кончились еще неделю назад.

Скоро нашлись котел средних размеров, медный чайник и тренога для очага. Я спустился вниз и установил треногу точно на том же месте, где она когда-то стояла, оторвал несколько досок от загона для скота, разжег аккуратный огонь и через минуту над полным снега котелком поднимался пар. Кроме того, я обнаружил пакет чая, очень похожего на тот, который должен был в скором будущем озолотить китайца Ру. С приправами в круглых деревянных банках я решил не рисковать, используя только те из них, которые знаю. Так в котелок попали соль, мята, имбирь и чеснок. И когда на поверхности появились первые пузырьки, я подобрал замеченное вчера гнездо не то ласточки, не то стрижа, бросил его в воду, проварил немного, снял котел с огня и оставил остывать.

Ближе к полудню бывшее птичье жилище разбухло, увеличилось в объеме раз в десять, и теперь занимало почти половину места в котле. В остальной половине колыхалась янтарного цвета кисельная масса с приятным пряным запахом. Для пробы я наполнил супом небольшую пиалку и выхлебал ее содержимое с огромным удовольствием, несмотря на незначительное неудобство, связанное с наличием в еде птичьего пуха. Блюдо оказалось очень питательным – одной пиалки вполне хватило, чтобы оставаться сытым целый день.

Вечером снова пошел снег, и шел еще три дня. Все это время я питался «ласточкиным киселем» и ойвейским чаем, запасы которого в большом количестве хранились на втором этаже. Заваренный ледяной водой, этот чай и в самом деле был очень вкусным.

Из-за огромных сугробов я больше не мог открывать дверь на улицу и зачерпывал снег прямо из окна второго этажа.

В доме также нашлось немало интересного, и среди прочего – бронзовая кофемолка на длинной деревянной ручке. Выяснилось, что если раскручивать тяжелый шарик, связанный с кофемолкой толстой цветной бечевкой, вся эта конструкция начинает издавать приятное жужжание, под которое очень комфортно предаваться и своим мыслям, и полному их отсутствию.

Наверное, это и было то самое усоединение, о котором говорил Беспрозванный. Вспоминая о «Гаммарусе», я скучал по нему, но не той тоской изгнанника, когда тени прошлого навевают ностальгию по ушедшим временам. Я не чувствовал ни грусти, ни тоски, а только сожаление о том, что друзья не могут сейчас разделить со мной радость жизни в этом заметенном снегопадами пустом тибетском доме. Вечером четвертого дня я совершил еще одно открытие, повлиявшее в конечном итоге и на исход моего путешествия, и на многое другое.

Сидя перед очагом и по обыкновению треща бронзовой кофемолкой, я упражнялся в говорении вслух, обращаясь к хозяину дома.

– У ласточкиного киселя ярко выражен рыбный привкус, – я старался произносить слова четко и ясно, – это и не удивительно, если вспомнить что неподалеку есть озеро. Представляю, как оно разливается, когда сходят снега. Кстати, когда это происходит? Здесь, конечно, очень хорошо, но мне нужно идти наверх. Если бы кто-то подсказал мне путь!

Так, в разговорах неизвестно с кем, заканчивался еще один день моего снежного заточения. Перед тем как отправляться спать, я устроил внизу уборку – окончательно разобрал загон для яков и сложил бревна в поленницу.

Потом я решил разбросать по земляному полу остатки сена. Пытаясь подцепить вилами пересохшую копну и поразившись тому, что не смог не только поднять ее, но даже оторвать от земли, я стал разбрасывать траву руками и увидел, что вилы зацепились за торчащее в полу кольцо.

Оказалось, в доме был подвал – выложенная глиняными кирпичами небольшая комната, куда вела каменная лестница. Вопреки надеждам, продуктов в подвале не оказалось, зато я нашел деревянную дверь, за которой начинался длинный коридор.

Я прошел по коридору несколько метров, но факел стал стремительно гаснуть, и пришлось вернуться обратно. На втором этаже я достал из саквояжа механический фонарик и собрался было уже спускаться в подвал, но что-то заставило меня отнестись к сборам более серьезно. Перебирая свои вещи, я обдумывал, что теоретически может пригодиться внизу – и, в итоге, взял весь саквояж и отправился в путь, в последний момент зачем-то прихватив полюбившуюся бронзовую кофемолку.

Через десять минут продвижения вглубь я понял, что имею дело с лабиринтом. Слева и справа примыкали другие коридоры, равные по ширине тому, по которому я шел прямо, никуда не сворачивая. Примерно через одинаковые отрезки пути передо мной оказывались ведущие вниз каменные ступени – в точности как те, по которым я попал в подвал. После третьей или четвертой лестницы я стал трещать кофемолкой, чтобы унять подступающий страх. Эти звуки поглощались темнотой и гасли в подземелье, однако помогали успокоиться.

Как всем известно, существует несколько методов прохождения лабиринта: метод правой руки, «хайвей имени Роберта Броуна» и «волокно Ариадны». Хотя даже не три, а два, потому что «волокно Ариадны» по сути своей не является методом. Вы просто привязываете большой моток бечевки у входа – это не помогает пройти лабиринт, а только гарантирует, что вы в нем не заблудитесь.

Метод правой руки – самый простой и практичный – заключается в том, чтобы все время сворачивать направо, однако это хорошо для садовых лабиринтов, где нет закольцованных узлов.

Но для трехмерного лабиринта, проложенного под землей неведомо кем, неизвестно когда и непонятно с какой целью, единственно подходящим способом прохождения был и остается «хайвей имени Роберта Броуна», состоящий в том, чтобы за все время пребывания в лабиринте не сделать ни одного осмысленного шага. Как бы ни старался организм обратить внимание лабиринтонавта на факт движения по кругу, необходимо продолжать хаотичное движение – где попало сворачивать, внезапно останавливаться или возвращаться назад. Главное при этом не пользоваться здравым смыслом, что практически невозможно, поэтому «хайвей имени Роберта Броуна» – для профессионалов.

Все эти неожиданно пригодившиеся знания я почерпнул когда-то в книге художника Георга Шеффера, основанной на трудах неизвестного средневекового алхимика, который, в свою очередь, ссылался на чертежи троянского архитектора Меандра, по легенде перенявшего науку строительства лабиринтов непосредственно у богов. Откуда получили знание боги – неизвестно, поэтому далее нить преемственности теряется. С этими лабиринтами всегда все очень запутано, даже в плане первоисточника.

Продвигаясь вперед и вниз, не думая ни о чем, сворачивая то влево, то вправо, сопровождаемый жужжанием фонарика и треском кофемолки, я бродил по одинаковым коридорам и лестницам. Как мне казалось, это происходило бесконечно долго. Но беспристрастный хронометр фиксировал каждую минуту, и, благодаря этому, я точно знаю, что прошло три с половиной часа с момента входа в лабиринт, когда я нашел гигантскую лестницу.

…прошло три с половиной часа с момента входа в лабиринт, когда я нашел гигантскую лестницу

Мощеный крупной брусчаткой спуск по спирали уходил вглубь фантастически огромной воронки. Ступеней на лестнице не было – был широкий пандус, обвивающий по кругу внутреннее пространство горы, которая оказалась полой. Все напоминало бы увеличенную в сотни раз многоэтажную стоянку для авто, если бы внизу не зияла беспросветная темнота, а наверху не виднелся минимальный кусочек синего неба.

– Вверх – это значит вниз, – сказал я громко и стал спускаться. – Исходя из ваших же слов, дорогой капитан. Чтобы попасть на небо, следует спуститься в преисподнюю.

После выхода из лабиринта настроение мое стало несколько игривым, и даже слово «преисподняя» вызвало забавную словесную ассоциацию – представилось «преисподнее», то есть белье для грешников. Развеселившись, я запел подходящую моменту песню, которую не раз слышал в бомбейском порту:

 
Эта девочка верит лишь в то, что блестит
Покупая лестницу в небо
По молитвам ее будет вход ей открыт
В те места, где ее раньше не было
 

– О… покупая лестницу в небо, – я пел под аккомпанемент кофемолки и одновременно размышлял о странной закономерности: чем популярнее песня, тем глупее у нее текст. Более того, если положить самые умные слова на мотив и сделать из этого песню, текст будет выглядеть тем глупее, чем популярнее станет песня. Вот и гадай в чем здесь дело – в музыке или словах?