Текст книги "Мятежный лорд"

Возражений не последовало. Сулиоты, видимо, сочли подобное решение наилучшим для них и воспользовались милостью Байрона безропотно. А двадцать второго августа пришло наконец письмо от Марко Боцариса из Месолонгиона.

– Он ждет нас и готов выехать навстречу в ближайшее время, – Байрон радовался первому известию, касавшемуся его непосредственной миссии в Греции. – Боцарис находится сейчас в Месолонгионе вместе с сотней своих сторонников. К сожалению, против него выступает около десяти тысяч турок. Следует начать сборы. Раз нас там ждут, прибыв к Боцарису, мы начнем делать то, ради чего сюда прибыли.

– Это точно! – тут же откликнулся Трелони. – Ожидание затянулось.

На корабле затишье сменилось суетой. Капитан согласился доставить Байрона к Месолонгиону, понимая, что вечно стоять в порту Кефалонии невозможно, а значит, любое продвижение вперед приблизит его к возвращению обратно в Италию. Сборы осложнялись только одним: узнав о щедром английском благодетеле, толпы беженцев стали осаждать «Геркулес», пытаясь получить от него помощь.

– Боже мой, дорогой Байрон! – сокрушался Трелони, глядя на несчастных греков с палубы «Геркулеса». – Им тоже хочется денег! Вам не прокормить всю Грецию!

– Я сам пообещал им помощь, – Джордж хмурился, но пытался не показывать портившегося день ото дня настроения. – Я знал, на что иду. Мне рассказывали о состоянии дел, и не стоило надеяться увидеть иное.

Два дня, пока не пришло второе известие из Месолонгиона, миновали в относительно бодром состоянии духа. Уже двадцать четвертого августа выяснилось, что письмо Байрону стало последним посланием Боцариса. Он погиб в неравном бою прямо возле палатки паши – по крайней мере, так передавали историю слухи. Приготовления к отъезду на материк Байрон велел приостановить. Сбор друзей в его каюте состоялся вечером того же дня. Предстояло обсудить дальнейшие шаги. Пьетро Гамба, как обычно, поддерживал Джорджа, не имея собственного суждения по поводу того, как стоит действовать дальше. Трелони, напротив, настаивал на скорейшем отъезде из Кефалонии.

– Мы приехали помогать Греции, а вместо этого приятно проводим время в обществе скучающих англичан, проживающих на острове, – резко сказал он. – Им лишь бы все оставалось, как прежде, лишь бы нейтралитет островов ничем не нарушался.

– Именно, дорогой Трелони. Мы приехали помогать Греции, а не отдельным партиям, – возразил Джордж. – В первую очередь следует понять, к кому примкнуть, дабы оказать пользу несчастной стране. Те, кто мог бы помочь нам советом, либо погибли, либо отстранены от дел, либо вовсе уехали отсюда. Сейчас я официально представляю лондонский греческий комитет и не имею права бессмысленно рисковать. Посмотрите, сколько людей, узнав о деньгах, которые я привез, обращаются за помощью. Сегодня выяснилось, и вам об этом известно не хуже, чем мне, что среди них далеко не все греки. Жадность, желание нажиться толкают людей на обман.

И правда, ежедневно на корабль приносили стопки писем от страждущих, а возле «Геркулеса» выстраивалась очередь из людей, желавших обратиться к щедрому лорду.

– Что вы предлагаете? – спросил Браун, пребывавший вместе со всеми на корабле. – Трелони прав: вечно сидеть здесь не годится.

Байрон помолчал минуту, не торопясь отвечать.

– Я напишу, пожалуй, письмо правительству Греции в Морее. Вы возьметесь его отвезти, мой дорогой Трелони? – наконец промолвил он. – Пусть укажут место, в которое мне следует ехать, а также на какие цели лучше потратить деньги. Кстати, нельзя сказать, что местные банкиры охотно оплачивают выставляемые счета. Точнее, они вообще отказываются это делать – кто вежливо, а кто и совершенно неучтиво.

– Боюсь, этим они оказывают себе плохую услугу, – сказал Браун возмущенно. – Английские банкиры вряд ли после такого захотят с ними иметь дело.

– Верно. Но боязнь помочь не тому человеку пересиливает, – хмыкнул Джордж.

– Я возьмусь отвезти письмо, – откликнулся Трелони. – Любое действие мне будет в радость. Готов выехать немедля.

– Если не возражаете, я присоединюсь к вам, – предложил Браун. – Вдвоем будет в любом случае безопаснее. А вы, Байрон, не хотите ли переехать с корабля? Полковник Напье постоянно предлагает вам жилье на берегу.

– Я раздумываю над этим, но становиться частью английского сообщества, проживающего здесь в бездействии, не хочу категорически. Пьетро, пожалуйста, поищи для нас что-нибудь в стороне, чуть поодаль от скопления английского племени.

Принятый план приободрил компанию, и все удалились спать. А Джордж сел обдумывать письмо греческому правительству, вежливое и ясно выражающее бескорыстные намерения адресанта. Ньюфаундленд привычно лежал на полу, охраняя вход в комнату. За стеной тихо шелестело море. Но душу Байрона покинуло установившееся по прибытии в Кефалонию спокойствие. Он постарался погасить зарождавшееся волнение, сосредоточившись на выходивших из-под пера строчках…

Глава 2

Кефалония, сентябрь 1823 года

Маленькая деревня Метаксата располагалась примерно в шести милях от порта. С одной стороны простиралось море, с другой – горы и оливковые рощи. Домики в деревушке были в основном белого цвета с плоскими крышами, в два этажа. На площади стояла, как и положено, церковь. Некоторая удаленность от мест скопления людей вполне устраивала Джорджа, осаждаемого представителями различных клик, жаждущими получить от него денег.

– Это расстояние хоть кого-то заставит лишний раз подумать, прежде чем пускаться в путь, – делился он с Пьетро. – Дом невелик, но в любом случае лучше, чем каюты на корабле. К тому же я бы не хотел выглядеть эдаким искателем приключений, ищущим развлечений в своей убогой жизни и в то же время не желающим терять привычные удобства.

Гамба был полностью согласен с Байроном. Двухэтажный дом в четыре комнаты, две из которых предполагались для проживания Джорджа, третья для Пьетро и четвертая для врача, не шел ни в какое сравнение с палаццо. На второй этаж вела наружная лестница без перил. Тем не менее он вполне отвечал их скромным нуждам. Браун и Трелони решили остаться на «Геркулесе»: они твердо вознамерились ехать на материк. В то время как остальные готовились наконец переезжать на берег.

– Вам, дорогой Байрон, хочется помочь всем, а подобное невозможно по своей сути, – едва скрывая раздражение, говорил Трелони в последний вечер пребывания Джорджа на корабле. – Разобраться в многочисленных греческих партиях не смог бы даже… – он замолчал, подбирая подобающее сравнение, – даже Пифагор! Почему на ум пришел именно Пифагор, объяснить было сложно. Скорее всего, по причине приверженности Байрона пифагорианскому образу жизни – по крайней мере, как он сам его понимал.

– Я не хочу помогать всем, – возразил Джордж. – И вам, мой друг, я сие объяснял не раз. Я желаю помочь грекам и Греции, а не отдельной клике. А потому стараюсь уже сейчас высылать медикаменты и продовольствие в Месолонгион, находящийся в блокаде. Там я помогаю раненым и голодным. Также следует понять, что я несу ответственность за свои действия, так как представляю комитет. Моя поддержка – это официальная поддержка комитета.

Подобные разговоры велись чуть не ежедневно, либо во время прогулок верхом, либо после ужина. Режим дня на Кефалонии у Байрона, а вместе с ним и у всей компании изменился. Вставать он начал куда раньше – часов в девять. До полудня Байрон читал поступавшие ему в большом количестве со всей Греции и из Англии письма, а после вместе с Пьетро отвечал на них. Потом, выпив чашку чая, он отправлялся на прогулки верхом. К нему присоединялись Пьетро, Трелони, Браун, а иногда доктор Бруно. Часа в три они возвращались. Обедал, по обыкновению, Джордж в одиночестве, ограничив свой рацион сыром и овощами. Примерно с семи вечера и до полуночи он принимал гостей или беседовал с друзьями.

– Позвольте возразить, – не успокаивался Трелони. – Излишняя осторожность означает потерю времени. Вместо того чтобы находиться в Греции, мы безмятежно проводим время на красивом острове.

– Ввязываться в войну, выступая неведомо на чьей стороне? Поймите, Трелони, из меня вытягивают деньги. Суммы, которыми я владею, многократно преувеличены. Вы видите, я не пишу поэм, только письма, ответы на которые призваны хоть сколько-нибудь прояснить ситуацию. Я предаюсь размышлениям, потому что мои слабые философские познания как-никак должны способствовать заключению верных выводов. Один грек тут беседовал со мной о языках, представьте. Он сравнивал греческий с английским.

– К каким выводам он пришел? – удивленно спросил Трелони.

– Он сказал мне, что при помощи греческого можно витиевато выражать свою мысль: столько в нем оттенков для построения отрицательных и положительных ответов. Грека сложно уличить во лжи. Он будет утверждать обратное, вопреки здравому смыслу. А в английском, говорил мой собеседник, способов выражения отрицательного ответа крайне мало, и человек всегда довольно четко строит фразы.

– Ваш собеседник просил денег? – встрял доктор Бруно.

– Представьте, именно это он и делал, – кивнул Байрон.

– Забавно. Он же фактически себя признавал таким образом лгуном, – воскликнул молодой человек.

Доктор Бруно обычно во время разговоров молчал. Он старался следить за здоровьем Байрона, боясь пропустить приступ лихорадки или иной внезапной болезни. Пока его пациент не давал поводов для беспокойства, утверждая, что установившийся распорядок жизни способствует укреплению здоровья. Про инцидент в монастыре он словно бы не помнил…

– Вы правы, мой друг, – согласился Джордж. – Если все греки – лгуны, а упомянутый джентльмен – грек, то, значит, он тоже лгун. Лживость натуры, возможно, исправится в будущем, а пока остается довольствоваться имеющимся…

В конце первой недели сентября Байрон составил письмо к временному правительству Греции. Поступавшие отовсюду известия оставались путаными, а порой противоречащими друг другу. Интриги, которые начали плести греки, пытаясь привлечь на свою сторону Джорджа, множились так же, как количество агентов и всякого рода посланников, обивавших его порог. Байрон выслушивал всех.

– Не узнав мнения каждого, я не приду к правильному решению, – объяснял он. – Порой они приносят полезную информацию, сами того не желая. Я сравниваю, оцениваю и размышляю.

Полковник Напье, в отличие от Трелони, выражал всяческую поддержку Байрону и уговаривал его остаться на Кефалонии, откуда можно было следить за развитием событий с относительно безопасного расстояния. Местному английскому сообществу не хотелось терять знатного гостя, внесшего разнообразие в их размеренную жизнь.

– Отправляйтесь, мой друг, и помните о нашей миссии. Постарайтесь соблюдать нейтралитет. И сразу же напишите мне письмо с известиями, – наставлял Байрон Трелони, вручая письмо. – Будьте осторожны.

– Вы тоже. Я бы хотел с вами встретиться снова, – Трелони улыбнулся, но улыбка вышла печальной. Повисла тревожная пауза.

– Конечно, мы увидимся. Вы же не собираетесь погибать на поле боя! Увольте от подобных злоключений, – пошутил Байрон, однако ему самому вдруг стало не до смеха.

Расставание с Трелони будто подводило очередную жирную черту под прошлым. Италия осталась далеко позади, а ведь прошло всего два месяца со дня отъезда оттуда. Казалось, кто-то выдергивает страницы из дневника, оставляя белые пустые листы, на которых неизвестно, что будет написано и кем.

– В море полно турецких кораблей, несмотря на утверждения греков об отходе вражеского флота, – продолжил Джордж. – Постарайтесь миновать их и не попасться. Я помню, когда гостил у паши, восхищался османами. Но на войне не принято оказывать врагам гостеприимство. Тем более этот народ никогда не славился милосердием.

Трелони умолял Байрона не волноваться. Разговоры о дурных знаках, видениях, предчувствиях и предсказаниях прекратились, но мыслями оба возвращались к погибшему Шелли, словам гадалки и вспоминали задержавшую их в Генуе бурю.

– Вы бы остались здесь жить, Джордж? – спросил Трелони. – Вам здесь нравится?

– А куда мне направиться? – ответил вопросом на вопрос Байрон. – Я хотел бы вернуться в Англию, так как туда зовут мои друзья. Но лишь нанести им визиты да навестить мою дочь Аду. Леди Байрон, уверяю вас, не будет в восторге. Провести там остаток жизни? Нет! Ни климат, ни люди более мне категорически не подходят. Я отвык за эти годы от холода, дождей и ужасного характера англичан. Их характер в других странах не так проявляется, но, поверьте, в Швейцарию я не поехал из Равенны именно из-за скопления там многочисленного английского племени. Англичан должно быть либо крайне мало, как на Кефалонии, либо вовсе не быть, – Джордж усмехнулся. – Если греки выиграют войну, в чем я им постараюсь содействовать, то, пожалуй, останусь здесь.

– Вы пригласите сюда Терезу?

– Не знаю, – честно ответил Джордж. – Сначала надо освободить Грецию. Вы видите сами, насколько я был прав, отговаривая ее сопровождать меня. И не только ради безопасности милейшей графини. Она бы отвлекала от борьбы, от размышлений. Женщины иначе не могут. Мужчины должны развлекать их, сами они себя занять неспособны. Им надобно жить в гаремах либо работать, как крестьянкам, в поле и управляться по дому. Тогда у них не остается времени на беседы с мужчинами.

Трелони засмеялся:

– Вас не исправить, мой дорогой друг! Что ж, счастливо оставаться. Как только прибудем в Пиргос, немедленно пришлю письмо о том, как обстоят дела. Не сомневайтесь, я постараюсь изложить факты настолько объективно, насколько это возможно.

* * *

После отъезда Брауна и Трелони в Метаксату переехали Байрон, Пьетро и Бруно. Посетители продолжали приезжать к Джорджу нескончаемым потоком: слухи о щедром лорде распространялись по стране, давая надежду одним и толкая на обман других. Образ жизни на суше не сильно отличался от установленного Байроном на корабле, только сократилось количество собеседников. Пьетро и Бруно не раздражало бездействие, и они спокойно сопровождали Байрона во время прогулок, а вечерами поддерживали с ним мирные беседы.

Вскоре пришли очередные новости из Англии. К сожалению, особым оптимизмом они не отличались.

– Лондонский комитет попытался собрать деньги по подписке, – тут же поделился Джордж с Пьетро. – Но истинных филэллинов оказалось в Англии чертовски мало. Кто б сомневался в англичанах! Ведут пустые разговоры во время обедов, особенно в конце сезона, когда говорить уже не о чем. Или на водах и за городом, куда переезжают дружно на лето: надо же как-то развлекаться между охотой и поеданием того, кого убили. Когда дошло до дела, денег никто не дал. Чему удивляться! Достойных людей везде мало, а англичан Господь решил вовсе не награждать добродетелями.

– Но некоторые из них едут сюда, – возразил Гамба.

– Едут! – воскликнул Байрон. – Юнцы или искатели приключений. За одного из последних меня тут и принимают. Они не имеют ни средств, ни нужных навыков. О войне у них представление, составленное по книгам и легендам, которые в избытке сочиняют английские моряки. Моих денег, поймите, не хватит, чтобы обеспечить Грецию необходимым. Сейчас, судя по поступающим известиям, следует снарядить флот и выступить против турков, занявших море и не собирающихся просто так оттуда уходить. И с чего бы? – Байрон покачал головой. – Чем воюют греки? Я писал комитету, что вооружены они из рук вон плохо. А уж флот совсем никуда не годен.

– Комитет пишет вам, как собирается действовать дальше? – спросил Пьетро.

– Надо отдать должное его членам, а там собрались те немногие, кто достоин уважения, они не сидят сложа руки. Будут пытаться получить заем. Просят передать временному правительству приглашение приехать в Лондон для переговоров с банкирами. Я составлю письмо. Жаль, Трелони уехал. Но, думаю, мы выясним, как скорейшим образом передать новости в Морею.

На столе у Байрона лежали стопки писем, на которые он еще не успел ответить, и готовые послания. Периоды меланхолии сменялись у него бодрым состоянием духа. Написание писем помогало ему чувствовать себя полезным и занятым серьезными вопросами.

– Многолетнее рабство испортило греков, – вздохнул Джордж, перебирая бумаги. – Они привыкли ходить в оковах. За четыреста лет из них выпустили дух свободы и способность нормально мыслить. Им сложно объединиться, а отсталость и косность не позволяют видеть в единстве выгоду для страны. Каждый хочет отхватить себе кусок земли и править там единовластно. Но с турками им разрозненно не справиться.

– Жестокий достался враг Греции, – откликнулся Пьетро. Он положил перед собой чистые листки бумаги, приготовившись записывать слова Байрона.

– Греки и сами не ангелы, мой дорогой друг, – возразил Джордж. – Во многих местах живут мирные османы, за эти годы ставшие частью населения. Иные греки приняли мусульманство, и осуждать их за подобный шаг ошибочно. Однако посмотрите: греки убивают и тех, и других с той же жестокостью, с которой турки вырезают восставшие греческие города. Мир не меняется, Пьетро. Но приступим к делу.

Байрон вздохнул и начал обдумывать очередное послание, стараясь облечь слова о провалившейся попытке комитета собрать деньги в пользу Греции в наиболее мягкую и вежливую форму. Обещанный корабль из Англии все еще не приходил, и Джордж сильно сомневался, что он в принципе вышел из порта.

* * *

Осень вступала в свои права. Вечерами становилось прохладнее, быстрее уходило с небосклона солнце, а днем оно светило не так жарко, как прежде. Но обитатели домика в Метаксате перемен не замечали. Для них жизнь будто замерла, несмотря на мерещившуюся постороннему глазу активность. Вожди племен или клик, как называл их Байрон, продолжали присылать ему приглашения посетить именно ими возглавляемую часть суши. Сулиоты полюбили Джорджа более других, постоянно получая от него помощь в том или ином виде. Они предлагали ему вновь возглавить их отряд, давая очередные клятвы верности. Прослышавшие про лорда немцы приходили поглазеть на эдакое чудо. Их собственный филэллизм простирался не далее красивых лозунгов во славу свободы Греции.

– О, сколько бродит по Греции борцов за ее свободу! – восклицал Байрон. – Кому только не хочется прослыть героем, не проливая крови. Мне претит осознание своей бездеятельности и при этом такой известности, что превосходит, пожалуй, мой литературный талант. Талант, замечу, весьма скромный, но пока его явно опережают успехи на поприще освобождения Греции. Отчасти я согласен с греками, которые принимают иностранцев на своей земле с подозрением. С чего бы к ним относиться иначе? Некую корысть предположить можно. Я трачу деньги, помогая обездоленным беженцам, дабы доказать свои искренние намерения.

Отчасти Байрона развлекала возможность принимать у себя представителей разных стран и посланцев совершенно противоположных греческих партий. Его занимали их пространные речи, наивные попытки обмануть и выказываемые знаки всяческого почтения. В отсутствие иных развлечений эти встречи отвлекали от грустных мыслей и давали пищу для бесед с Пьетро и Бруно.

В самых последних числах сентября пришли письма, отправленные из Англии в Италию, а оттуда переданные на Кефалонию. Среди прочих оказалось и письмо Августы.

– О, дорогая моя сестра! – обрадовался Джордж. – Как меня всегда радовала переписка с ней! Она порой передает новости, которые не вполне мне интересны, но почему-то именно ее письма не раздражают, а, напротив, успокаивают меня. Наш отец, видимо, передал нам общие черты характера, объединяющие нас с сестрой сильнее прочих уз. Брак никогда не объединит так мужчину и женщину, как связаны между собой сестра и брат, – он распечатал письмо и принялся читать.

По мере чтения Джордж хмурился все больше. Отложив исписанные аккуратным почерком страницы, он молча встал у окна. Вдали блестело на солнце море, перекатывая волну за волной, не понимая людских горестей и бед.

– Заболела Ада, – наконец промолвил Байрон. – Я помню, как терзали меня в детстве подобные приступы.

– Какого рода приступы? – тут у доктора Бруно проснулся неподдельный интерес к теме разговора. Молодой человек отличался довольно глубокими познаниями в медицине, но имел малый опыт и старался изучить любое заболевание, с которым он сталкивался, в деталях.

– Ужасные головные боли, дорогой доктор, – ответил Джордж. – Они прошли у меня годам к четырнадцати. Точнее, стали мучить гораздо реже. Но у Ады последствия куда сильнее, вплоть до временной потери зрения и слуха. Потерей слуха, помню, я тоже страдал, однако со зрением таких проблем не случалось. Думаю, излечению способствовали обливания головы по утрам холодной водой. Что тревожит, так это возникновение у Ады приступов в более раннем возрасте и куда более сильный характер их течения.

– Приливы крови к голове, – заключил Бруно. – Случаются при раннем созревании, и в холодном климате происходят чаше, чем в теплом.

– Совершенно с вами согласен, – кивнул Байрон. – Мне также говорили о раннем созревании, а в теплом климате я всегда чувствовал себя куда лучше. Но меня тревожит то, что у Ады приступы сильнее. Да и обливать ее холодной водой никто не станет, – он опять отвернулся и посмотрел в окно. – Я видел дочь, когда она только родилась, а потом меня вынудили расстаться с ее матерью и уехать из Англии. Все эти годы я получаю изредка вести от леди Байрон или от Августы. Сестра постоянно общается с Изабеллой и видится с Адой, – он пошел обратно к столу и просмотрел почту. – Тут еще два письма от Августы, – Джордж начал быстро их читать. – Нет, новостей никаких. Она пишет, что Аде по-прежнему плохо.

– Не расстраивайтесь попусту, – откликнулся Бруно. – Письма идут долго. К настоящему моменту девочке наверняка стало лучше…

Несмотря на заверения доктора, Байрон не мог заставить себя не думать о дочери. Смерть Аллегры так подействовала на него, что болезнь Ады предстала как нечто страшное и необратимое. Он постоянно думал о ней и каждый день ждал известий из Англии. Так быстро письма до него, конечно, не доходили, но здравый смысл не помогал заставить себя не гадать о здоровье девочки. Дневник, который Джордж вел с момента прибытия на Кефалонию, был заброшен. Он старался сосредоточиться на делах, но их состояние тоже не внушало оптимизма.

– Дорогой Пьетро, – говорил Джордж, – поймите, если бы хоть что-то отвлекало меня от размышлений о здоровье Ады, то я бы с радостью окунулся в пучину новых забот. Вы видите, не получается сделать даже малого. Суета не приводит ни к какому исходу. Только шум, лишние действия, которые не имеют пользы. Странные мысли в последние дни посещают меня: есть ли связь между мной, моими поступками и тем, что происходит с моими близкими, живущими вдали от меня. Необходимо ли мне быть рядом с ними?

Пьетро затруднялся ответить. В свои молодые годы он едва ли до конца понимал смысл, который Байрон вкладывал в слова. Он слушал и пытался поддержать в старшем товарище бодрое настроение, но не находил убедительных слов. Джордж заставлял Пьетро думать о собственной жизни, проводимой в постоянной борьбе, вдали от близких и родных.

– Вы выполняете благородную миссию, – тихо произнес Пьетро. – Греки уверовали в вашу способность помочь им в борьбе за освобождение. Ада выздоровеет. Вы сами говорили, что болезнь ее проходит с возрастом, а приступы становятся реже. Беспокойство излишне. Доктор Бруно прав: почта приходит нерегулярно, а значит, известия о выздоровлении вы получите немного позже.

– Хорошо бы, – Байрон кивал и перекладывал бумаги с места на место. – Новостей от Трелони тоже нет. Все словно бы застыло, Пьетро. Смотрите, как мы зависим от поступков других людей! Мы неспособны действовать, пока не получим одобрения, какого-то сигнала. А порой, напротив, стоит нам только получить подтверждение неприятия наших действий, как мы начинаем шевелиться. Это странное состояние, когда ты топчешься на месте, изводит меня. Я бы поехал в Англию, но понимаю, что письма настигнут меня здесь быстрее, чем я доберусь до пролива. Да и в Греции на меня рассчитывают. Я не имею права покинуть эту страдающую страну в угоду своим личным стремлениям.

– Подождите еще немного, – уговаривал Пьетро. – Уверен, мы скоро получим новости от господина Трелони и от вашей сестры. Иначе и быть не может.

Время текло медленно. Если предыдущие два месяца промчались, будто один день, то всего одна неделя в конце сентября длилась вечность. Только длительные прогулки верхом помогали немного отвлечься, забыться и пусть недолго, но наслаждаться теплым, мягким осенним солнцем, легким ветерком и приятными глазу пейзажами. Ночами Байрон спал плохо. В основном он читал и перечитывал книги древнегреческих философов, пытаясь понять народ, на чью сторону он встал. Поспав от силы часа три, он вставал разбитым и уставшим. Чашка чая помогала стряхнуть оцепенение, но не избавляла от навязчивых мыслей о здоровье Ады, о судьбе Брауна и Трелони. Суета вокруг лишь усиливала тревогу, не отвлекая, а заставляя еще больше погружаться в тяжкие раздумья.