Текст книги "365 лучших сказок мира"

2х2 = 4 1/2

Арабская сказка

У арабов, как ты знаешь, мой друг, и все бывает арабское. В арабской Государственной Думе, – она зовется у них Дум-Дум, – решили начать, наконец, издавать законы.

Вернувшись с мест, из своих становищ, избранные арабы поделились впечатлениями. Один араб сказал:

– Кажется, население нами не особенно довольно. Мне один на ото намекнул. Назвал нас лодырями.

Другие согласились.

– И мне приходилось слышать намеки. Нас зовут дармоедами.

– Меня назвали бездельником.

– А в меня запалили камнем.

И решили приняться за законы.

– Надо издать сразу такой закон, чтоб истина его бросалась всем в глаза.

– И чтоб он не возбуждал никаких споров.

– Чтоб все были с ним согласны.

– И чтоб никому он не приносил убытка.

– Он будет мудр и всем мил!

Избранные арабы подумали и придумали:

– Издадим закон, что дважды два четыре.

– Истина!

– И никому необидно.

Кто-то возразил:

– Но это и без того все знают.

Ему резонно ответили:

– Все знают, что красть нельзя. Однако в законе об этом говорится.

И арабские избранники, собравшись в торжественное собрание, постановили:

– Объявляется законом, незнанием которого никто отговариваться не может, что всегда и при всех обстоятельствах дважды два будет четыре.

Узнав об этом, визири, – так, мой друг, называют арабских министров, – очень обеспокоились. И пошли к великому визирю, который был так же мудр, как сед.

Поклонились и сказали:

– Слышал ли ты, что дети несчастия, избранные арабы, начали издавать законы?

Великий визирь погладил седенькую бородку и сказал:

– Я остаюсь.

– Что они издали уже закон: дважды два четыре?

Великий визирь ответил:

– Я остаюсь.

– Да, но они дойдут аллах знает до чего. Издадут закон, чтоб днем было светло, а ночью темно. Чтоб вода была мокрая, а песок сухой. И жители будут уверены, что днем светло не потому, что светит солнце, а потому, что так постановили дети несчастия, избранные арабы. И что вода мокрая, а песок сухой не потому, что так создал аллах, а потому, что так постановили они. Люди уверуют в мудрость и всемогущество избранных арабов. А они подумают о себе аллах знает что!

Великий визирь спокойно сказал:

– Я слышу все это и остаюсь.

И добавил:

– Будет ли Дум-Дум издавать законы или не будет, – я остаюсь. Будет она существовать, – я остаюсь, и не будет, – я тоже остаюсь. Будет дважды два четыре, или один, или сто, – я, все равно и что бы ни случилось, остаюсь, остаюсь и остаюсь, пока аллаху угодно, чтоб я оставался.

Так говорила его мудрость.

Мудрость одета в спокойствие, как мулла – в белую чалму. А взволнованные визири отправились в собрание шейхов… Это нечто вроде их Государственного Совета, мой друг. Отправились в собрание шейхов и сказали:

– Этого так оставить нельзя. Нельзя, чтоб избранные арабы забирали такую силу в стране. И вы должны принять меры.

И собралось великое совещание шейхов, с участием визирей. Первый среди шейхов, их председатель, встал, от важности никому не поклонился и сказал:

– Славные и мудрые шейхи. Дети несчастия, избранные арабы, поступили так, как самые искусные заговорщики, самые злостные возмутители, величайшие разбойники и гнуснейшие мошенники: объявили, что дважды два четыре. Так самое истину они заставили служить их гнусным целям. Их расчет понятен нашей мудрости. Они хотят приучить глупое население к мысли, что их устами говорит сама истина. И потом, какой бы закон они ни издали, глупое население будет все считать за истину: «ведь, это постановили избранные арабы, которые сказали, что дважды два четыре». Чтоб сокрушить этот злодейский замысел и отбить у них охоту законодательствовать, мы должны отменить их закон. Но как это сделать, когда дважды два, действительно, четыре?!

Шейхи молчали, уставив свои бороды, и, наконец, обратились к старому шейху, бывшему великому визирю, мудрецу, – и сказали:

– Ты – отец несчастия.

Так, мой друг, у арабов называется конституция.

– Врач, который сделал разрез, должен уметь его и излечить. Пусть же твоя мудрость разверзнет свои уста. Ты ведал казною, составлял росписи доходов и расходов, всю жизнь прожил среди цифр. Скажи нам, нет ли какого-нибудь выхода из безвыходного положения. Действительно ли дважды два всегда бывает четыре?

Мудрец, бывший великий визирь, отец несчастия, встал, поклонился и сказал:

– Я знал, что вы меня спросите. Потому что, хотя и зовут меня отцом несчастия, при всей нелюбви ко мне, меня в трудные минуты всегда спрашивают. Так человек, который рвет зубы, никому не доставляет удовольствия. Но когда от зубной боли ничто не помогает, за ним посылают. По дороге с теплого берега, где я жил, созерцая, как солнце пурпурное погружается в море лазурное, полосами его золотя, я вспоминал все отчеты и росписи, которые я составлял, и нашел, что дважды два может быть все, что угодно. Глядя по надобности. И четыре, и больше, и меньше. Были отчеты и росписи, где дважды два бывало пятнадцать, но были, где дважды два было три. Глядя по тому, что нужно было доказать. Реже всего дважды два было четыре. Я, по крайней мере, такого случая у себя не припомню. Так говорит опыт жизни, отец мудрости.

Слушая его, визири пришли в восхищение, а шейхи в отчаяние и спросили:

– Да что же такое, наконец, арифметика? Наука или искусство?

Старый шейх, бывший великий визирь, отец несчастия, подумал, сконфузился и сказал:

– Искусство!

Тогда шейхи в отчаянии обратились к визирю, ведавшему ученостью в стране, и спросили:

– По своей должности ты непрерывно имеешь дело с учеными. Скажи нам, визирь, что говорят они?

Визирь встал, поклонился, улыбнулся и сказал:

– Они говорят: «Чего изволите». Зная, что меня не минует ваш вопрос, я обратился к тем ученым, которые у меня остались, и спросил их: «Сколько будет дважды два?» Они поклонились и ответили: «Сколько прикажете». Так, сколько я их ни спрашивал, я не мог добиться другого ответа, кроме: «как изволите» и «как прикажете». Арифметика в моих школах заменена послушанием, так же как и другие предметы. Шейхи впали в глубокое горе. И воскликнули:

– Это делает честь, о визирь, заведующий ученостью, и тем ученым, которые у тебя остались, и твоему уменью выбирать. Быть может, такие ученые и выведут юношество на должную дорогу, – но нас они не выводят из затруднения.

И шейхи обратились к шейх-уль-исламу.[110]110
  Шейх-уль-ислам – почетный титул ведущего мусульманского богослова, главного муфтия.


[Закрыть]

– По обязанностям своим ты все время имеешь дело с муллами и близок к божественным истинам. Скажи нам ты истину. Дважды два всегда четыре?

Шейх-уль-ислам встал, поклонился на все стороны и сказал:

– Почтенные, знатнейшие шейхи, у которых мудрость прикрыта сединами, как покойник серебряным покровом. Век живи – век учись. Жили в городе Багдаде два брата. Люди богобоязненные, но люди. И имели они по наложнице. В один и тот же день братья, во всем поступавшие согласно друг с другом, взяли себе наложниц, и в тот же день наложницы от них зачали. И когда приблизилось время родов, братья сказали себе: «Хотим мы, чтоб дети наши родились не от наложниц, а от законных наших жен». И позвали муллу, чтоб он благословил их два брака. Мулла возрадовался в сердце своем такому благочестивому решению братьев, благословил их и сказал: «Венчаю два ваших союза. Вот теперь будет одна семья из четырех человек». Но в ту минуту, как он это говорил, обе новобрачные разрешились от бремени. И дважды два стало шесть. Семья стала состоять из шести человек. Вот что случилось в городе Багдаде, и что знаю я. А аллах знает больше меня.

Шейхи с восторгом выслушали этот случай из жизни, и визирь, ведающий торговлю страны, поднялся и сказал:

– Не всегда, однако, дважды два бывает и шесть. Вот что произошло в славном городе Дамаске. Один человек, предвидя надобность в мелкой монете, пошел к разбойнику…

У арабов, мой друг, нет еще слова «банкир». И они по-старому говорят просто «разбойник».

– Пошел, говорю я, к разбойнику и разменял у него два золотых на серебряные пиастры. Разбойник взял за промен и дал человеку серебра на полтора золотых. Но случилось не так, как предполагал человек, и надобности в мелкой серебряной монете ему не представилось. Тогда он пошел к другому разбойнику и попросил его обменять серебро на золото. Второй разбойник взял столько же за промен и дал человеку один золотой. Так дважды разменянные два золотых превратились в один. И дважды два оказалось один. Вот что случилось в Дамаске и случается, шейхи, везде.

Шейхи, слушая это, пришли в неописанный восторг:

– Вот чему учит жизнь. Настоящая жизнь. А не какие-то там избранные арабы, дети несчастия.

Они подумали и решили:

– Избранные арабы сказали, будто дважды два четыре. Но жизнь их опровергает. Нельзя издавать нежизненных законов. Шейх-уль-ислам говорит, что дважды два бывает шесть, а визирь, ведающий торговлю, указал, что дважды два бывает и один. Чтоб сохранить полную самостоятельность, собрание шейхов постановляет, что дважды два пять.

И они утвердили закон, постановленный избранными арабами.

– Пусть не говорят, будто мы их законов не утверждаем. И изменили только одно слово. Вместо «четыре» поставили «пять».

Закон читался так:

– Объявляется законом, незнанием которого никто отговариваться не может, что всегда и при всех обстоятельствах дважды два будет пять.

Дело поступило в согласительную комиссию. Везде, мой друг, где есть «несчастие», есть согласительные комиссии.

Там возник жестокий спор. Представители совета шейхов говорили:

– Как вам не стыдно спорить из-за одного слова? Во всем законе вам изменили только одно слово, и вы поднимаете такой шум. Стыдитесь!

А представители избранных арабов говорили:

– Мы не можем вернуться без победы к нашим арабам!

Долго спорили.

И, наконец, представители избранных арабов решительно объявили:

– Или вы уступите, или мы уйдем!

Представители совета шейхов посоветовались между собою и сказали:

– Хорошо. Мы сделаем вам уступку. Вы говорите четыре, мы говорим пять. Пусть будет ни для кого не обидно. Ни по-вашему, ни по-нашему. Уступаем половину. Пусть дважды два будет четыре с половиной.

Представители избранных арабов посоветовались между собою:

– Все-таки лучше какой-нибудь закон, чем никакого.

– Все-таки мы заставили их пойти на уступку.

– А больше не добьешься.

И объявили:

– Хорошо. Согласны.

И согласительная комиссия от избранных арабов и совета шейхов объявила:

– Объявляется законом, незнанием которого никто отговариваться не может, что всегда и при всех обстоятельствах дважды два будет четыре с половиной.

Об этом было возвещено чрез глашатаев на всех базарах. И все были в восторге.

В восторге были визири:

– Дали урок избранным арабам, чтоб даже дважды два четыре провозглашали с оглядкой.

В восторге были шейхи:

– Не по-ихнему вышло!

В восторге были избранные арабы:

– Все-таки совет шейхов принудили пойти на уступки.

Все поздравляли себя с победой.

А страна?

Страна была в величайшем восторге. Даже куры, – и те весело проводили свое время. Такие-то бывают, мой друг, на свете арабские сказки.

Кроткость

Восточная сказка

Около славного города Багдада поселился пришлый человек. Его имя было Ахмет, но скоро все прозвали его:

– Озорник.

Он не давал пройти никому: ни мужчине, ни женщине, ни седому, ни кудрявому.

Бил детей, срывал с женщин покрывала и самых почтенных шейхов ругал так, что те чувствовали, словно попали в грязь, и им долго еще казалось, что они идут по грязи. С ним не было сладу.

С одного богатого купца он сорвал чалму и обнажил его голову. А когда тот сказал ему:

– Как ты смеешь, – нищий, как пес, – так поступать со мною, со мною, которому низко кланяются даже незнакомые?!

Ахмет-Озорник отколотил его так, что купцу пришлось пригласить самого лучшего костоправа. В другого почтенного гражданина он бросил камнем. А когда почтенный гражданин поднял этот камень, чтобы бросить в Ахмета, Ахмет-Озорник так отколотил его, что почтенный гражданин вместо того, чтобы идти по делам, вернулся домой и пролежал три недели. Отчего произошел ему вред в делах и здоровье. Пробовали жители Багдада ходить с палками. Но Ахмет, который был сильнее всех, отнимал у них палки и их же палками бил их так, что они проклинали и палку, и минуту, когда им пришла в голову мысль взять палку. Пробовали ходить с оружием.

Но Ахмет-Озорник отнимал оружие и ранил людей чуть не до смерти.

И они проклинали и оружие, и минуту, когда им пришло в голову взять оружие.

На базаре только было и разговоров, что Ахмет отколотил такого-то, оскорбил такого-то, чуть не убил такого-то.

Стали откупаться деньгами и делать Ахмету подарки, чтоб он не бил и не оскорблял.

А так как он делился деньгами со стражниками, обязанными охранять безопасность дороги для путников, то он и оставался безнаказанным. И делал, что хотел.

В отчаянии купцы на базаре решили обратиться к Ибрагиму, сыну Мемета, великому мудрецу, который жил тогда в Багдаде и блистал среди умных, как луна блещет между звездами.

Ибрагим, сын Мемета, выслушал их внимательно, погладил бороду, помолчал, подумал и сказал:

– Кто сеет пшеницу, собирает пшеницу, а кто сеет просо, собирает просо. От злобы родится злоба, и от насилия – насилие. Лишь от кроткости родится кроткость. Ты, почтенный купец, посеял брань и получил удары, как от одного зерна родятся целые колосья. Ты, не менее почтенный гражданин, хотел бить Ахмета, а он побил тебя. А деньги только развращают человека. Деньги – навоз и еще больше унавоживают и без того навозную землю. Чем больше денег дают Ахмету одни, тем дерзче он обращается с другими. Надо бороться с Ахметом не этим.

– А чем же? – спросили мудреца.

– Кроткостью! – ответил мудрец.

И все с удивлением посмотрели на Ибрагима, сына Мемета, который блистал между умными, как месяц блещет среди звезд. И с луной бывают затмения!

Все купцы, знавшие толк в делах и в жизни, решили и подумали в мыслях своих:

«У Ибрагима, сына Мемета, ум зашел за разум». Мудрец понял их мысли, улыбнулся снисходительно, как улыбаются мудрые, и сказал:

– Вот я пойду к Ахмету со словами кроткости и, ручаюсь, Ахмет не будет вас больше беспокоить.

Весть о том, что сам Ибрагим, сын Мемета, идет к Ахмету, разнеслась по Багдаду, и в Багдаде не было других разговоров на базарах, в банях, в цирюльнях и в гаремах, как только: – Чем это кончится? Кончилось все благополучно.

Через четыре дня Ахмет больше не беспокоил никого из жителей Багдада.

А как случилось это, пусть расскажет сам Ибрагим, сын Мемета, что блистал среди умных, как полная луна блещет среди звезд. Послушаем мудреца. Велик аллах!

Слаб и мал ум человеческий. Слава всемогущему, посылающему советы!

Я, Ибрагим, сын Мемета, последний из последних, слуга слуг, встал рано, вместе с солнцем, заседлал своего осла и поехал по дороге, на которой жил Ахмет, прозванный от народа Озорником.

В этот ранний час, когда полевые цветы, славя отца цветов и всего существующего, омываются росой, Ахмет совершал утреннее омовенье.

Видя проезжающего мимо человека с седой бородой, он выплеснул на него всю воду из чаши, облил меня с головы до ног и сказал:

– Что ты, старый пес, поднимаешь так рано пыль на дороге? И пылишь на человека, который только что умылся?

Тогда я, Ибрагим, сын Мемета, остановил своего столика, сошел с него, приблизился к Ахмету на два шага, коснулся рукой моего сердца, уст и чела, поклонился я сказал:

– Благодарю тебя, добрый человек!

Ахмет, который, видя, что я остановил осла, спешился и иду к нему, схватил было палку, – выронил ее из рук и смотрел на меня во все глаза.

Он ожидал всего, но не благодарности.

А я развязал свой кошелек, достал золотую монету, подал ее Ахмету и сказал, рукою касаясь земли:

– Возьми это, добрый человек, как слабый знак моей благодарности. Радостью сердца моего было бы дать тебе больше, но у меня нет. Никогда еще я так не сожалел, что у меня мало денег! Но на обратном пути я надеюсь уплатить тебе долг и подарить, по крайней мере, вдвое.

Изумлению Ахмета не было границ.

– За что же ты, однако, благодаришь меня? – спросил он.

Я отвечал:

– Из того, что борода моя седая, а солнце только что встало, ты видишь, что если я поднялся так рано, – значит, по очень важному делу. Не скрою, у меня, действительно, есть большое торговое дело в соседнем городе, и если оно мне удастся, я смогу подарить тебе даже три золотых и четыре. Ты приложил свой труд, добрый человек, чтоб дело мое кончилось хорошо для меня, и я не нахожу на языке моем достаточно слов и в кошельке достаточно золота, чтоб отблагодарить тебя.

Ахмет ничего не понимал:

– Я приложил усилие, чтоб дело твое кончилось благополучно?

Я ответил:

– Разве ты не знаешь, добрый человек, что быть облитым с головы до ног – самая верная примета? Когда человек едет по делу, самое лучшее предзнаменование для него, если его обольют с головы до ног. Ты, должно быть, приезжий, добрый человек, если не знаешь здешней приметы, которую в Багдаде знает каждый ребенок.

Ахмет ответил:

– Я, действительно, приезжий, и не знаю. Но теперь я буду знать.

И я видел в глазах его радость.

На следующий день из Багдада проезжал со своей свитой наш визирь, да продлит небо его дни и наши под его властью!

Увидав едущего по дороге визиря, Ахмет сказал себе:

– Если какой-то несчастный старикашка подарил мне золотой да обещал подарить еще два, а то и три, а может быть, и четыре, – как же осыплет меня золотом сам визирь?!

И когда визирь проезжал мимо, Ахмет, прозванный Озорником, подбежал и облил визиря водой с головы до ног. Да избавит аллах визиря от подобных происшествий! Визирь разгневался до пределов своего гнева. И приказал тут же, сейчас же, дать дерзкому двести ударов палками.

Приказания, которые исполняются на глазах у начальника, исполняются хорошо, – и Ахмету во время наказания раза три казалось, что приходит его смерть.

На следующий день я возвращался в Багдад, и, завидев меня, Ахмет бросился, закричал:

– А, проклятый старикашка, негодяй, который подвел меня под удары!

Стащил с осла и стал колотить меня, Ибрагима, сына Мемета.

По силе ударов я мог судить, как же, должно быть, колотили его слуги визиря.

Когда Ахмет кончил меня бить, я встал с земли, развязал кошелек, достал пять золотых и подал ему с поклоном.

– Дело мое кончилось с гораздо большим барышом, чем я ожидал. Я приписываю это только тому, что ты облил меня грязной водой, в которой совершал омовение. Примета оказалась верной. Кстати, скажи мне, добрый человек, ты облил визиря грязной или чистой водой?

– Конечно, самой чистой, ключевою! – ответил мне Ахмет.

– Подумай, самого визиря!

Я схватился за голову.

– О, сын несчастия! Как тяжко быть пришельцем в чужой стране! Что ты наделал?! Слыхал ли ты, что видеть во сне грязь – к деньгам?

– Слыхал! – отвечал мне Ахмет.

– А когда идешь по делу, встретить по дороге арбу с навозом предвещает удачу?

– Слыхал.

– Тебе следовало облить визиря помоями. Облить человека чистой водой, – предвещает несчастие. Ты видел это на себе: облил меня грязной водой – получил шесть золотых; облил визиря чистой, – ничего не получил, кроме палок. Зачем ты не спросил меня тогда, а я тебе не разъяснил!

Тут схватился за голову Ахмет, а я сел на своего осла и поехал в Багдад.

На другой день визирь возвращался обратно. Завидев его на дороге, Ахмет сказал себе:

– Сегодня я исправлю свою ошибку. Ты останешься доволен! И я. Ты получишь удовольствие, а я – цехины.

Он налил помоями полную большую лохань и, когда визирь поравнялся с его домом, подбежал и облил визиря помоями с головы до ног.

Гнев визиря перешел пределы гнева.

– Это негодяй не унимается и становится дерзче день ото дня!

Визирь приказал слугам повесить Ахмета тут же, на месте.

Человек умирает скорей, чем родится.

И через несколько мгновений тот, кто облил и бил меня, Ибрагима, сына Мемета, висел на дереве при дороге.

Так, не сказав ни слова, кроме слов кроткости, я избавил вас от зла!

И все, слушавшие Ибрагима, сына Мемета, сказали:

– Велик тот, кто подает людям советы. Слово кроткости многое может сделать, если сказать его умело.

Слезы

Восточная сказка

У султана Азиса была жена.

Ее звали Зорайба, а потом стали звать первой красавицей в мире.

От этого и произошли все несчастия.

Вот что случилось, и вот как случилось все, что случилось. Однажды на базаре, в лавке своего брата, торговавшего драгоценностями, поэт Селим встретил женщину, которая была молода, судя по звуку ее голоса, и стройна, судя по тому, как обрисовывалась ее фигура под широким покрывалом.

Женщина набрала себе драгоценностей и, когда дошло до расплаты, воскликнула:

– Ах, какой срам! У меня не хватает ста цехинов, чтоб расплатиться.

У женщин никогда нет денег, но они всегда ужасно стыдятся, что у них нет денег.

– Не беспокойся, госпожа! – сказал ей брат Селима, торговец драгоценностями. – Я пошлю к тебе слугу, и ты ему заплатишь дома.

– Но ко мне в дом невозможно проникнуть ни твоему слуге, ни тебе! – отвечала женщина. – Я живу во дворце султана Азиса.

Тогда поэт Селим отвел ее в сторону и сказал:

– Прекрасная незнакомка! Возьми спокойно эти вещи. Я поручусь за тебя. И торговец мне поверит, потому что это мой брат.

Женщина с удовольствием посмотрела на Селима и сказала:

– Почему же ты думаешь, что я прекрасна? Я безобразна, как само безобразие! Селим отвечал:

– Из всего твоего тела умеет лгать только твой язык. Все остальное говорит правду и исполняет то, что обещает. У тебя крошечные руки. Из-под твоего платья я вижу прелестную ножку, которая так же мала, как и рука. Твои глаза меня сводят с ума, и я думаю, что все остальное соответствует твоим глазам.

Женщина рассмеялась:

– Я хотела бы быть такой же честной, как мои глаза. И исполнить то, что обещаю. Но, может быть, у меня нет денег, чтоб тебе заплатить?

Селим поклонился и сказал:

– Природа позаботилась о вас, женщинах. Чтоб платить долги, вам вовсе не нужно денег.

Женщина снова засмеялась:

– Слушаю и понимаю. Но надо суметь получить долг. Если сумеешь пробраться в сад дворца, я готова расплатиться. Потому что мне нравится не только кошелек, но и тот, кому он принадлежит.

Селим ответил:

– Аллах создал канаву и ноги, чтоб чрез нее перешагнуть. Аллах создал препятствие и дал человеку голову, чтоб их обходить.

Женщина сказала:

– У вас, мужчин, хорошо только начало песни, и всегда плох конец. Ты кончишь свою песню иначе, чем начал. Ты начал, как щедрый человек, и я уверена, что кончишь, как ростовщик. Ты возьмешь свой долг с лихвою.

Селим поклонился и сказал:

– Я постараюсь, чтоб твой поцелуй стоил не больше цехина!

Эти слова понравились женщине, она рассмеялась и сказала:

– Какое унижение для меня! Но я должна быть наказана за то, что заговорила с незнакомым мужчиной. Приходи завтра в дворцовый сад, ровно в полдень. В этот час наша повелительница, султанша Зорайба, купается одна в озере, окруженном кустами роз. Мы бываем свободны. Я Эдме, первая ее служанка, и ты найдешь меня в банановой роще. До завтра, до полдня.

Селим поклонился:

– Слушаю и повинуюсь. Если завтра солнце захочет ровно в полдень быть на своем месте, ему стоит только взглянуть: входит ли поэт Селим в сад султана Азиса.

Она ушла.

А Селим принялся сочинять песню о нечаянной встрече, потому что поэты все превращают в песни.

На следующий день, когда время приблизилось к полдню, Селим с вышитым золотом платком подошел к калитке, около которой стоял страж, вооруженный с головы до ног.

– Да исполнит аллах твои желания так же, как мои! – сказал Селим.

– Да услышит аллах твои слова! – сказал страж. – Друг! обратился к нему Селим. – Вот платок, богато вышитый золотом. Хранитель счастья и чести нашего повелителя султана, его верховный евнух Абдулла, купил этот платок у меня, заплатив восемьдесят цехинов, а двадцать цехинов приказал придти получить сегодня. Будь милостив, отнеси этот платок евнуху и получи двадцать цехинов. Девятнадцать я возьму себе, а один отдам тебе за труды.

Страж подумал:

– Услужу могущественному евнуху. Получу двадцать цехинов и возьму их себе. А этому простолюдину дам по шее, чтоб не шатался во дворец за пустяками.

Взял платок, пошел, а Селима оставил сторожить калитку:

– Смотри, чтоб никто не вошел.

Селим немедля отправился в сад.

Он увидел уже рощу бананов, но по дороге был кустарник из роз, и из-за кустарника слышались всплески воды, кто-то плавал и резвился.

– По дороге к своей милой посмотрю на чужую! – сказал себе Селим и стал пробираться через розовые кусты, чтоб посмотреть на купающуюся султаншу.

Была ли она так красива, как поется в песнях? Увидев ее. Селим подумал:

– Или я до сих пор не видел женщин, или те сотни женщин, которых я видел до сих пор, не были женщинами! Когда появляется луна, меркнут все звезды!

Желая посмотреть поближе, он так укололся о шипы роз, что вскрикнул.

И Зорайба в испуге выскочила на лужайку. Боясь, чтоб она не закричала, Селим кинулся к ее ногам и воскликнул:

– Пощады и прощенья! Я совершил преступленье, увидев тебя такой, какой вижу, случайно. Я пробрался сюда, чтоб видеться с одной из служанок!

Султанша в гневе воскликнула:

– Ты заплатишь за это смертью!

Тогда Селим поднялся и сказал:

– Я думал, что останусь жить, и потому солгал. Но если мне все равно приходится умереть, – я скажу правду. Я пришел сюда для того, чтоб видеть султаншу Зорайбу, одетую только природой. Я слышал, что она в полдень купается в озере, окруженном кустами роз, и пришел, чтоб полюбоваться ее красотой.

Это понравилось султанше больше.

– Но ты знал, несчастный, что за это поплатишься жизнью?

– Что ж! – беспечно сказал Селим. – Если Зорайба красива, как ты, – плата невелика! Султанша улыбнулась.

– Ты говоришь умно, а поступаешь глупо. Мне было бы жаль, если бы мои евнухи тебя убили. Но ты не можешь уйти отсюда без наказания.

– Повелительница! – сказал Селим. – Я и так буду наказан. Ты сейчас оденешься, и я больше не увижу красоты, которой любуюсь. Это все равно, что ослепнуть. А потерять зрение хуже, чем жизнь.

Зорайба схватила свое платье и закрылась.

– Всемогущий! До чего довел меня гнев! Я забыла, в каком я виде!

– Ты видишь, не следует предаваться гневу!

– Ты напомнил мне, что я раздета!

– И доказал этим, что я глуп. Разве можно наказывать людей, лишенных рассудка!

Зорайба улыбнулась:

– Иди! Но больше никогда не смотри на других купающихся женщин!

– Человек, который видел брильянт, уж больше не станет убирать себя стекляшками!

Вернувшись к калитке, Селим увидел разгневанного стража.

– Негодяй и обманщик! – воскликнул страж. – Главный евнух никогда не покупал у тебя никакого платка. Ты обманул меня, чтоб пробраться в сад нашего великого повелителя султана. Я отведу тебя к смотрителю дворца, и тебя повесят.

– Повесят-то, положим, двоих. Тебя и меня! – спокойно сказал Селим. – Молчи, дурак, обо всем, что случилось. Возьми себе платок и благодари аллаха, что я не донесу, как ты за цехин бегаешь с султанской стражи.

Страж только посторонился.

Но Селим был поэт. А Зорайба слишком прекрасна. Он воспел ее красоту в длинной песне. И говорил, между прочим:

– Взяв розовый цветок у роз и белый цвет у мрамора, природа захотела полюбоваться, взяла самой черной туши и капнула маленькую родинку, которую я видел там, где ее видел, и белый цвет стал белее еще, и розовый еще розовее. И природа перестала создавать красивых женщин, потому что красивее Зорайбы ей не создать ничего!

Песня понравилась, ее пел весь город, она дошла до дворца. И султан Азис встревожился.

Он позвал своего великого визиря Диарбекира и сказал:

– Какой-то бездельник-поэт, именем, как мне говорили, Селим, сложил песню про мою Зорайбу. Если бы он только воспевал ее красоту, я приписал бы это просто усердию подданного. Но откуда он мог узнать про родинку? Схвати его, пытай, узнай и отруби ему голову.

Визирь Диарбекир отвечал:

– Слушаю и повинуюсь.

Увидев орудия пытки. Селим, когда его привели к Диарбекиру, сказал:

– Это все лишнее. Зачем я тебе буду говорить правду под пытками, когда я могу ее сказать и без пыток? Я видел прекрасную Зорайбу, спрятавшись в кустах роз, когда она купалась. Она, действительно, прекрасна, визирь! И я воспел ее и ее родинку.

– За это тебе и отрубят голову! – сказал Диарбекир.

– В этом не будет никакого смысла! – воскликнул Селим. – Что самое тайное на свете? Не думай, Диарбекир, я тебе скажу. Самое тайное на свете – мысль. Слово могут подслушать, движение могут увидеть. Но даже когда я говорю, ты не знаешь моей мысли. Может быть, я говорю одно, а думаю другое. Я поэт. Я мысль превращаю в слово. Значит, мое назначение в жизни – самое тайное делать явным. За этим аллах и послал меня на землю. За что же меня казнить? Красота султанши тайна. Я сделал эту тайну явной. Я делал только свое дело.

Диарбекир улыбнулся:

– Когда мешок хотят выкинуть, из него высыпают все зерно. Говори! Выбалтывай все мысли, какие есть в твоей голове, потому что ее все равно отрубят. Селим сказал:

– Диарбекир! У тебя есть почти все: знатность, могущество, богатство. Я, маленький, ничтожный человек, могу дать тебе славу. Другие будут знатны, могущество перейдет к другим и богатства. Тебя не будет, – но слава твоя останется. Сохрани мне жизнь, а я сложу песнь о том, что ты храбр, мужествен, добр и справедлив, как никто. Не будет тебя, не будет меня, а песнь останется. И весь мир будет петь и знать о храбром, мужественном, добром и справедливом визире Диарбекире. Ты мне дашь жизнь, я тебе – бессмертие. Товар стоит цены.

Диарбекир задумался:

– Выходит, что слава – распутница. Но она красива. Почему бы мне ее не купить?

Он позвал святого дервиша и спросил:

– Святой дервиш, какое самое тяжкое преступление для судьи?

Дервиш отвечал:

– Их два. Одно меньше, другое больше. Первое – отпустить виновного. Второе – осудить невинного.

Диарбекир спросил:

– Судья, который совершил бы оба эти преступления, заслужил бы славы или бесчестия?

Дервиш ответил:

– Бесславия.

Диарбекир сказал ему:

– Иди с миром.

И улыбнулся:

– А я получу за это славу. На то существуют поэты.

Он позвал муллу.

– Скажи мне мулла, – сказал Диарбекир, – может ли с человеком случиться что-нибудь, что ему не предназначено судьбой?

– Нет, – отвечал мулла, – все написано в книге судьбы.

Диарбекир дал ему сто цехинов и сказал:

– Иди, и пусть в минуту сомнения кто-нибудь скажет и тебе успокоительное слово.

Он приказал схватить первого попавшегося прохожего, отрубил ему голову, за уши принес ее к султану и положил у его ног на красный ковер, чтоб не так заметна была кровь.

– С этим человеком случилось то, что было написано в книге судьбы! – сказал Диарбекир. – Ему было суждено погибнуть от моей руки, и моя рука исполнила только волю судьбы.

Услыхав эти благочестивые слова, султан Азис ответил: