Текст книги "Лента Мебиуса"

Часть III

Глава 16

…Чтобы читателю было проще проникнуть в туманные замыслы автора, предлагаем нарушить жесткие законы романной композиции и опять вернуться в далекое прошлое короля Самсона.

Прогулки подобного рода представляются повествователю весьма поучительными, полезными и любопытными.

Итак, пока длится полет королевского «Боинга», открутим стрелки годовых часов на двадцать лет назад.

…Попутно напомним, что блуждание по закоулкам времени – любимейшее занятие короля Самсона.

Несколько слов о его друге, Поле Голицыне-Бертье.

Где бы ни появлялся Поль, пространство вокруг него мгновенно наполнялось запахами утреннего леса и морского ветра, к которым почти всегда примешивалась свежие волны дорогого коньяка или очень хорошей водки.

Иногда, когда запаздывали отцовские денежные переводы, Поль вынужден был довольствоваться куда более дешевыми и строгими напитками. И тогда он обрушивал на собутыльников мощные и упругие ароматы дешевых портвейнов и рома, гавайского или кубинского.

Эти запахи и безудержная болтовня поэта будоражили и распаляли воображение доверчивых олухов – приятелей Поля. В их чугунных головах незамедлительно возникали картины – одна соблазнительней другой: синие моря и синие острова, где всегда лето и много-много дивных фруктов и ароматного вина, где туземные девушки с энтузиазмом отплясывают зажигательные танцы и широко раскрывают объятия каждому, кто остро нуждается в ласке (надо сказать, что приятели Поля в ласке нуждались всегда).

Хотелось бросить все, вырваться из каменных лабиринтов великого города и бежать туда вместе с Полем. Хотя Самсон знал, Поль был чистым урбанистом, и выкурить его из Парижа не смог бы даже страх перед насильственной абстиненцией.

Поль был… Да что говорить… Как Самсону не хватало его все эти годы!

У Поля было лицо солдата, знающего о предстоящем сражении больше, чем фельдмаршал, под руководством которого составляется план военной операции, и прячущего это знание от самого себя.

Где ты, нежный друг с улыбкой скептика на пухлых славянских губах?

Где ты, грустный пьяница, сознательно бредущий к алкоголизму?

Где ты, любимец богемного и полубогемного отребья?

Поступки Поля были безумны, так же как и его мысли. Но в этом его безумии было неизъяснимое обаяние, в котором Самсон – даже спустя годы после отъезда из Парижа – черпал силы, чтобы не впасть в безумие самому.

Тень Поля, этого пустого, никчемного обитателя Латинского квартала, незримо хранила Самсона.

Где ты, Поль?

«Такого друга у меня уже не будет» – с грустью думал Самсон.

Неправда, что мир не меняется, если из него уходят люди такого калибра…

Мир меняется. Еще как меняется.

Он не может не меняться, потому что мир – это то, что мы создаем своим воображением. Какая сомнительная и соблазнительная максима!

Но Поль ведь не умер. Если бы он умер, Самсон бы понял…

Но все равно мир изменился, Самсон это почувствовал. Что-то произошло…

Тогда, двадцать лет назад, Поль поделился с ним замыслом романа.

Попыхивая сигарой, он с воодушевлением приступил к рассказу:

«Понимаешь, в центре романа у меня будет злодействовать материализовавшаяся аллегория Смерти, которая, обретя телесную сущность и уподобившись толстой, вульгарной, ярко-накрашенной сучонке, – помнишь, мы такую на двоих спьяну неделю назад за двести франков взяли на Променад Планте? – совершает одну фатальную ошибку за другой. Ополоумевшая от любви к бездарному, самовлюбленному поэту, она чудит, как может. Влюбленные, знаю по себе, ненормальны, и, будь у меня лишние деньги, я бы открыл для них специальные лечебницы, и первую поставил бы в центре Парижа, напротив фонтана Невинных, думаю, это было бы символично… О чем это я? Да, влюбленные все, абсолютно все! ненормальны, а влюбленная Смерть ненормальна вдвойне, она влюбляется в моего героя, а герой у меня, как я уже говорил, литератор, поэт, недополучивший образования серенький интеллектуал, прожигатель жизни и страстный почитатель шлюх, которые вечно околачиваются возле «Фоли Бержер», выдавая себя за невинных дев полусвета. Подлая Смерть без разбору всех выкашивает косой, а коса у нее всегда при себе, как запасной презерватив при проститутке, так вот, она вчистую выкашивает окружение нашего героя, начиная, понятное дело, с его подружек. А мой поэт все не поддается! Тогда Смерть, подлая тварь, принимается за его друзей, и тоже укладывает их целыми пачками. А наш мечтатель, хоть и остается в полном одиночестве, в ус не дует, знай себе катает поэму за поэмой и мечтает прославиться на весь свет. От природы он наделен крепким здоровьем, которое не подорвешь никакими трихомонозами, трипперами, водкой по утрам и страшными похмельными ночными кошмарами, которые в качестве предупреждения насылает на него влюбленная Смерть.

А дисциплинированный и напористый поэт тем временем без устали пишет, печет свои поэмы, как ватрушки, только дым валит из-под пера!

Страстный натиск Смерти нарастает, она уже вне себя, так ей хочется заполучить в свои лапы поэта, а тот все никак, не хочу, говорит, помирать, хочу еще пожить и стать известным всему миру. Тогда Смерть, чуя, что стихотворца так просто не сковырнуть, коварно сулит бессмертие его стихам, иезуитски соблазняя честолюбивую душу поэта…»

Они сидели за столиком в кафе «Леон». Через дорогу, по другую сторону бульвара де Клиши, виднелось топорное здание с красной мельницей над крышей; рассказывали, что однажды какой-то русский, рассерженный временной остановкой мельничных крыльев, на спор, из купеческого молодечества, вскарабкался по пожарной лестнице наверх и, поднатужившись, крутанул их пару раз на радость собутыльникам и ажанам.

Поль с отвращением пил свой утренний кофе и поэтому был настроен скептически по отношению ко всему, что видели и не видели его красноватые после вчерашней попойки глаза.

«Ну, и что дальше?» – спросил Самсон.

«А что может быть дальше? Я думаю на этом закончить. Пусть читатель сам догадывается, что хотел сказать метр Поль Голицын-Бертье. Не разжевывать же, в самом деле… У каждого должна быть своя голова на плечах…»

У каждого должна быть своя голова на плечах… Удивительно, какие иногда глубокие корни пускает банальность в человеческом сознании, унавоженном знанием!

Вспоминая свой давний разговор с Полем, Самсон рассеянно смотрел в иллюминатор. Ослепительная сине-белая картинка, чрезмерно красивая, как все, что находится вне земли. Сияющие синевой небесные глубины и белоснежные торосы облаков прямо-таки рекламно приторны, подумал он, они вызывают нестерпимое желание взять в руки малярную кисть и закрасить всю эту натуральную безвкусицу к чертовой матери.

И все-таки жизнь – это движение. Самсон почувствовал, что его губы, еще мгновение назад кривившиеся из-за презрения к «красотам», изгибаются в удовлетворенной улыбке путешественника, предвкушающего встречи с новыми людьми и знакомство с новыми местами.

Самсон перевел взгляд на стол с напитками и закусками. В роскошном салоне королевского лайнера он был один. Самсон сам себе налил виски, сделал глоток и, блаженно откинувшись в кресле, закрыл глаза.

Слушая ровное гудение двигателей, он подумал о том, что не потерял еще в себе счастливой способности радостно и по-детски наивно удивляться великим достижениям человечества. Летательным аппаратам тяжелее воздуха, которые запросто парят над облаками, миниатюрным телефонным аппаратам, помещающимся в нагрудном кармане рубашки, телевизорам размером с визитную карточку и прочим гениальным изобретениям, ставшим возможными благодаря человеческому разуму.

Сон наваливался на короля…

Разум, интеллект, логос… Ритм и соразмерность бытия, Гераклит…

Ритм и соразмерность бытия… Доктор Лаубе… Соразмерность… Лаубе…

Вспомнилось толстое лицо доктора, его насмешливый голос, поросячьи глазки, в которых полыхал неугасимый похмельный огонь. Умница Лаубе, чтобы не видеть грязи жизни, выбрал профессию гельминтолога. Самсон с удивлением обнаружил этого Лаубе, человека, который, как ему показалось, был чем-то похож на него, среди участников всеасперонского съезда, посвященного «положению дел в области академической и прикладной науки, изобразительного искусства, литературы, театра, а также в сфере промышленного производства».

…Съезд этот состоялся месяц назад в Голубом зале королевского дворца.

Накануне в зале, по негласному указанию короля, были тайно установлены подслушивающие устройства.

Пока делегаты рассаживались по своим местам, Самсон и граф Нисельсон в аппаратной проверяли работу этих устройств.

Широкое окно аппаратной было оснащено хитроумным стеклом, которое имело со стороны, обращенной в зал, специальное зеркальное покрытие. Что позволяло королю, оставаясь для участников совещания невидимым, наблюдать за происходящим в зале.

Нисельсон сидел у стола с пультом и время от времени с озабоченным видом передвигал рычажки.

«Вот, извольте взглянуть, ваше величество, в первом ряду сидит профессор математики Баумгартен…

«Огненно-рыжий, с эспаньолкой? Рожа надменно-брезгливая?..»

«Совершенно верно, Ваше Величество. Он что-то раздраженно говорит своему соседу, доктору Лаубе, видите красномордого толстяка с внешностью подвыпившего монаха? Лаубе крупнейший в Европе специалист по гельминтам…»

«В экскрементах, значит, копается, глисты ищет…» – с удовольствием заметил король. Толстячок ему понравился. Глазки маленькие, умные, острые. Щеки такие приятные… мягкие. И вообще… симпатичный пузан. Очень симпатичный.

«А теперь, – граф передвинул один из рычажков, – послушаем, о чем это они там треплются…»

Аппаратная наполнилась гулом зала, в котором, тем не менее, можно было достаточно отчетливо услышать два голоса.

«Как вы можете отрицать теорию эволюции Чарльза Дарвина, если ее подтверждают новейшие исследования…» – кипятился профессор математики Баумгартен.

«Оставьте, Зигфрид… – вяло перебил его доктор Лаубе. – Знаю я эти липовые исследования. Научные работнички друг у друга воруют данные, а потом публикуют в научных журналах всякую белиберду, вроде открытия новой разновидности дождевого червя. А на самом деле это простой червяк, разрубленный пополам… Не верю я ни во что… Вот вы всё говорите: человек, человек… А, по мне, так современный человек ни черта не стоит. Глисты и те умнее, они, по крайней мере, знают, чего хотят… И вообще вовлекая меня в свои дурацкие споры, вы вынуждаете меня произносить глупости! Знали бы вы, как у меня трещит голова и как мне хочется выпить!.. Интересно, бар открыт? Что если по быстрому смотаться, одна нога здесь, другая там, как вы думаете, профессор, обернусь?»

Король посмотрел на Нисельсона и крякнул.

«Я с вами серьезно, Томас, – услышал он укоризненный голос профессора Баумгартена. – Вы не верите, что триста миллионов лет назад…»

«Знаю, знаю. Я знаю наперед все, что вы скажете. Кое-что и я подчитываю… Не всё же о глистах да о глистах… Одно я знаю совершенно твердо, когда Отец Небесный – похоже с бодуна – организовывал все это безумие на земле, он и не предполагал, чем дело-то кончится. Я очень хорошо понимаю Вседержителя. Он мне как брат родной, особенно сейчас, после вчерашнего… Он, то есть Господь, путем несложных химических и физических комбинаций создал условия на земле, похожие на ад и, тем не менее, приемлемые для сносного существования разнообразных растительных и животных организмов. Развел, понимаете ли, на теплом дерьме всякую там флору и фауну, а вот когда в этом котле все перемешалось, забурлило, забулькало, набухло, хорошенько протухло, провоняло и загустело, только тогда он внедрил туда Адама и Еву, предварительно молодецким пинком вытолкнув их из Эдема, где они, чтобы от райской скуки не сойти с ума, начали пробавляться банальной еблей. И пошло-поехало. Посмотрите вокруг, вон сколько народу развелось, не правда ли, славно поработали нарушители райских законов, сожравшие с голодухи некий прельстительный плод с некоего древа…»

«Вы безбожник?!» – изумленно вскрикнул профессор.

«Само собой… Но иногда я искренно верю в Бога. Как сегодня, например. На то Он и Господь, чтобы в Него верили… Повторяю, сегодня я искренно верю в Бога. И сейчас вам это докажу. Но, учтите, в Бога-то я верю, но я верю в Него весело, празднично. Знаете, как африканцы, которые в христианских храмах завели обычай устраивать пляски, хором распевать псалмы и колошматить в тамтамы. Все это они проделывают с таким грохотом, что Господь на небесах, поди, оглох от их усердия… Да, я верю в Бога. В своего Бога. А вот в то, что вы мне говорите, я не верю. Не верю, что обезьяна ни с того ни с сего взяла и вдруг поумнела и стала человеком… Это, знаете ли, из области дурных сказок… Послушайте, профессор, – толстяк повернулся к собеседнику и посмотрел на него своими поросячьими глазками, – неужели вы, в самом деле, верите этой галиматье? В наше время даже школьник знает, что эволюционировать может мозг, но не разум!.. Вернее, даже не так, умная собака останется всего лишь умной собакой и не более, максимум на что она способна, это на инстинктивном уровне угадывать желания хозяина… Обезьяна, даже если она обосрется от натуги, никогда не докажет, что квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов катетов… Ей это не под силу. Это может сделать только человек. Господи, как же у меня раскалывается голова!»

Было видно, как после слов оппонента профессор Баумгартен в глубоком раздумье почесывает себе лоб.

«Зачем вы мне все это говорите? – наконец с подозрительной ноткой в голосе спросил он. – Как вы сказали? Квадрат гипотенузы треугольника…»

«Прямоугольного треугольника! Пря-мо-у-голь-но-го! Кто из нас профессор математики, вы или я? Это же теорема Пифагора!»

«Вы уверены?.. – с сомнением посмотрел Баумгартен на Лаубе.

Тот покачал головой.

Собеседники погрузились в молчание. Было слышно, как невнятно переговариваются их соседи. Через некоторое время король и его придворный увидели, что профессор Баумгартен вновь открыл рот.

«Значит, вы так-таки не верите, что человек произошел от обезьяны?!» – ворчливым голосом спросил он.

«Если вы так настаиваете, то верю, верю, куда же я денусь… Не драться же мне, право, с вами… Ах, если бы еще у меня так не болела голова! Конечно, верю, дорогой мой Зигфрид. Верю, что человек произошел от обезьяны, а та – от земноводных, те в свою очередь – от рыб, а рыбы – от инфузории туфельки, а та – черт знает от кого! Я даже вижу за вашей спиной, профессор, вашу прапрапрапрапрабабушку – одноклеточную дизентерийную амебу отряда простейших класса корненожек. И если я сейчас не выпью, то поверю даже в то, что сам Чарльз Дарвин, так же как и наш оголтелый король, минуя многочисленные промежуточные стадии, произошли не от обезьяны, а непосредственно от…»

Неожиданно открылась дверь и в аппаратную впорхнула Агния.

Нисельсон передвинул рычажок, и патетическая речь выпивохи оборвалась на самом интересном месте.

Король от досады прикусил губу. Вот теперь он и не узнает никогда, от кого произошел.

«Агния! Чему тебя учили твои бабки, няньки? Стучаться надо…»

Агния протянула королю книгу в яркой суперобложке.

– Вот посмотри. «Алоизий Бушек. Асперония, которой не было». Даже я поняла, что это страшная дрянь. Хуже букваря. Я бы на твоем месте, папуля, навела порядок. Цезурный комитет не справится… Тут надо что-нибудь более решительное, вроде…»

«Полевого суда?..»

«Это было бы замечательно! Раз-два, и к стенке!»

«Агния, дочь моя, что я слышу? Это ты советуешь королю, который учился в свободолюбивой Франции и которого все знают как самого демократичного и прогрессивного деспота!»

…Всеасперонская говорильня длилась уже несколько часов. Самсон понял, что если и дальше будет тянуться бесконечная череда наискучнейших докладов, содокладов, отдельных мнений, заранее отрепетированных замечаний с места, то скоро все делегаты, с королем во главе, не выдержат и замаршируют в сумасшедший дом.

На трибуне застрял очередной болтун, доктор Кооль, неопрятный старец с совершенно лысой головой и беспокойным взглядом. Кооль был литературоведом и главой школы натурального концептуализма. О нем королю было известно только то, что этот старый дурак, согласно слухам, распространяемым его благожелателями, боготворил свою жену, рахитичное, чрезвычайно злобное создание, которая, даже когда ей преподносили подарки ко дню рождения, шипела как змея и, изрыгая проклятия, норовила укусить дарителя за руку. Она была страшная дура.

Кооль это знал и, тем не менее, ловил каждое ее слово. Если ему удавалось отыскать в речах жены крупицу здравого смысла, старик радовался как дитя.

На всех асперонов, в том числе и далеких от мира литературы, старик взирал как на потенциальных идеологических врагов, у которых на уме только одно: взять и разрушить хрупкое здание школы натурального концептуализма, с такими трудами возведенного им на костях своих научных оппонентов, поверженных в результате кровопролитных боев за призрачную идею некоего научного верховенства.

Постоянные мысли об ожидающих его дома тихих семейных радостях привели к тому, что на аскетическом лице старика навеки застыло выражение ненависти ко всему, что попадало под обстрел его бегающих глазок.

Во время выступления старик, похоже, на время избавился от своей роковой страсти к жене, потому что, говоря о литературном процессе, так увлекся, что на его сухом лице появилось слабое подобие слащавой улыбки.

«Асперонская литература богата талантами! – победоносно выкрикнул старец и бросил в сторону президиума верноподданный взгляд. – Об этом говорят многочисленные государственные награды наших замечательных писателей. В восьмидесятые годы прошлого столетия в нашей литературе произошли кардинальные изменения, появилась целая плеяда молодых талантливых авторов, объединенных чувством великой любви к родине и преданности нашему обожаемому монарху…» – изнемогая от собственного красноречия, надрывался старик.

Король был двадцатым по счету оратором, и, слушатели в зале, сдерживая зевоту, от всей души желали ему как можно быстрее провалиться сквозь землю.

«Среди этих патриотично настроенных писателей ярким литературным дарованием выделяется прозаик Алоизий Бушек, – бубнил Коль. – Он твердо, уверенно и мощно вошел в нашу литературу…» «Вошел-то он вошел, – проговорил король внятно и громко, – да всё никак выйти не может…»

В президиуме совещания находились сам король, Агния, Нисельсон и пара-тройка неких почтенных старцев с учеными бородами и лоснящимися плешами.

После сомнительной остроты короля Кооль смешался.

«Ваш Бушек, простите за бестактность, еще жив?» – невинно поинтересовался король.

Прежде чем старик открыл рот, со своего места в первом ряду партера стремительно поднялся импозантный мужчина средних лет. Выражение лица у него было мученическое. В черных красивых глазах дрожали слезы. Правая рука со сверкающим брильянтовым перстнем нервно лохматила ухоженную бородку. Все увидели, как лицо красавца стремительно стало покрываться мертвенной бледностью.

«Очень жаль! – обращая взор на встревоженного господина, воскликнул король. – Очень жаль, что вы живы, Бушек. Впрочем, это легко исправить… А исправлять, похоже, придется. А все почему? Да потому, что с живыми слишком много проблем. А мертвого писателя, мертвого классика лягать проще… Вы ведь классик, Бушек?» – король уперся взглядом в обладателя дивного перстня.

Лицо Бушека пошло склеротическими пятнами, писатель выпрямился и приосанился. Кооль затаил дыхание, мечтая к чертовой матери убраться с трибуны. В огромном Голубом зале с сотнями людей повисла тяжелая тишина.

«Молчание – знак согласия… – сказал Самсон задумчиво. – Я читал ваши книги, Бушек. Вам не стыдно?».

Лицо бедняги опять стало белым. Правая рука упала и повисла вдоль тела. Бородкой занялась левая рука. На ней тоже сверкал перстень, несколько меньше первого.

«Вы, вероятно, думаете, что ваш король глуп. Это так сказочно и так привычно… Скажите, Бушек, вы ведь исторические книжечки пописываете, не так ли? Вы, наверно, много поработали в книгохранилищах, музеях, частных библиотеках?»

«Так точно, ваше величество!» – унтер-офицерским голосом произнес страдающий литератор.

«Отрадно слышать, весьма отрадно… Тогда скажите, голубчик, почему в ваших опусах так много лжи? И еще этот тон… Скажите, Бушек, вы хорошо спите? Хорошо? Странно… Создается впечатление, что свои книги вы пишете глубокой ночью. Я так и вижу, как вы, страдая от бессонницы и геморроя, встаете с постели и, раздраженный и озлобленный на весь мир, усаживаетесь за рабочий стол, роль которого, по всей видимости, выполняет крышка мусорного бака, на которую налипли страницы грязных бульварных романов. Поэтому кажется, что грандиозные события великого прошлого вы живописуете, не стоя на пирамиде из прочитанных книг, а сидя в общественном туалете, стены которого испещрены ругательными надписями и похабными стишками. И еще. У вас диктаторы, первые лица великих государств, знаменитые министры и полководцы похожи на заурядных банковских клерков. Знаете, почему? Это оттого, что вы вообразили, будто способны постичь побудительные мотивы деяний недюжинных людей. Если вы действительно так считаете, то у вас, голубчик, помутнение рассудка. Запомните, Бушек, для того чтобы давать более или менее объективные и взвешенные оценки выдающимся политическим деятелям прошлого, не впадая при этом в снисходительный тон дешевого ментора, надо хотя бы для себя сознавать, что есть разница между вами и гениями, и эта разница измеряется не миллиметрами и граммами, а милями и тоннами… Вы не соблюдаете дистанцию, Бушек! Ваше место на кухне, со слугами, а вы, вместо того чтобы скромно стоять в сторонке, бесцеремонно вперлись в дом к небожителям, вы заочно фамильярничаете с великими личностями прошлого, словно они ваши ежевечерние партнеры за ломберным столом, с которыми вы обмениваетесь замечаниями о погоде и видах на урожай. Смею вас уверить, Бушек, эти властители дум прошлого, будь они живы, не пустили бы вас дальше прихожей. Они велели бы гнать вас взашей».

«Если вам сказали, что литературное произведение на историческую тему – это нечто среднее между железнодорожным расписанием и телефонным справочником, не верьте, это вас кто-то обманул. Вы, как говорят университетские профессора, не владеете предметом. Вы наглый, малообразованный пустомеля. И при этом беретесь поучать аудиторию, ошибочно полагая, что вы чем-то можете ее обогатить. Неужели вы не понимаете, что поступаете безнравственно? Ваш невинный вид говорит мне, что вы не ведали, что творили. Позвольте вам не поверить. При другом короле это ваше так называемое заблуждение могло бы вам дорого обойтись. Послушайте, Бушек, вам же будет проще, если вы избавите себя от необходимости каждый день заниматься не своим делом. Оставьте литературу тем, для кого это стало призванием и делом жизни… Плюньте вы на карьеру успешного литературного поденщика! Если последуете моему совету, то вы, с вашим мизерным беллетристическим потенциалом и манерой всё описывать односоставными предложениями, сможете, одолев заоблачные библиографические высоты, подарить нам книгу, в которой будут перечислены авторы пособий для поступающих в начальные учебные заведения. Материалом для этого, как я понимаю, вы располагаете. Я не сильно огорчу вас, если скажу, что в вас нет не то что писательского таланта или художественного дарования, но даже скромных литературных способностей? Вы ведь неглупый человек, Бушек… Так уж вышло, что вам повезло, нашелся негодяй, имеющий весьма смутное представление о настоящей литературе, который решил заработать на своей и вашей подлости. Этот негодяй никогда не поймет одной простой вещи. Литература и искусство сродни религии. Их нельзя проповедовать, имея лишь намерение заработать. То, что пишете вы – не литература, а иной вид человеческой деятельности. Конечно, даже самый бескорыстный писатель втайне мечтает разбогатеть. Но для него главное все же не это… Поэтому ясно, что с этого момента вы заканчиваете свою деятельность в качестве писателя и отправляетесь работать в королевскую библиотеку помощником главного библиотекаря… И не благодарите меня, Бушек, я сегодня в хорошем настроении и не намерен отправлять вас на эшафот. Хотя стоило бы. Вот и дочь моя…»

Агния разочарованно подкатила глаза. Бушек обеими руками схватился за сердце.

В это мгновение в зале раздался громкий хохот. Король рысьими глазами принялся искать весельчака. Покатывался от смеха полный господин во втором ряду. Его сосед, невероятно рыжий, с трясущейся эспаньолкой, пытался отодвинуться от опасного толстяка подальше.

Король узнал в смеющемся нарушителе спокойствия гельминтолога Лаубе. Король терпеливо ждал, пока толстяк отсмеется.

«Вот такая реакция на мои слова мне по душе. Но смеется только один человек во всем зале! Увы, только Лаубе понял, что я хотел сказать», – проворчал про себя король.

Самсон понял, что совершил ошибку, избрав неверный тон. Нравоучениями этих зубров не проймешь.

Ремесленника, строящего из себя интеллектуала, всегда можно переиграть, так учил его некогда Поль. А зал переполнен ремесленниками. Талантов здесь немного…

А этот толстяк, мечтающий опохмелиться, похоже, совсем не дурак…

«Скажите, Лаубе, – произнес Самсон. Гельминтолог с трудом поднялся. Платком вытер слезящиеся глаза. – Скажите, Лаубе… – повторил король и затуманился. Он не знал, что произнесет в следующее мгновение. Ах, если бы сейчас рядом оказался кто-то, кто бы подсказал!

Поль бы не растерялся, это точно. На секунду перед глазами возникла голова Поля с взъерошенными волосами и глазами, блуждающими в поисках выпивки… Поль что-то беззвучно говорил, ядовитая улыбка играла на бледном лице… Подскажи, Поль!

И то, что было частицей Поля в душе Самсона, не подвело!

О! Как мы должны ценить святые мгновения внезапных озарений!

«Лаубе, – сдерживая желание засмеяться, проговорил Самсон мяукающим голосом, – скажите… э-э-э, от кого произошел Чарльз Дарвин?»

Голова профессор Баумгартена с выпученными от ужаса глазами скрылась за спинкой кресла.

Тень пробежала по лицу Лаубе, но он ответил четко, не дрогнув:

«Ваше величество, сэр Чарльз Роберт Дарвин произошел от своего отца Джонатана Льюиса Дарвина, эсквайра, и матери Розмари Катрин Дарвин, в девичестве Сиденхем, дочери сельского священника».

«Врет, все врет, пройдоха, – восхищенно подумал Самсон, – хоть бы сморгнул!»

«Но мы все произошли от отца и матери…» – проворчал он.

«Всё дело в том, что на самом деле…»

«Ну, ну?..» – с надеждой спросил король.

В этот момент за спиной Лаубе возникла фигура профессора Баумгартена.

«Лаубе сказал, – трагическим дискантом произнес он, – этот мерзавец сказал, что вы, ваше величество, так же как и Дарвин, в отличие от остальных людей, ведущих свою родословную от человекообразных обезьян, произошли, минуя промежуточные стадии, непосредственно от первичнополостных червей. Поэтому, мол, у вас с мозгами…»

«Лаубе, скажите, почему вы стали гельминтологом?» – быстро спросил Самсон.

«Ваше величество, – прошелестел сухими губами ученый, – не всем же быть королями, должен же кто-то в говне копаться!»

Самсон широко раскрыл глаза.

По залу будто пролетел ангел смерти. Все вдруг с удовольствием вспомнили, что король имеет законное право, освященное веками, любого асперона в любой момент по своему усмотрению или капризу отправить на тот свет. И Лаубе, ненавистный многим из сидящих в зале, Лаубе, этот ниспровергатель нетленных государственных основ, этот дерзкий на язык пьяница и бабник, может наконец-то распрощаться со своей головой.

И если король минуту назад пощадил бездарного писаку Бушека, то вполне может статься, что он полностью выполнил сегодняшнюю программу по помилованиям, и глистогону Лаубе, скорее всего, придется туго.

Если все сложится удачно, думали наиболее кровожадные делегаты, Лаубе уже сегодня познакомится с плахой. И его отрубленная голова покатится, шелестя ушами, по шершавым доскам эшафота. Тем более что аспероны, жадные до острых зрелищ, давненько не присутствовали на показательных казнях, которые, как показывает история, укрепляют дух нации и способствуют сплоченности людей по принципу круговой поруки.

Надо сказать, что деревянное возвышение для правежа на площади Победы, с виселицей и колодой, редко использовалось по прямому назначению и имело весьма и весьма запущенный вид и со временем стало напоминать подгнившие и давно не чиненные подмостки летнего театра в городском саду.

С некоторых пор молодые любители и любительницы экстремального секса приспособили его для рискованных занятий любовью, облюбовав для этого изъеденные древоточцами доски настила. Звуки, которые издавали деревянные детали эшафота, возбуждающе действовали на храбрецов, и кто знает, сколько генетически смелых асперонов было зачато под их опасный скрип.

Некоторые из господ приглашенных уже мысленно потирали руки, в надежде, что плаха вновь бесперебойно заработает, и праздный болтун Лаубе будет первым, чья голова отведает топора или намыленной веревки.

А Лаубе тем временем, беспечно улыбаясь и раскачиваясь на каблуках, стоял перед тираном и смотрел ему прямо в глаза.

Самсон неторопливо поднялся. За ним с шумом поднялся весь зал.

Что-то будет, подумали все…

Король Асперонии совершенно твердо знал, что он сделает через мгновение.

Самсон мягко ударил в ладоши.

Сначала подумали, что он вызывает стражу.

Самсон ударил в ладоши еще раз. И еще, и еще… И еще! Он аплодировал!

Короля поддержали. Сначала робко, а затем все смелей и смелей.

И скоро овации и крики восторга потрясли здание!

Аспероны рукоплескали королю, который дал всем понять, что отныне с тиранией в Асперонии покончено раз и навсегда…

Правда, ни у кого не возникло даже мысли задать королю вопрос: а как же быть с его правом, освященным веками?..

И все же дальше разговор пошел веселей.

Люди в зале заулыбались.

Заерзал на своем месте Бушек. Не отменит ли король свое жестокое решение?..

Трибуна была пуста. Потерявшего сознание Кооля вынесли из зала два дюжих гвардейца. На мгновение литературовед пришел в себя и принялся громко возмущаться тем, что его, как мертвеца, несут ногами вперед.

«Жаль, – сказал Самсон Агнии, провожая взглядом Кооля, – я хотел с ним подискутировать о литературе…» Агния пожала плечами. Что тут дискутировать? Вешать надо, вешать всех подряд!

Инцидент с выносом из Голубого зала тела Кооля настроил делегатов на боевой лад.

Осмелевшие литературные критики нападали друг на друга и на речистых прозаиков, которые не оставались в долгу, отстаивая свое право создавать многотомные эпопеи, которые кормили их и их многочисленных домочадцев, и королю даже послышался задиристый голос Бушека…