Текст книги "Лента Мебиуса"

Король, подперев рукой подбородок, с удовольствием наблюдал за баталией.

«Вы сначала научитесь писать романы! – пищал некто заросший, маленький, похожий на гнома, выразительно поглядывая в сторону президиума. – Тогда и поговорим…»

«А я не обязан знать, как вы стряпаете свое беллетристическое варево! Я не писатель, я – критик! – надменно молвил обладатель мощного баса, тоже бросая в сторону президиума преданные взгляды. – Писать – ваше дело. Мое дело оценивать! Я не обязан нести яйца! Я не курица! Но вкус яиц знаю преотлично!»

«Как остроумно! Этой шутке двести лет! Не говорите мне о вашем вкусе! Запомните, вы, пожиратель тухлых яиц, литература не кулинария!»

«Знаю, знаю, но у меня нет выбора, мне приходится жрать то, что вы несете!»

«Сам дурак!»

В полемическом задоре спорщики обменялись оплеухами. Успокаивали их гвардейцы. Забыв о короле, литераторы схлестнулись не на жизнь, а на смерть. Шум в зале стоял невообразимый! «Ну и веселый же народец, эти мои аспероны!» – с удовольствием думал король.

Упоминание о яйцах привело к тому, что в воображении Самсона возникла сомнительная фигура бога Аполлона на площади Победы. Надо бы сегодня же решить вопрос о приведении в порядок памятника покровителю искусств. Привесить ему яйца не составит труда. Самсон твердо решил, что так и сделает, даже если для этого ему придется оторвать яйца у кого-либо из присутствующих. Труднее быть с кифарой и луком. Их как сперли в прошлом веке, так и не нашли… «Кроме того, мало кто помнит, кем вообще был Аполлон. Помнят только, что он был похож на начинающего культуриста. Что за времена!»

Король взял двумя пальцами большое розовое ухо графа Нисельсона и приблизил его к своим губам. «Я не вижу Сержи да Влатти. Где он?»

Сержи да Влатти, по мнению асперонской интеллигенции, был талантливейшим писателем, которому так ни разу и не удалось опубликовать свои произведения во времена правления предшественника Самсона – короля Иеронима.

Считалось (кем считалось?..), что в ту пору да Влатти был близок к диссидентам.

Иероним Неутомимый всю дорогу был занят самим собой и своими идиотскими сексуальными фантазиями, и у него просто руки не доходили до каких-то там противников режима и вздорных писак. Сам Иероним книг не читал и не советовал другим, справедливо полагая, что от чтения слабнет зрение. Не обращая внимания на да Влатти, король, сам того не ведая, ограждал писателя от неприятностей, связанных с его возможной изоляцией от общества, что говорит о непредумышленной дальновидности властителя.

Сержи да Влатти же, в свою очередь, не доставлял властям никаких неприятностей и своим тщательно скрываемым от толпы талантом литератора распоряжался весьма своеобразно. Он его экономил, не утруждая себя в работе над текстом утомительными поисками красочного эпитета или бьющей в цель метафоры.

Для создания своего единственного опубликованного – уже после смерти Иеронима – эссе на ста страницах он из всей богатой лексики французского и немецкого языков выудил лишь несколько слов, сумев воспользоваться ими, как читатель вскоре удостоверится, не слишком убедительно.

И, называя Сержи талантливейшим, диссиденты просто выдавали ему аванс, толком не зная, что спрятано в интеллектуальных запасниках этого патологического лодыря.

Асперонские диссиденты мало отличались от своих собратьев из других стран. Они были чрезвычайно деятельны. Им нравилось на досуге проводить антигосударственные акции. Во время одной их них группа правозащитников вышла на площадь Победы, чтобы выразить свое несогласие с политикой короля Иеронима.

Тогда одиннадцать выдающихся борцов за свободу слова и справедливость – целая орава говорунов, готовая футбольная команда, состоявшая исключительно из интеллектуалов, по идейным соображениям временно работавших дворниками, истопниками и ночными сторожами, вся верхушка нелегальной организации под названием «Гельсингфорская группа», – в знак протеста против тоталитарного режима Иеронима Неутомимого наручниками приковали себя к фонарным столбам на главной площади столицы непосредственно перед дворцом монарха.

Они думали попугать короля Иеронима и заодно привлечь внимание зарубежных средств массовой информации к своим персонам. Потом, насладившись славой, они планировали отправиться в кабак и там преспокойно надраться.

Но королю, как было сказано выше, было не до них.

Король Иероним, как всегда, пребывал целиком во власти богатых ощущений, которые воплощались в жизнь в виде захватывающего дух представления на покрытом жестью полигоне для сексуальных ристалищ.

Акция правоверных диссидентов разваливалась буквально на глазах.

Никто из прохожих внимания на героев не обращал. Все спешили по своим частным делам. Да и зарубежных корреспондентов на площади что-то не было видно. И тогда диссиденты, посовещавшись, решили плюнуть на всю эту свою дурацкую затею с протестом и, отковавшись от фонарных столбов, свалить с площади к чертовой матери, чтобы где-нибудь в ближайшем ресторане хорошенько подкрепиться и в спокойной обстановке продолжить свои антиасперонские разговорчики о свободе слова и прочих интеллигентских благоглупостях.

Они бы так и сделали, но куда-то подевался ключ от наручников.

Стояла страшная августовская жара. Обезумевшее солнце с утра до вечера висело над городом и своими смертоносными лучами выжигало из диссидентских голов все мысли, кроме одной – мысли о прохладительных напитках, к коим в Асперонии издревле привыкли причислять всё, что хоть немного попахивало спиртом.

Сколько ни искали, ключика не нашли.

Короче, отсутствие ключа, бездействие властей и полнейшее равнодушие простых асперонов к судьбе несчастных диссидентов, раскаленное солнце и жажда, к которой борцы за свободу не привыкли, сделали свое дело, и одиннадцать узников совести спустя два дня благополучно скончались, прикипев задницами к фонарным столбам.

Сержи да Влатти, который со многими из них был шапочно знаком, не провел за решеткой ни дня, хотя руки заплечных дел мастеров из заведения маркиза Урбана подбирались к писателю достаточно близко, но Провидение (или что-то иное, что маскируется под промысел Божий) хранило его, и он последние годы провел в своем родовом имении, доставшемся ему в наследство от отца, владельца заводов по производству водок, настоек, ликеров и прочих завлекательных напитков.

Смерть приятелей-диссидентов отрицательно сказалась на творчестве да Влатти, все-таки это были не совсем обычные люди: приковывать себя к столбам средь бела дня перед королевским дворцом – на это, знаете ли, решится не каждый. Сержи полностью забросил занятия литературой, посвятив все свое свободное время созерцанию природы и дегустации новых сортов водки.

Последнему занятию он отдавался самозабвенно, убеждаясь все более и более в целебном воздействии алкоголя не только на тело, но и на душу.

Однажды Агния принесла отцу книжицу, которую отыскала в королевской библиотеке.

Книга называлась «Почему?..» Автором ее был Сержи да Влатти.

Самсона всегда интересовали всевозможные «зачем» и «почему».

Перед сном он полистал творение самобытного писателя. Собственно, это была брошюра, скорее даже, прокламация с развернутой программой действий. Главная и единственная мысль автора – художник всегда должен противостоять обществу, в этом его изначальное предназначение – была выражена хотя и прямолинейно, но в высшей степени искренно.

Чтобы эта мысль моментально, сходу, не задерживаясь, проникла в голову читателя и, вытеснив все остальные мысли, навеки там угнездилась, автор повторил ее – не поленился, мерзавец! – на каждой странице двадцать раз. Если это число умножить на сто, – количество страниц, – то получится две тысячи.

«Я ГОВОРИЛ, ГОВОРЮ И БУДУ ГОВОРИТЬ: А ПОШЛИ БЫ ВЫ ВСЕ НА X…!» И так, повторяем, две тысячи раз.

Видимо, автор посчитал свою миссию писателя и оракула полностью выполненной, ибо сто первую страницу, а с ней и всю книгу, венчало крепкое словечко, которое он не дописал на предыдущих ста и которое мы здесь не приводим, щадя нежные чувства читателя.

Асперонские политические протестанты, следуя отработанным в других странах диссидентским схемам, нуждались в карманном гениальном писателе, который бы противостоял произволу королевской власти, но поскольку Солженицыны рождаются далеко не каждый год, а ждать эта шумливая публика не любит, то пришлось ограничиться литератором, молчащим кряду два последние десятилетия.

Сотворив из писателя, ставшего богатым помещиком и философствующим дегустатором спиртного, свое диссидентское знамя, правозащитники никак не могли заставить да Влатти заняться делом. Которым, по их мнению, был просто обязан заниматься этот мизантроп, вознесенный правдоискателями на установленную ими же диссидентскую высоту.

Но тот и в ус не дул, махнув рукой на все, что не имело отношения к установившемуся в его голове персональному миропорядку. Ему было хорошо и покойно в родовом имении, где никто не мешал ему делать то, что он хотел…

«Ваше величество! Сержи да Влатти не придет, он сказал, что он с вами не сработается…» – произнес Нисельсон и посмотрел в глаза короля.

«Так и сказал? Однако, смело… Он не боится, что я велю отобрать у него поместье?» – спросил король.

«Сержи сказал, что тогда он возьмет лук со стрелами, кифару…»

«Оригинально, весьма оригинально… Кстати, это не он стянул мраморную кифару у Аполлона?»

«У Сержи есть своя, ваше величество… Он сказал, что возьмет кифару и оправится странствовать…»

«Он хочет отправиться в путешествие? А его поместье?.. Как оно?..»

«Хорошее поместье, ваше величество, обширное. И очень богатые винные погреба…

«Ну что ж… Любой из моих предшественников сказал бы: «В добрый путь, господин да Влатти!», тем более что его, судя по всему, не пугают тяготы пеших путешествий… Но я милостив и милосерден. Сегодня я оч-ч-чень милосерден! И, несмотря на дерзостные слова, я его прощаю… Но все же передай этому молчальнику, что пора бы ему и заговорить. Не век же ему молчать. Если он считает себя писателем, пусть хоть что-нибудь напишет. Оду, что ли… Или какой-нибудь сногсшибательный роман с продолжением… Даже такой свирепый тиран, как я, может смириться с правдой, если она талантлива… А вот с гельминтологом, мучающимся похмельем, я бы как-нибудь побеседовал. Забавный толстячок…»

Глава 17

Тогда совещание закончилось обещанием короля собрать всех снова месяца через два. Самсон сообщил присутствующим, что решил установить в стране демократию. Интересно, сможет ли с ней ужиться монархия? Ему хотелось бы знать, что из этого получится. И как быть с правом короля казнить и миловать, с которым король, при всех его либеральных представлениях о государственном устройстве, расставаться и не помышляет? И как будет называться новое государство? Республика Асперония?

Ясно, что при наличии короля это невозможно. Демократическое королевство Асперония? На взгляд короля, это уже звучит лучше.

Прецедентов в новейшей истории не так уж много, Нидерланды, Великобритания, вот, пожалуй, и всё, как говорится, раз, два и обчелся. Вот он и просит цвет асперонской интеллигенции подумать и дать предложения.

Не забыл он и об Аполлоне, публично признав, что лично несет ответственность за безобразный вид статуи греческого покровителя искусств, и поэтому возлагает на маркиза Урбана, министра внутренних дел, обязанности блюстителя работ по восстановлению недостающих частей тела вышеупомянутой скульптуры.

– Присобачь ему яйца, маркиз, – гремел король, – и все дела. Чтоб к утру все было в ажуре! Не забудь про кифару и лук. Не выполнишь – велю отрубить тебе голову!

И, развивая последнюю мысль, король с энтузиазмом добавил, что считает полезным тут же на деле апробировать зачатки либерализма и демократии.

– Мы постоянно везде и во всем медлим! Надо учиться действовать современно, то есть мудро, решительно и быстро! – король кулаком ударил по столу. – Поэтому я настоятельно рекомендую уважаемому собранию сейчас же пробаллотировать мое предложение о казни Урбана, не дожидаясь утра, независимо от того, успеет он к рассвету разобраться с аполлоновыми яйцами или нет. Медлить было бы негуманно. Для нас это минутное дело, а для Урбана – это несколько часов томительного ожидания… – пояснил король. – Повторяю, господа, было бы негуманно по отношению к министру заставлять его мучиться в неведении столько времени, когда все можно решить моментально. Так что, яйца – яйцами, а голосование – голосованием… Кто за то, чтобы казнить нашего дорогого маркиза Урбана? – весело спросил Самсон.

Подобного единодушия не ожидал никто. В зале мгновенно вырос лес рук. Некоторые тянули обе руки.

Не поднял руку только сам Урбан.

Его мятое, багровое от пьянства, лицо покрылось крупными каплями пота.

Король минуту с садистским удовольствием наблюдал за страданиями своего министра.

– Надеюсь, ты доволен? Это называется демократия в действии. Пусть это будет тебе уроком, маркиз, – сказал он Урбану, у которого от ужаса дрожала челюсть и ходили ходуном ноги. – Я сегодня, как ты заметил, милостив. До утра завтрашнего дня я прощаю тебя. Но учти, моя доброта не беспредельна.

(Заметим, уже к трем часам ночи статуя Аполлона оснастилась новыми яйцами, кифарой и луком).

Пока шло совещание, в аппаратной вовсю кипела работа. Сотрудники Нисельсона, установившие «прослушки» по всему залу, с трудом успевали записывать разговоры, которые вели между собой делегаты съезда.

Целая неделя ушла на обработку данных. Король знал, что эти данные могут так обработать, что там не останется и следа того, что происходило на самом деле.

Он предупредил начальника Тайной Канцелярии:

«Это в природе чиновника: делать и говорить то, что, по его мнению, ждет от него тот, кто сидит выше. Мне нужна правда, Нисельсон! Правда и еще раз правда! Ты понял меня?»

Граф подгонял сотрудников и лично участвовал в работе, и вот наконец тоненькая папка без названия легла на стол короля.

Но король не стал ее раскрывать, решив, что проделает это в самолете, по пути в Париж. Он умел ждать. Он воспитал в себе эту похвальную способность, ставшую чертой характера. Иногда он сам себе напоминал кота, который в предвкушении обеда может, покойно мурлыча, часами сидеть возле сахарницы, в которую попала мышь.

И вот настал момент, когда король Самсон, на пути из Армбурга в Париж, в уютной гостиной королевского авиалайнера, сидя в кресле и держа в одной руке стакан с виски и предвкушая развлечение, приступил к изучению содержимого папки.

Он не ожидал там найти ничего лестного для своей персоны. Увы, люди не благодарны. Сделаешь человеку добро, а он же тебя потом первый и придушит…

То, что он увидел, потрясло его.

В папке не было ни единого слова хулы в адрес короля.

Мало того, там не было даже малейшего намека на недовольство или сомнения в том, что король в том или ином случае поступает как-то не так.

Там были лишь потоки отработанного годами гладкого славословия. Превозносились мудрость и благонравие короля. Его доброта, справедливость и гуманизм. Высочайший интеллект, талант драматурга и широкая образованность.

Хотя в папке находились записи разговоров самых различных людей, казалось, что говорит один и тот же человек. Годы страха воспитали особую генерацию похожих друг на друга людей, не выходивших в разговорах за пределы некой лексической резервации.

Бертольд Хаас, известный профессор-историк, в беседе с неизвестным оппонентом сравнивал годы правления Самсона с царствованием великих королей прошлого.

Судя по тому, сколько он наговорил глупостей, профессор в студенческие годы невнимательно прослушал курс французской средневековой истории и поэтому слабо ориентировался в порядковых номерах королей.

Он всех Карлов свалил в одну кучу. У него Карл Третий Простоватый, потерявший Нормандию, путался под ногами Карла Пятого Мудрого, ненавидевшего Англию до такой степени, что запретил при нем упоминать название этой окутанной круглосуточными туманами страны. Этому последнему Карлу профессор приписал деяния Карла Шестого Безумного, которого, чтобы он не перекусал придворных, держали на цепи как бешеную собаку.

Но профессор из всего этого коктейля из французских королей ловко соорудил некую привлекательную фигуру просвещенного монарха, который покровительствовал художникам, писателям и философам, развивал ремесла, торговлю и промышленное производство, и верноподданно приладил его к своему исполненному неподдельной страсти панегирику о славных деяниях короля Самсона.

Писатель Жакоб Гоня, лауреат премии братьев Берковских, автор двадцатитомной «Саги о Березинерах», лицемерно жалуясь на излишнюю мягкость тиранического режима, предавал анафеме своих собратьев по перу.

Небрежность письма, отсутствие глубоких мыслей, мелкотемье, корявость, неряшливость стиля, многословие, штампы, прямо-таки словесный понос – вот что, по мнению Гони, характеризует состояние нынешней литературы.

Если бы у него было право давать советы королю, он бы порекомендовал тому не церемониться с так называемыми беллетристами и поэтами, подвизающимися на поприще благороднейшего из искусств.

По глубочайшему убеждению Гони, этих гнусных писак, разумеется, в интересах государства, следовало бы лишать головы на площади Победы или подвергать публичной порке шомполами.

Если поступать таким образом, то очень быстро можно будет добиться положительного эффекта. Плохие писатели моментально перевелись бы и остались одни хорошие. Выросли бы целые генерации талантов.

Когда писатель знает, что над его головой постоянно занесен топор, он поневоле научится создавать шедевры! О том, что Жакоб Гоня сам был ярчайшим представителем хищного племени литературных поденщиков, он, естественно, не говорил ни слова.

«Сага» принесла ему известность, по ней был снят телефильм, который стал любимым сериалом домработниц и пенсионеров.

В «Саге о Березинерах» прослеживалась судьба династии потомственных закройщиков и портных, подданных целого выводка королей Асперонии. Вымышленные Березинеры якобы обшивали королевскую семью на протяжении нескольких столетий. Гоне понадобилось призвать на помощь всю свою буйную фантазию, чтобы превратить пособие по кройке и шитью в роман-эпопею и раскатать его на двадцать полновесных томов.

В финальной главе «Саги» появлялся король Самсон, который за многолетнюю верную службу тираническому режиму награждал главу многочисленного семейства строителей нижнего и верхнего белья Бенциона Березинера золотыми ножницами с брильянтами и километровым отрезом шевиота.

Жакоб Гоня не мог не славить короля, излишне либеральное правление которого способствовал тому, что он из автора заметок на редкость убогого содержания, вроде: «Найден шампиньон весом два килограмма», или «У известной телеведущей Барбары Шмидт сбежала ангорская кошка», – превратился в писателя-миллионера.

И, конечно, Гоня, достигнув головокружительных беллетристических высот, славил короля. Еще бы ему не славить!

«Говорят, все в руках божьих… Но иногда Всевышнего трудно понять. Иногда Господа Бога заносит… Зачем, например, Он сделал меня королем?» – думал Самсон, наблюдая в иллюминатор приближающуюся земную твердь.

Самолет шел на посадку…

«Я давно понял, что все попытки приблизиться к Истине – бесплодны. Но мы, люди, упорно ищем то, чего достичь не можем.

С ослиным упрямством и риском повредиться умом мы тревожим примитивными вопросами «пространство синего эфира» в надежде овладеть при жизни тайной, которую и после смерти-то познать представляется весьма проблематичным.

«Умрешь, и все узнаешь. Или перестанешь спрашивать», – сказал один из властителей дум прошлого. Никто из смертных лучше об этом не сказал. Вообще надо признать, что Господь в своем устремлении держать человеческий разум на коротком поводке последователен и непреклонен.

Господь прекрасно знает, что человеку только дай волю, то есть дай полное знание, и он мгновенно распояшется и натворит черт знает что! Вот и накинул Он на человека удавку, сплетенную из страха перед неизведанным, узости мышления и набора низменных страстей, привязав таким образом человека к необходимости продолжать свой гнусный род и выдавая эти страсти не за зов плоти, а за возвышенное чувство к Прекрасной Незнакомке или к Прекрасному принцу.

Никогда человеку не преступить черты, проведенной дланью Творца. Человек останется человеком и только человеком. Таковы условия жестокой и милосердной игры, предписанные Господом. Это непреложно.

Господь предусмотрел почти всё. Чтобы человек оставался в неких рамках, Создатель снабдил человеческое сознание ограничителем. Вроде того, который ставят на современный гоночный автомобиль, чтобы тот на вираже не вылетел к чертовой матери с трассы.

По-видимому, у Господа за пазухой припрятана такая Истина, что человек, познай он ее, тут же треснул бы пополам, от головы до жопы. И Господь, зная это, явил человеку Свое милосердие, давая ему возможность хоть немножко порезвиться на этом свете без отягощающих разум мыслей о всевозможных «зачем».

Но что-то, видимо, там, на Небесах, заело. Против ожиданий Господа, некоторые человечки зажили самостоятельной жизнью. Эти неспокойные человечки, назовем их гениями, вознамерились всеобъемлюще постичь смысл бытия. И самозабвенно принялись искать нечто, чему долго подыскивали определение. И наконец самые смышленые из них эти поиски обозначили как робкий путь человека к Истине.

Продвинулись они в своих исканиях не слишком далеко. И скажем за это Господу спасибо.

За тысячелетия поисков эти мятущиеся человечки поняли только то, что, пока они дышат, ходят, плавают, летают, едят, пашут, врачуют, поют, играют, блудят, воюют, болеют, строят, блюют, пляшут, обманывают, любят, воруют, пишут, напиваются, плачут, мечтают, смеются, им будет позволено в течение непродолжительного времени – пока длится их грошовая и бесценная жизнь – наблюдать, как мир вертится вокруг них.

В следующем же тысячелетии – если у них хватит ума – они смогут не только сторонне наблюдать, но и принимать участие в этом движении мира к пропасти, остервенело вертясь и падая вместе с ним, и тогда им будет дана счастливая возможность еще некоторое время наслаждаться жизнью и пробовать данное свыше Милосердие на зуб, неблагодарно порицая и понося Бога за скаредность, недосягаемость бессмертия и отсутствие внятных и прямых ответов на «вечные» вопросы.

Максима, утверждающая, что меняется все: время, пространство и расположение светил, но не меняется сущность человека, ближе других подошла к решению загадок, начинающихся словом «зачем» и заканчивающихся словом «знаю»».