Текст книги "Лента Мебиуса"

Алебардщикам выплатили жалованье, и они тут же позабыли о своих претензиях к королю. Для порядка двух верзил публично выпороли на площади Победы, но тем дело и кончилось.

И снова бравые гвардейцы, гремя алебардами, шляются по дворцу и делают вид, что охраняют короля.

Да Влатти, несмотря на настойчивые уговоры, так и не принял предложение короля возглавить вновь созданный союз писателей Асперонии и удалился в свое поместье хлебать водку и предаваться размышлениям о тщете всего того, что всегда волновало людей.

А король питал надежду, что под бдительным и доброжелательным приглядом (прицелом?) цензурного комитета, которым он решил руководить лично, – кстати, на его взгляд, это одна из примет нарастающего процесса демократизации страны, – расцветет хулиганский талант ниспровергателя литературных основ.

Самсону хотелось верить, что самостоятельный и бесстрашный да Влатти выйдет из спячки, продерет глаза, провиденциально оглядится по сторонам и одарит мир каким-нибудь выдающимся произведением, вроде «Фауста» или «Короля Лира». Или перепишет Большую асперонскую энциклопедию. Или создаст величественное произведение, посвященное поражениям Асперонии в войнах. Короче, сотворит что-нибудь эдакое, эпохально-эпическое. Работы ведь много. Ее, работы, если разобраться, непочатый край. На многие годы хватит.

Но да Влатти отверг предложение, он полагал, что своими многими тысячами растиражированных матюгов он уже сказал миру все, чего этот мир заслуживает.

Узнав об отказе да Влатти, писатели облегченно вздохнули и приняли легко прогнозируемую резолюцию: избрать на этот пост какого-нибудь пройдоху из собственной среды.

Решено было – как наглое и несерьезное – без рассмотрения отклонить поступившее от Алоизия Бушека предложение избрать его самого на должность главного писателя Асперонии. Хотя, по мнению некоторых, у него имелись для избрания чрезвычайно веские аргументы: по продажам литературного хлама он был в Асперонии бесспорным лидером.

Народу нравились его книги, в которых выдающиеся люди, исторические персонажи великого прошлого, властители дум целых поколений преподносились читателю как какие-нибудь случайные соседи по барной стойке. Не надо было тянуться на носках, чтобы снисходительно похлопать по плечу Черчилля, Сталина или Рузвельта: у Бушека они были одного с читателем роста.

Смело обращался Бушек со временем, своевольно или прессуя, или растягивая его: он бесцеремонно вторгался в хронологию; в соответствии со своими скромными познаниями он упрощал историю, подлаживая ее под себя и под своего одомашненного непритязательного читателя.

Бушеку было рекомендовано для начала хотя бы закончить среднюю школу, а уж потом претендовать на синекуру и чиновные пьедесталы.

Его ссылки на необразованного Вильяма Шекспира были признаны голословными, потому что в наше время никто в мире с полной уверенностью не может утверждать, существовал ли вообще Шекспир на самом деле, и если существовал, был ли он драматургом, или Шекспира придумали современники Френсиса Бэкона, а кровавые пьесы о королях и маврах сочинил на досуге некто совсем другой. Может, даже тот же Бэкон, у которого свободного времени всегда было навалом, поскольку при короле Якове I он занимал непыльную должность лорда-канцлера.

Короче, Алоизий Бушек вернулся к своему корыту, наполненному бурдой из литературных отрубей и протухшей воды.

Пожизненным председателем союза писателей почти единогласно был избран Жакоб Гоня, автор двадцатикилограммовой нетленной саги о закройщике Двора Его Величества Бенционе Березинере.

Выбирая этого образованного халтурщика, писатели руководствовались понятиями высшего порядка, а именно: под крылышком этого бездари можно было, не очень-то напрягаясь, продолжать кропать свои незамысловатые, серенькие книжицы и не подпускать на пушечный выстрел опасные молодые таланты, если таковые вдруг появятся на асперонском литературном горизонте.

Король хотел оставить да Влатти при дворе. Могла образоваться неплохая компания: один Папа Ганс I чего стоил… Бывший гельминтолог так сжился с образом главы церкви, что, похоже, начал немножко верить в Бога. Что совершенно не мешало ему умеренно и сознательно грешить. Он теперь нередко бывал гостем короля, и они очень привязались друг к другу.

Король и Святой Папа любили вести утонченные беседы на религиозные темы, приправленные апокрифическими историями самого предосудительного характера. Беседы затягивались далеко за полночь и велись под доброе старое вино, очень хорошеньких девочек и сентиментальную музыку. Часто утро их заставало за выкрикиванием антирелигиозных тостов. Но беседующих – всего двое. И, разумеется, да Влатти совсем не был бы лишним на этих посиделках.

Но да Влатти и на этот раз не изменил себе и на личной аудиенции, коей был удостоен, сонно глядя в глаза монарху, повторил, что он с ним, с монархом, не сработается.

Глава 30

Настало время ненадолго вернуться назад, к трупам на камнях тюремного двора и громоподобному взрыву. Позже выяснилось, что бородатый бандит с пистолетом, меткий стрелок по воронам – это никто иной, как отец Лоренцо, сеньор Роберто даль Пра, вернувшийся в Асперонию после длительного отсутствия и сразу же присоединившийся к перевороту.

Надо сказать, что на первых порах команда заговорщиков росла как на дрожжах. И сеньор Роберто, который последние годы был вынужден из-за происков министра Урбана скрываться за границей, горел желанием вернуться на родину. Ведь он – сын покойного короля Иеронима. Пусть побочный. Пусть он носит другое имя. Но кровь-то в его жилах течет королевская!

Когда матушка, незадолго до своей смерти, рассказала ему, чей он сын, Роберто воспылал желанием когда-нибудь доказать всем, что он ничем не хуже того, кто восседает на троне. В сущности, чем законнорожденная человеческая особь отличается от незаконнорожденной?

Когда он узнал, что Лоренцо замешан во всей этой истории с государственным переворотом, то поспешил примчаться в Армбург, чтобы помочь сыну занять престол.

Деятельный от природы, сеньор Роберто даль Пра быстро сколотил отряд мародеров, состоящий из контрабандистов, с которыми он сдружился в годы изгнания и с которыми принялся планомерно грабить все, что не успели разграбить королевские гвардейцы.

За несколько дней отряд численно разросся до батальона, который, само собой разумеется, получил название дивизии. Так всегда бывает, когда революция получает деятельную поддержку со стороны низов. И в этой связи совершенно естественным выглядит присвоение старшим даль Пра самому себе высокого звания команданте.

Команданте не подчинялся никому, кроме члена Революционного Совета Лоренцо даль Пра. Парни сеньора Роберто работали и днем и ночью. Сундуки с барахлом свозились в реквизированный у графа Нисельсона особняк, в подвалы, уходящие под землю на два этажа. Революционный задор сеньора Роберто еще долго не угасал бы, если бы мэр Армбурга Генрих Берковский не посоветовал ему повременить с акциями изъятия ценностей у знатных асперонов.

– Ну и дурак же ты, команданте, – дружелюбно сказал Генрих. – Зачем грабишь? Это и так скоро все будет твоим…

Узнав, что король арестован, команданте Роберто не стал медлить, погрузился вместе со своими боевыми товарищами в грузовик и приказал взять курс на федеральную тюрьму.

Мандат со страшной революционной печатью открыл ему двери главного асперонского острога. Дальнейшее известно.

…Аннет живет в королевском дворце. Самсон так и не решил, что с ней делать.

Он помнит слова, которые сказал ему Поль. «Когда-нибудь, когда у вас будут внуки, она будет горько оплакивать твою смерть». Заявление на первый взгляд кажется оптимистичным. Явно слышится жизнеутверждающая геронтологическая нотка. Впереди долгая жизнь, в течение которой предстоит не только обзавестись внуками, но еще и родить детей, долженствующих этих внуков произвести на свет. Но в то же время с бестактной прямолинейностью указывается на то, что король смертен. А это, противореча эдикту о королевском бессмертии, напоминает о том, что, к сожалению, все люди, когда речь идет о смерти, равны перед Богом.

Можно сказать, что Аннет вписалась в жизнь асперонского королевского двора.

Это значит, что она, подобно Лидии, законной жене короля, сквозь пальцы смотрит на увлечения Самсона. Трудно сказать, чего она ждет…

Как-то одним серым, ненастным утром между королем и Аннет состоялся разговор. Самсон провел беспокойную ночь.

Его мучили сны. Вернее, сон. Который повторялся с небольшими изменениями несколько раз подряд. Париж. Ночь. Он мечется по каким-то глухим переулкам и пустырям в поисках ямы с отбросами, в которой некогда испытал волнующее чувство полного слияния с беспредельным пространством вселенной и временем, которое, застыв, на глазах превращалось в вечность.

Наконец он находит яму. Потом еще одну, потом еще, еще и еще… Но все они заняты! В каждой – по мечтателю, незаконно захватившему то, что по праву должно принадлежать первооткрывателю. То есть Самсону. Его попытки, потеснив, прилечь в яму к одному из захватчиков приводят к тому, что мечтатель, яростно отбиваясь руками и ногами, выталкивает Самсона прочь.

После очередного такого сна Самсон очнулся на полу, рядом со своей постелью. Он понял, что только что скатился с высоченной старинной кровати.

Самсон лежал на ковре, уткнувшись носом в горлышко бутылки, пахнущей коньяком. Он упал неловко и лежал ничком, и руки его были вывернуты назад, за спину. Ему было больно, и он страдал.

– Любимая, – простонал он. – Подними меня… Я, кажется, что-то себе сломал.

Перепуганная Аннет помогла Самсону подняться, заставила надеть теплый халат; потом, преклонив колени, вдела сухие королевские ноги в домашние туфли.

Все это время Самсон болезненно постанывал, кряхтел и неслышно бормотал ругательства, которые Аннет приняла за молитву.

Он не сопротивлялся, когда Аннет усадила его в кресло.

– Говорю же, я себе что-то сломал… – ныл Самсон, испытывая желание расплакаться.

– Ничего вы себе, ваше королевское величество, не сломали. Самсон капризно выпятил нижнюю губу.

– Я все время что-то ищу, – сказал он слабым голосом и посмотрел на Аннет.

– Да, да, ты все время что-то ищешь… Тебе налить молока?

– Вот и сегодня… Я ищу свое место. Если ты еще раз заикнешься о молоке, велю отрубить тебе голову! Не перебивай меня и слушай внимательно… С тех пор как уехал Поль, ты, кажется, осталась одна во всем королевстве, кто может меня понять…

– А граф Нисельсон?

– Граф – асперон. А аспероны – за редким исключением – отличаются редкой непонятливостью, когда при них заводишь разговоры о возвышенном… И потом, для Нисельсона я – король. Между нами существует дистанция, установленная временем и условностями, и для него она непреодолима.

– А Лаубе?

– Лаубе, к сожалению, излишне ироничен. Ирония тогда хороша, когда она к месту. Нельзя потешаться абсолютно над всем… А он…

– А он?..

– А он считает, что можно. Лаубе говорит, что для иронии нет заповедных мест…

– Значит, остаюсь я?

– Как ни печально… Налей молока, черт с тобой. Слушай, что я тебе скажу. Мое место не здесь. Тем более что это место все время кто-то хочет занять… Возможно, это вообще не мое место. Не умри мой братец Людвиг, я бы до скончания века оставался принцем-инкогнито и, скорее всего, и по сегодняшний день околачивался бы в Латинском квартале, потихоньку спиваясь и мечтая о славе писателя… Хотя нет, я бы не спился. Чтобы спиться, надо иметь к этому призвание. А у меня его нет. Вот Поль другое дело. А я нет… Ах, если бы я тогда остался в Париже!.. Но сейчас и там… – Самсон безнадежно махнул рукой, – и там все места заняты. Сон, сон, вещий сон мне снился…

Аннет непонимающе наморщила лоб. Король махнул рукой.

– Мне надо было дожить почти до пятидесяти, чтобы понять, король – это в основном функция. И она настолько велика, что для человека, для меня, Самсона, места не остается. Функция меня съест, я чувствую это, она меня разжует и проглотит. И от меня ровным счетом ничего не останется. Только бирка с номерным знаком на пластмассовом скелете и место в шкафу, под стеклом, в королевском антропологическом музее.

– Тогда бери посох, котомку и… в путь!

– А ты со мной пойдешь? – с надеждой спросил Самсон.

– Пойду. До первой железнодорожной станции…

О пресловутом эдикте веселые и беззаботные аспероны сочинили столько анекдотов, сколько их не сочинялось даже во времена правления короля Иеронима, чья беспутная и сумасбродная жизнь, будто построенная по законам веселого жанра, привлекала к себе пристальное внимание великого множества анонимных острословов.

Впрочем, сам эдикт нас мало интересует. Забавна история его создания.

На ней – налет мистики и, если хотите, веры.

Самсон всегда полагал, что верой в Бога, верой в загробную жизнь управляет чувство страха – страха смерти и страха перед неизбежностью возмездия. Чем сильнее это чувство, тем крепче вера, и тем больше оснований у индивидуума, трясущегося от страха, верить без рассуждений.

С мистикой – почти та же история. Чем мощнее мистические фигуры, тем меньше верится в реальность окружающего мира. Мистика оттягивает на себя превосходящие силы действительности. И, кстати, если вдуматься, это совсем не так уж и плохо.

Жить в мире иллюзий, особенно если тебе это удается делать без наркотиков, это ли не прекрасно? Какое-то время существуешь как бы в двух измерениях, в двух, так сказать, ипостасях, и если дело доходит до выбора, понятно, какую из них ты предпочтешь.

Существовать же продолжительное время одновременно в обоих измерениях пока еще в полной мере не удавалось никому, кроме сумасшедших и поэтов.

Итак, эдикт был плодом смутных воспоминаний – даже не воспоминаний, а отголосков воспоминаний – короля о загробном мире, который ему посчастливилось посетить по милости своего единокровного братца.

Эдикт был, собственно, вытяжкой из того таинственного бессознательного, на которое в своих трудах некогда прозрачно намекал Фрейд, ближе многих своих современников подошедший к вратам смерти и заглянувший в дырку, пробитую в них еще древними греками.

Ветхое основание атеизма Самсона и раньше пошатывалось, а после его так называемого воскрешения оно стало разваливаться не по дням, а по часам.

Но на месте безверия не возникло твердой веры.

Безверие – застарелая болезнь образованного слоя аристократии и интеллигенции – худшей (по мнении самой интеллигенции) части человечества. И Самсон оказался на распутье.

Самсону казалось, что он находится в положении беспечного ветрогона, который, уйдя от жены к любовнице, был отвергнут последней, поскольку к ней внезапно вернулся муж. Неся на сосредоточенном лице выражение остолбенелости и изумления, этот, в одночасье ставший бездомным, почитатель женских прелестей стоит между двумя запертыми дверями, напоминая Буриданова осла, лишенного возможности выбора.

Словом, эдикт о бессмертии короля порядком повеселил простых асперонов. Они поняли, что с монархом на этот раз им повезло. Король, который подкрепляет свою хилую веру не молитвой, а курьезной директивой, мог стать либо посмешищем, либо всенародным любимцем.

Глава 31

Подошло время рассказать о главном.

Для этого придется опять вернуться к сцене расстрела.

Тогда королю и вправду пришлось лбом принять несколько граммов свинца. Револьвер его гипотетического брата на этот раз не подкачал, пуля вылетела из ствола, благополучно достигла королевской головы и… и тут уж никакой лоб не выдержал бы. Даже медный.

Самсон не почувствовал боли.

Он умер сразу.

И тут-то началось самое интересное!

Его душа (сознание, разум, духовная субстанция, персональное «Я»), отделилась от тела, воспарила и… Самсон (или то жизнеспособное, что от него осталось), возносясь и быстро удаляясь от земли, увидел свое тело, тело короля Самсона, распростертое на камнях, с изуродованным, залитым кровью лицом и тускнеющими глазами.

Но уже через мгновение ему уже было не до этого.

Так неожиданно и стремительно умерев, Самсон, не успев толком освоиться в новом для себя качестве, тут же был взят в оборот некими физически сильными крылатыми субъектами, о наличии которых смутно повествует Святое писание и которые действовали без лишних проволочек – споро, сноровисто и грамотно.

Прежде всего Самсон отметил для себя наличие длинного темного тоннеля, о котором некогда читал в книге доктора Раймонда Моуди.

Того Моуди, который, отобрав у безотказного трудоголика Харона весла и лодку, сам себя назначил главным специалистом по транспортировке мертвяков на тот свет.

Да, приходилось признать, Моуди не врал, тоннель был, и Самсон, как бы ввинчиваясь в иное измерение, промчался по нему с такой бешеной скоростью, словно какой-то жестокосердный погоняла вставил в задницу его бессмертной душе не то горящий фитиль, смоченный в скипидаре, не то петарду, заправленную карбидом и чилийским перцем.

Принято считать, что перед мысленным взором умирающего в один миг проносится вся его жизнь. Воспоминания наваливаются на человека, и он в ускоренном темпе – за доли секунды – успевает просмотреть некое подобие многосерийной мыльной оперы, сварганенной по мотивам его ненаписанных мемуаров.

В случае с душой (сознанием, разумом, духовной субстанцией, «Я») Самсона всё было иначе.

Тот, кто перед Царем Небесным отвечает за доставку мертвых душ на Тот Свет, перестарался, и душа Самсона, минуя приятную стадию воспоминаний, почти моментально угодила в места настолько отдаленные, что добраться до них, используя изобретенные человеком средства передвижения, не представляется возможным.

И сколько ни старался Самсон сосредоточиться и чудовищным усилием воли сдержать свое движение из мира живых в мир потусторонний, чтобы у него всё было, как у людей, и чтобы он, на мгновение превратившись в беспристрастного зрителя, получил заслуженную и выстраданную возможность бросить прощальный взгляд на прожитую жизнь, ни черта у него не получилось.

Только одна картина прошлого, застрявшая в голове с детства, бередила его трепещущее сознание: это бы хорошо начищенный кованый сапог барона Виттенберга.

Этим омерзительным воспоминанием ограничилась его ретроспекция, его неудачная попытка вторгнуться в прошлое, в ту область окаменевшего времени, которая не поддается никаким трансформациям и которая мучает многих из нас безнадежной и скорбной своей неизменностью.

У врат Рая, напоминавших убогим видом деревянные воротца загона для крупного рогатого скота где-нибудь в прериях Дикого Запада, Самсона радушно встретил цветущий бородач.

– Апостол Петр, – представился он. – Милости просим. Руки, извините, не подаю, пахнет рыбой, все утро фаршировал пикшу: Хозяин обожает рыбу-фиш по-арамейски. Помнит, что мой папаша был браконьером и неводом выловил всю рыбу в Геннисаретском озере. Посмотрите на мои руки, кожа покраснела и потрескалась, чистить рыбу тупым ножом и в ледяной воде, это, знаете ли, чертовски противное занятие. Простите за богохульство, но, насмотревшись на то, что творится с человеческим языком на земле, мы здесь решили не отставать от регресса, никак не планировавшегося Господом. Человек ведь давно вышел из повиновения и творит такое, что сам черт не разберет. Впрочем, я отвлекся. А мы вас заждались. Вы Альберт Штукман? Миссионер? Очень рад! Если не ошибаюсь, вас только что съели каннибалы из африканского племени хайрубо? Какая прекрасная смерть! И, согласитесь, какая похвальная оперативность! Наша служба экспресс-доставки стала работать несравненно лучше, вы не находите? Только что вашими хорошо прожаренными окороками закусывали людоеды, и вот вы уже здесь! Поздравляю! От всей души поздравляю, господин Штукман…

– Я не Штукман…

– Как не Штукман?! – Святой Петр сделал шаг назад. – Вы не путаете? – апостол достал из кармана мятую бумажку и протянул ее королю. – Вот же, взгляните, у меня все записано. Двадцать шестое июля две тысячи шестого года от Рождества Христова, четырнадцать часов тридцать три минуты одиннадцать секунд, Штукман Альберт, миссионер, Африка, людоеды, костер, съеден без соли…

– Я король…

– Какой еще король? Король чего? Ах, простите великодушно! Вспомнил! Вы шахматный король! Ну, разумеется, вы Арчи Коэн, чемпион мира. Как я мог забыть? Весьма приятно познакомиться.

Но позвольте, батенька, вы ведь должны были прибыть только через сутки! Автомобильная катастрофа и всё такое… Конечно, это очень мило с вашей стороны, но вы, поторопились, сын мой, честное слово, поторопились! А она, торопливость-то, знаете ли, хороша, когда блох ловишь. Придется вам либо подождать в райском саду, либо отправиться назад, на обледеневшую автотрассу Люцерн-Санкт-Мориц, а завтра встретимся снова. У нас здесь так заведено: порядок – прежде всего!

– Простите, господин апостол, я не шахматный король, я король Асперонии Самсон…

Святой Петр сделал еще один шаг назад.

– Проклятие! Вот так фокус! Как я мог ошибиться?! Ну, конечно же, вы Самсон номер два… Если бы вы знали, как я счастлив! Простите, простите и еще раз простите! Совсем замотался!

Поверите ли, работы столько!.. Чертовски много работы! – вскричал он, поднимая руки, на которые налипла рыбья чешуя. Потом увлек короля за собой, бормоча:

– Как же вы все, люди, стали похожи друг на друга! Ну, прямо близнецы… Чудеса, да и только! Но ничего не поделаешь, – апостол тяжко вздохнул, – двадцать первое столетие, последний век в истории человечества, время усреднять, нивелировать, выравнивать всех, делать одинаковыми, типовыми, чтобы всех подогнать под один образец и хоть как-то затолкать, разместить в Раю и Аду… Всё забито под завязку… Как Господь и Люцифер решат этот вопрос, ума не приложу, ведь мест-то свободных почти не осталось…

Самсон был введен в предбанник, называемый католиками Чистилищем.

Чистилище удивительным образом походило на обычные общественные приемные, какие бывают в государственных учреждениях. Вдоль стен, крашенных желтенькой краской, стояли простые деревянные скамейки. На стенах в рамочках висели групповые снимки каких-то дремучих бородачей с впалыми щеками и маловыразительными глазами.

Справа от себя Самсон увидел изящную конструкцию с металлической чашей наверху, из которой строго вверх поднималась тоненькая струйка дыма, казалось, что некто неаккуратный не загасил сигарету. Естественно, Самсон принял конструкцию за плевательницу и тут же попросил разрешения плюнуть.

Вместо ответа апостол Петр легонько подтолкнул короля в спину.

– Пока не дам команду, глаз на Всевышнего не поднимать! – строго прошептал он Самсону на ухо. – Счастливчик ты, Самсон! Для тебя сделано исключение: ты будешь принят без обязательного в таких случая сорокадневного стояния на коленях и беспрестанной молитвы, восславляющей Милосердие Господне.

– Весьма польщен, но я не знаю наизусть ни одной молитвы…

– Это тебе только так кажется. Здесь ты должен забыть все свои земные штучки… Тут, голубчик, действуют совсем другие законы. Скажут, и, как миленький, будешь читать молитвы хоть сто лет без остановки… Плохо ты, братец, нас знаешь!

Самсон смотрел себе под ноги и слышал странные звуки. Будто под сводами помещения летала стая крупных лесных птиц, которые производили своими крыльями тяжелое шуршание, глухое похлопывание и даже поскрипывание.

Разноцветные ромбической формы мраморные плиты пола напомнили Самсону королевский дворец в Армбурге. Он вздохнул…

Петр тем временем повернулся к Самсону и прошептал:

– Подними глаза!

Самсон не испытывал земных страхов. Только интерес. Кого он увидит через мгновение? Как будет выглядеть тот, чей лик никогда явно не являлся ни одному живому человеку? Будет ли это добрый старец с детскими глазами и бородой Санта Клауса или некая бесформенная студенистая масса, похожая на фантомы из ночных кошмаров или чудищ из голливудских фантастических блокбастеров?

Сейчас Самсону казалось, что он всегда верил в существование загробной жизни. При отсутствии полноценной и крепкой веры в Бога, той веры, которую ему предлагала церковь, надежда на загробную жизнь, хотя и попахивала язычеством, тем не менее, живила в нелегкие минуты жизни, особенно в часы утреннего похмелья, когда реальные предметы обретали пугающе размытые формы, а все мысли вяло копошились в опасной пограничной области, между полусном, бодрствованием и смертью от инфаркта.

– Подними глаза, остолоп! – услышал Самсон злобное шипение апостола.

Самсон распрямился и увидел перед собой, на расстоянии десятипятнадцати шагов, большой стол. Стол был покрыт полотняной серой скатертью. Скатерть была аккуратно выглажена. Чувствовалась заботливая женская рука. Нас столе – графин с зеленоватой водой, колокольчик, старинный черный телефон и несколько граненых стаканов.

За столом, переговариваясь и листая бумаги, сидели какие-то странные субъекты, которые были бы неотличимы от людей, если бы над их острыми плечами не помещались несуразные грязнопепельные крылья.

Двое из них, постарше, были в очках. Когда крылатые субъекты делали какое-либо движение, громадные крылья, раза в два больше орлиных, издавали тугое шуршание и иногда – легкое поскрипывание. Эти звуки и слышал король, приняв их за шорох крыльев лесных птиц.

Одеты архангелы были в белые свободные одежды, отдаленно напоминающие не совсем чистые хитоны, этакие домотканые эмбрионы церковных одеяний времен нарождающегося Христианства.

– Почему их трое? – задал Самсон вопрос апостолу.

– Тебе что, мало? – удивился Святой Петр.

– И всё же? Почему их не двое, не четверо, а именно трое?

– Не понимаю, чем тебе не нравится число «три»?

– Кто из них Господь? Неужели тот?.. – Самсон глазами показал на одного из пожилых ангелов.

– Чему вас только там, на земле, учат, бестолочь! – вознегодовал апостол, вдруг сбросивший с себя маску радушия. – Это же Пресвятая Троица, балда! Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух, дубина! Тот, что в центре, с белой бородищей, это Бог Отец.

Справа от него, строгий такой, это Бог Святой Дух, а тот, что помоложе, с отсутствующим взглядом, Бог Сын. Перед тобой, вся Троица в полном, так сказать, сборе. Вернее, не они сами, а архангелы, которые их изображают. Создатель всегда остается невидимым и непознаваемым. Неужели непонятно, ведь это так просто…

– Так, – констатировал Самсон, – и здесь театр. Жаль… А мне так хотелось побеседовать с Господом Богом по душам! Всю жизнь, можно сказать, мечтал…

– Делать Господу больше нечего! И все же, считай, твоя мечта сбылась… Говори, и архангелы все передадут Вседержителю. А теперь готовься! Они сейчас устроят тебе такую головомойку, мало не покажется…

– Это что, и есть Страшный Суд?

– Вроде того. Персональный, небольшой такой Страшный Суд, – усмехнулся апостол Петр и добавил: – Ты хоть и король, но я на твоем месте на колени бы встал, а то неприлично, перед тобой как никак Святая Троица. Пусть и в исполнении второго состава.

В этот момент архангел, сидящий в центре и, видимо, главный, с отвращением взглянув поверх очков на коленопреклоненного Самсона, пожевал синими губами и принялся гнусавым, профессионально-судебным, голосом медленно читать:

– Слушание по делу раба Божьего Самсона, убиенного его единокровным братом Роберто, объявляю открытым… – и пошел перечислять прегрешения Самсона.

Самсон хотел сказать, что не только не признает своим братом невыясненного Роберто, но не признает и правомочий такого Страшного Суд. Что это за суд такой, когда вместо Господа Бога ему, королю, пусть и покойному, подсовывают какого-то дублера, который своим внешним видом только дискредитирует ответственное мероприятие.

Но что-то удержало Самсона: возможно, вовремя пришедшая на ум старая добрая пословица, в которой речь идет о чужом монастыре. И он, морщась от боли в костях и сокрушаясь, что артроз не остался на земле, а увязался за его астральным телом на небеса, опустился на колени.

Стоять на коленях было не столько унизительно, сколько болезненно и противно, потому что это стояние было связано с неприятными воспоминаниями. В последний раз на коленях Самсон стоял в своем номере в парижском отеле, когда с перепоя в туалете блевал в унитаз.

Уже через десять минут Самсон понял, что колени его духовного тела долго не выдержит. Слушая вполуха обвинения и.о. Председателя Страшного Суда, Самсон вдруг подумал о своем бренном теле, оставшемся на земле. Хотя душой Самсон вроде был данный момент здесь, перед Святой Троицей, но часть его, он чувствовал это, одновременно как бы принадлежала изуродованному телу, распростертому на камнях тюремного двора. Эта раздвоенность ужаснула Самсона.

На миг ему почудилось, что тот несчастный Самсон и есть его бессмертное «я», которое на поверку оказалось никаким не бессмертным. На глаза Самсона навернулись бы слезы, если бы его душа могла плакать. Ему было так жалко самого себя, оставшегося где-то далеко-далеко внизу, на грязных камнях, что он на время забыл о боли в коленях…

Он понял то, чего не понимал на земле – двойственность вообще в природе всего сущего. Двойствен человек, двойственны его чувственная и плотская жизнь, двойствен мир, потому что он иллюзорен и реален одновременно, двойственны отношения человека к миру в целом и к миру других людей, двойственно все, двойствен даже Господь, которого – с его ведома или без – заменяет этот архангел с такой противной рожей и таким несимпатичным голосом.

Одним словом, диалектика…

– Да ты не слушаешь нас, окаянный грешник! – услышал Самсон громкий и укоризненный голос главного архангела. – Мало того, что ты усомнился во всемогуществе Создателя, ты осмелился отрицать Его участие во всем, что вы, люди, называете природой и обществом!

– Он деист, мать его! – вскипел заместитель председателя суда.

– И дуалист! – поддержал его Председатель. – Нечего с ним цацкаться! Отправить его к чертям собачьим в ад…

– Как же, в ад! Ад для него был бы чем-то вроде отдыха на Гавайях, ад для него – слишком хорошо! Излишне милосердно! Таких королей свет не видывал! Помните, что он сделал, когда узнал о смерти родителей?

– Как не помнить! Нажрался как свинья! В одного!..

– Сказано, – центральный архангел поднял вверх указательный палец, – сказано, да воздастся каждому по вере его! Перед нами, коллеги, наиярчайший пример вопиющего безверия! Повторяю, ад для данного грешника – это слишком мягко. Да и не поймут нас там, – председатель Страшного Суда ткнул тем же пальцем вниз, – если мы тут примем такое решение…

– Правильно, – поддержал его заместитель с правой стороны, – истребить его бесследно… Чтоб ни дна ему, ни покрышки…

– А как же пресловутое милосердие господне, широко разрекламированное церковью?! – воскликнул король. Он был ошарашен жестокостью Страшного Суда.