Текст книги "Лента Мебиуса"

Глава 8

…Пьяная ночь, его выкинули из дешевого кабака. Принц, спотыкаясь, поминутно падая и поднимаясь, бодаясь со стенами домов и стволами деревьев, круша мусорные баки, долго брел по темным, безлюдным и совершенно не знакомым улицам…

Помнится, кричал страшные слова проклятий, обращенные в черное безмолвие, и звуки его голоса, охрипшего от тоски и водки, поглощала ночная пустота…

Он беспрерывно блевал, кашлял и плакал… Закончилось все тем, что он оказался на каком-то пустыре, полном рытвин и луж. Поскользнувшись, он потерял равновесие, рухнул наземь и скатился по насыпи в канаву, на дне которой скопилась жижа, отвратительно вонявшая падалью и собачьим дерьмом…

У него не было сил вылезти из канавы. Да, по правде говоря, не очень-то и хотелось. Он вдруг молниеносно протрезвел и сразу понял, что попал туда, куда надо.

Ему никуда не надо было спешить, ему было хорошо лежать вот так, наполовину погруженным в помойную кашу, которая, булькая и как бы чревовещая, через брюки, трусы и носки пробиралась к телу и приятно холодила чресла и спину и успокаивала раскаленные ступни.

Удивительно, но яма оказалась чрезвычайно удобной, чуть ли не комфортабельной. Казалось, ее отрыли специально для него, в надежде, что в один прекрасный день он, твердо решив помереть, придет сюда и сам в нее ляжет, обойдясь без гроба, удовлетворившись глиняным днищем и воображаемой крышкой из сырого эфира.

Полежав немного в этой временной могиле, он вдруг почувствовал себя нравственно и физически здоровым, свободным и одиноким, и поэтому абсолютно счастливым.

И Самсон, с удовольствием подражая трупу, в который когда-нибудь, подумалось ему просветленно, превратится его полное жизни и горячей крови тело, сложил руки на груди и с наслаждением вдохнул ночной воздух, пахнущий помоями и тленом. Чувство умиротворенного всепрощения охватило все его существо.

Он широко раскрыл глаза и запрокинул голову…

И тут будто над ним взорвалась вселенная, бескрайнее безмолвное пространство вдруг раздвинулось, раздалось в стороны, и что-то несокрушимо мощное хлынуло из кипящих глубин мироздания и моментально пробило его сердце и мозг навылет, превратив в прах всю его прежнюю жизнь.

Ощутив затылком всё ту же приятную прохладную жижу, которая упоительно пахла отбросами, он отчетливо увидел океан мерцающих, успокаивающих душу звезд, которые бесстрастно оделяли землю ничтожной долей своего могучего сияния.

Он на мгновение представил себе, что закон всемирного тяготения отменен, и он, вдруг оказавшись на Южном полюсе, прислоненный спиной к земле, нависает над бездной, которая уходит от него вниз, в ужасающие, не подвластные человеческому разуму глубины, в страшную бесконечную тьму, которая исходила звенящей космической тоской.

Он с ужасом и восторгом, чувствуя, что сходит с ума, глядел в бездну, которая находилась не над ним, а – под ним. Он каким-то чудом не срывался и удерживался на земле и не падал в бездонную пучину, которая манила его с неодолимой и страшной силой.

И в это мгновение он все понял…

Все в мире вздор и абсурд, возведенные кем-то – разумеется, не человеком! – в абсолют. Нет никакого смысла ни в чем…

Ему показалось странным, что это никого не волновало и что это почти никто не пытается понять!

Во всем мире существуют всего лишь сточная канава, наполненная жидким дерьмом и звездной пылью, и он, счастливец-полутруп с умиротворенно сложенными на груди руками.

И еще холодные мерцающие миры, которые светят вовсе не для того, чтобы человек мог посвящать им дурацкие стихи о платонической любви к молоденькой жене соседа или диссертации по астрономии, что приводят человека в смятение, когда он скуки ради вдруг принимается размышлять о времени, пространстве, скорости света, вечности, бесконечности и прочей муре, способной свести с ума всякого, кто будет думать обо всем этом слишком часто и слишком упорно.

Звезды существуют лишь для того, чтобы их созерцать. Лучше, если при этом лежишь в сточной канаве, смердящей плесенью, блевотиной и собачьим дерьмом, и глазами, полными слез умиления, почтительно и любовно внимаешь подлунному миру.

То, что мир абсурден, он с особой отчетливостью осознал тогда, когда почувствовал, что влага, полностью пропитав брюки и трусы, добралась до яиц. Самсон понял, что с этого мгновения он и сам превратился в частицу этого вселенского абсурда.

Открывшаяся истина приятно ошеломила его. Самсону стало так хорошо, что он испытал подлинный экстаз. Подобный тому, какой испытывает отшельник, опрометчиво удалившийся от людей в пустынную обитель без света, тепла и жратвы и вдруг обнаруживший на полке, рядом с опрокинутой солонкой и пустым спичечным коробком, завернутый в тряпицу шмат копченого сала.

Что бы там ни талдычили твердолобые служители церкви, а для одуревшего от голода человека, будь он даже трижды святым и четырежды отшельником, это сало равносильно (по крайней мере, на время воздержания от скоромного) Божьему Благословенью, Божьему Промыслу и Божьей Благодати, вместе взятым.

В этот момент, жадно глотая прогорклое сало, отшельник осознает, как глубоко он заблуждался, когда полагал, что ему что-то такое откроется необыкновенное, «божественное», если он, уйдя от людей и живой жизни, попытается решить вопросы мироздания не только в одиночку, но и на голодный желудок.

Параллель с отшельником, хотя и не была корректна, тем не менее передавала ощущения Самсона с наибольшей точностью. Отшельничество сродни безумию. Жизни натощак.

Человек рожден среди людей и должен жить среди людей, воспринимая мир во всей его полноте – не отрицая ни грязи, ни святой чистоты. И радуясь этому миру уже потому, что он, избранник Божий, родился и живет, как живут миллиарды ему подобных!

Самсон закрыл глаза. Ах, как хорошо! Да, да, мир абсурден, и в этом нет ничего пугающего! Как он не понимал этого раньше?! Какое важное и полезное открытие!

Оказывается, чтобы понять это, надо было лишь надраться и угодить в яму с говном! Как всё просто! И, кстати, для этого совершенно не обязательно было ехать в Париж!

Не затрагивая вопросов «зачем?» и «почему?», мы для себя, думал Самсон, должны твердо уяснить одну чрезвычайно простую вещь: вся истина состоит из трех пунктов.

Первое – происходит чудо, и человек рождается.

Второе – человек проживает, особенно не горячась, некий произвольный срок, длительность которого зависит от чего угодно, только не от него самого и не от придуманных им законов. Жизнь – это второе чудо, осознать сущность которого человек – кстати, далеко не каждый – способен лишь перед смертью.

И, наконец, третье чудо – спустя некоторое время человек, не успев ни в чем разобраться, достаточно незаметно покидает бесчувственный, равнодушный мир, к которому он, если разобраться, не имеет ни малейшего отношения и в котором оказался по чистой случайности…

Это третье чудо – самое существенное из всего того, что Господь приуготовил для человека. Изымая индивидуума из жизни, возвращая его в небытие, Господь тем самым восстанавливает бездушную справедливость и изначальную гармонию мира, существовавшую во Вселенной до появления человечества, и которая, скорее всего, будет существовать тогда, когда человечество бесследно исчезнет.

Что представляет собой одинокий микроскопический одушевленный предмет в сравнении с бездушными каменными, железными и огненными громадами, которыми под завязку набита Вселенная и из которых она почти целиком и состоит?

Надо раз и навсегда для себя понять, что во Вселенной главное место принадлежит отнюдь не человеку с его идеологией мизерабля, а этим, с сумасшедшей скоростью носящимся по Вселенной безжизненным глыбам мертвой материи, которые как раз и являются сутью и солью мироздания.

А человечки настолько малы, неприметны и ничтожны, что их писклявые голоса слышны только им самим. Да к тому же, эти жалкие создания еще и смертны. Причем смертны не только как индивидуумы, но и как сообщество в целом.

Когда погаснет солнце, исчезнет и человечество со всеми его помойными ямами, великими книгами, театрами, городами, полями, мостами, заводами, картинными галереями, научными открытиями, больницами, стадионами, древними и новейшими рукописями, философскими трактатами, неразрешимыми тайнами, родовыми муками, атомными войнами, мечтательными принцами и глупыми королями.

Земля, зависимая от Солнца, как проститутка от сутенера, умерев вместе со светилом, затеряется среди вышепоименованных громад мертвой материи, и из памяти Вселенной будет вычеркнута вся история человечества вместе с всякими Наполеонами, Авиценнами, Александрами Македонскими, Прекрасными Еленами, Сократами, Шекспирами, Моцартами, Орлеанскими девами, Гитлерами, Рафаэлями, Сервантесами, Толстыми, Эйнштейнами, Битлами, Кингами, Бен Ладенами и Мадоннами…

Хорошо если человечество, очистившись от вековечной грязи и смрада, ко времени заката цивилизации хоть немного наберется ума. И тогда оно, чуть-чуть приблизившись к запланированному Господом совершенству, возможно, обретет шанс слиться с теми бессмертными многоликими совершенными мирами, которые, как уверяют экстрасенсы и некоторые полусумасшедшие ученые, незаметно и почти тайно идут рядом с человеком с того, не такого уж далекого, дня, когда на свет появились Адам и Ева.

Ясно, что в этом совершенном мире каждый должен быть совершенным.

В стремлении человека к совершенству найдет оправдание абсолютно все: и вереница совершенным им страшных преступлений, и его страдания, и его искания, и его ошибки, и его обретения. И тогда вся эта бестолковая тысячелетняя беготня человечков, возглавлявшихся громкоголосыми пророками и разношерстными философами, приобретет окончательный смысл.

И человек станет огромен, как те бесчувственные загадочные миры, которые его со всех сторон окружает. И тогда Человек станет равен Ему, Создателю, который, если верить святой церкви, и задумал такой виртуозный финал всеобщей человеческой комедии.

А пока каждый человек, если его рассматривать отдельно, весьма и весьма несовершенен и представляет собой настолько малую величину, что ее невозможно поверить астрономическими мерками.

Люди мелки и убоги, а некоторые из них, как он сам, например, иногда еще при этом и пованивают собачьим дерьмом и, сознавая это, не очень-то убиваются.

Эта мысль особенно понравилась Самсону. Во-первых, он вспомнил, что мысль о собственной ничтожности уже не раз приходила ему в голову. А во-вторых, подразделив истину на виды и глубоко прочувствовав свое ничтожество, он проникся почтением к тому, что, хлюпая и холодя, окружало его тело со всех сторон.

Это размышление, рожденное физиологией, прочистило ему мозги и заставило особенно внимательно задуматься над той частью только что обретенной истины, которая касалась будущего, и, он надеялся, будущего отдаленного, то есть над бренностью, над конечностью прозябания, то есть задуматься над неизбежностью смерти…

Он даже потер руки от удовольствия, когда представил себе, что вот-вот начнет думать о смерти: пока что применительно к произвольно взятому, постороннему, гипотетическому мертвяку.

О статистическом покойнике, думал он, осваивая в своей голове всё новые и новые интеллектуальные поля, перестают говорить либо сразу после его смерти, либо – в редких случаях – примерно через неделю, а вспоминать – через год.

А через двадцать лет его заросшая чертополохом могила приобретет настолько неказистый вид, что нечего и думать о возложении на нее вялого букетика из полевых ромашек, и только и остается, что заняться приведением в порядок места его последнего упокоения.

Это означает, что заброшенную могилу либо сравняют с землей, либо используют повторно. С лопатой наперевес притащится полупьяный могильщик, который, понося свой тяжкий труд и проклиная все на свете, снимет полутораметровый слой глины, потом, кряхтя, спрыгнет в могилу, утрамбует сапогами, вобьет глубоко в землю истлевший гроб с никому не нужными костями и черепом современного Йорика, и поверх него спустя какое-то время будет установлена новая домовина – с телом свежеиспеченного владельца, а наш вышеупомянутый статистический покойничек, проведя со всеми удобствами в могиле примерно два десятка лет, опять полностью войдет в землю, из которой когда-то вышел…

Это и есть та истина, поисками которой были заняты целые генерации философов и над разгадкой которой на протяжении столетий бились лучшие умы человечества…

Таким образом, все сводится, во-первых, к рождению. Во-вторых, к некоему, совершенно необязательному, очень короткому отрезку жизненной активности, о котором обычно мало что можно сказать.

А нечего сказать потому, что он, этот отрезок – по сути, сама жизнь человеческая – незначителен, вял и неинтересен и полон заблуждений и ошибок, повторяющихся из поколения в поколение.

И, наконец, в-третьих, – смерть, которая одна только и заслуживает того, чтобы ей уделить хотя бы небольшое внимание… Все-таки, как-никак, жил какой-никакой человек, и тут, на тебе, взял да и помер…

Итак, повторим. Рождение, жизнь – она же суета, и смерть. Если опустить жизнь, то есть суету, как наименее важную по значимости составляющую всей этой нехитрой комбинации, остается только рождение и смерть.

Тут все дело во времени… А время понятие чисто философское, то есть придуманное человеком… Значит, можно допустить, что если человек с понятием времени ошибся, то и времени-то, возможно, не существует… Надеюсь, ясно, что речь идет о втором разделе Истины.

Итак, рассуждая строго в соответствии со свойственной человеку логикой опрощения, сознательно проигнорировав, убрав из обсуждения общий для каждого индивидуума период жизненной активности, мы пришли к рождению и смерти. И здесь мы неизбежно упремся в постель, где, собственно, все и происходит. Там, в постели, человеку суждено быть зачатым, а если повезет, в ней же, в этой постели, со своей жизнью и распроститься.

Попутно можем заметить, что в постели нам дано познать высшее из земных наслаждений. Что правда – то правда…

Справедливости ради надо сказать, что как бы мы ни принижали серединную часть Истины, в постели все-таки зарождается новая жизнь, источник страданий нового человека, которому предстоит пройти безрадостный путь от рождения к смерти, уже достаточно подробно описанный выше… Путь, который до краев заполнен дурацкими, так называемыми вечными, вопросами о смысле жизни и в котором полностью отсутствуют ответы на них… Путь, который выше по этой причине было предложено вообще не рассматривать.

Теперь остановимся поподробней на понятии постели. О, постель! Пою тебе гимн, восторженную песнь плотской любви, в сравнении с которой все симфонии мира дерьмо! Ради постели можно и пожить!

О, постель, колыбель бессмысленности! Именно там происходит таинство, в результате которого возникает то, что является вершиной абсурда – человек! Там, в темном, душном и тесном пространстве между двумя беснующимися телами, в закутке, пропахшем потом и раскаленной спермой, зарождается новая жизнь…

В темной влажной пещере, вместившей в себя все, – и Вселенную со всеми ее потрохами, бесчисленными галактиками, черными дырами, красными и белыми карликами, солнцами, лунами и планетами, и коротенькую, как икота, историю человечества, с его загадочным и алогичным появлением и близящимся Страшным судом, которого никто не боится, – зарождается новая жизнь, ценнее которой все-таки нет ничего на свете…

К этому моменту будущий король почувствовал, еще немного и его яйца охладятся до такой степени, что дальнейшим приятным размышлениям придется предаваться, полеживая на больничной койке.

Покидая гостеприимное временное прибежище, оказавшееся столь плодотворным в плане раздумий о смысле бытия, Самсон еще успел пожалеть, что рядом с канавой в этот момент не оказалось письменного стола с настольной лампой, записной книжкой и хорошо отточенным карандашом, чтобы он мог записать свои бесценные мысли, а также припозднившихся прохожих, лучше какой-нибудь усталой женщины с сыном, которая указывая сухим пальцем на Самсона, назидательным тоном сказала бы: вот, не будешь слушаться, и тебя ждет такая же судьба, окажешься в грязной яме, как этот несчастный… Знала бы она, эта гипотетическая мадам, что тычет пальцем в будущего короля Асперонии Самсона Второго…

Действительно, если бы вдруг ей открылось, что в зловонной канаве, в собачьем дерьме, пьяный в стельку, валяется наследный принц Асперонии, что бы она сказала своему отпрыску? Или ничего бы не сказала, даже, наверно, ничего бы не сказала, потому что ее обывательские мозги, изъеденные телесериалами и воскресными проповедями некоего безликого болвана-священника, не выдержав напряжения, лопнули, и голову бы ее разнесло на куски…

Надо заметить, что Самсон, лежа в своем вонючем полусклепе и думая о смысле жизни, вовсе не надеялся на свое перерождение. Для этого он был слишком умен.

И все же, познав придуманную им самим истину, Самсон изменился.

На следующее утро, проснувшись в своей квартире на Рю де ля Буше, он несколько часов лежал, вспоминая события прошедшей ночи. Встав, он долго у зеркала рассматривал свое лицо с царапинами на щеках и лбу и невесело думал о жизни, которую еще предстояло преодолеть, в которую предстояло вползать…

Воспоминание в одно мгновение промелькнуло перед внутренним взором короля. Воспоминание, вобравшее в себя несколько бессмертных тем. Канаву, наполненную дерьмом и звездным ветром. Нескончаемую Вселенную, открывшую свои глубины пьянице, прозревшему на краткий миг. Рождение, жизнь и смерть среднестатистического индивидуума. И заключительные – главные!

– мысленные аккорды об абсурдности бытия и возможном – в чрезвычайно отдаленной перспективе – спасении объединенной Души человечества и слиянии ее с Душами иных миров.

Всё это отметилось на красивом лице короля лишь тем, что слегка затуманились пронзительно синие глаза бывшего обитателя дома на Рю де ля Буше.

И еще губы… Они стали другими… Тонкие губы, со скорбно опущенными уголками, они сделали лицо короля Самсона более мягким и равнодушным…

Король, вернувшись из прошлого, оглядывает своих подданных… Какие, однако, невыразительные глаза у этих государственных мужей! Видно, власть и высокие должности накладывают на людей такую вот обезличивающую печать, когда лица не выдерживают, разглаживаются и становятся похожими на чистые тетрадные листы…

Лица серые, у большинства нижняя губа брезгливо оттопырена. Кажется, каждый из них на обед получил ежедневную тарелку с персональной порцией блевотины. И съел ее. Лбы полны властных продольных морщин. Вместо глаз пробитые гвоздями отверстия, из которых нет-нет высовывается пещерный испуг, смешанный черт знает с чем, с завистью, подлостью и готовностью предать кого угодно, даже самого себя…

Почти все они как родные братья, обделенные индивидуальностью, думает Самсон…

Король смотрит на Генриха Берковского, который говорит и никак не может остановиться… Почти все министры и прочие официальные лица клюют носами.

А дело, ради которого собрались, ни с места…

В Самсоне зреет королевский гнев…

Видимо, все же Берковский не совсем дурак, поскольку, только взглянув на преображенного короля, тотчас замолкает.

Король обводит всех строгим державным взглядом и говорит:

– В течение всего нашего сегодняшнего балагана меня не покидала тревога за судьбу государства… Если мы и в дальнейшем будем жить и трудиться по схеме «Ешьте меня мухи, мухи с комарами», то окончательно развалим страну, и наши прекрасные песчаные пляжи поглотит море… А теперь слушайте меня внимательно. Мы, король Асперонии Самсон Второй, повелеваем издать закон об отмене ограничений на монаршую власть, а также о возврате к старой форме правления, то есть к тирании… Подробности в газетах… Это – шутка, господа. Но это моя последняя шутка. Более я шутить не намерен. Вы все не оправдали моих и моего народа чаяний… Итак, Парламент распускается… Упраздняются все институты власти кроме власти короля, таким образом, власть короля становится безграничной… Отныне в Асперонии устанавливаются абсолютизм и автократия…

Последние слова он произносит стоя.

Стоят, боясь шелохнуться, вытянувшись в струнку, и все сорок сановников и придворных…

Ни у одного из них и мысли не возникло проявить удивление, неудовольствие или каким-либо иным образом выразить свое отношение к страшным словам короля.

Многоопытные, они нижним нюхом чуют: наступают новые времена…