Текст книги "Орландо"

Дом, озаренный солнечным светом ранней весны, походил скорее на город, причем город, выстроенный не как заблагорассудится, а планомерно, в едином замысле, одним архитектором. Дворики и надворные постройки – серые, красные, темно-фиолетовые – располагались упорядоченно и симметрично; иные имели прямоугольную форму, иные – квадратную; один украшал фонтан, другой – статуя; плоские крыши чередовались с остроконечными; где-то возвышалась колокольня, где-то – капелла, в промежутках между строениями росли зеленые, тучные травы, кипы кедров и пестрели цветники; и все обрамляла мощная стена, причем таким образом, что каждый элемент чувствовал себя на своем месте вполне вольготно. Из бесчисленных труб в воздух поднимались клубы дыма. Огромное и в то же время выстроенное по уму здание, которое может вместить тысячу человек и пару тысяч лошадей, – думал Орландо, – воздвигли безымянные зодчие. Здесь жили многие поколения его предков. Ни один из тех Ричардов, Джонов, Анн, Елизавет не оставил после себя и следа, зато все вместе, работая лопатами и швейными иголками, занимаясь любовью и рожая детей, создали это наследие.

И дом показался Орландо величавым и человечным как никогда.

Почему же ему так хотелось над ними возвыситься? Теперь стремление улучшить, превзойти сие анонимное творение, результат труда исчезнувших рук, выглядело в высшей степени тщеславным и самонадеянным. Лучше умереть безвестным и оставить после себя какую-нибудь арку, сарайчик для садового инвентаря, ограду, за которой спеют персики, чем сгореть без следа, промелькнув огненным метеором. В конце концов, сказал себе Орландо, загораясь при виде зеленой лужайки под сенью огромного дома, неизвестные лорды и леди, жившие здесь, позаботились о тех, кто придет после них на случай, если потечет крыша или упадет дерево. На кухне всегда имелся теплый уголок для старого пастуха и еда для голодных, кубки всегда начищались до блеска, даже если хозяев одолевала хворь, в окнах горел свет, даже если те находились при смерти. Пусть они и были лордами, зато вполне довольствовались тем, что уйдут в небытие вместе с кротоловами и каменотесами. Безвестные дворяне, забытые зодчие – Орландо обращался к ним с теплотой, полностью опровергавшей тех клеветников, что обвиняли его в холодности, равнодушии, бездеятельности (правда в том, что зачастую иные качества находятся совершенно не у тех, в ком мы их ищем) – и он обращался к своему дому и роду в самых прочувствованных выражениях, но чуть дошло до эффектной концовки речи – что же за речь без эффектной концовки? – он сбился. Закончить хотелось с размахом в том смысле, что он пойдет по их стопам, и добавить к зданию еще один камень. Впрочем, здание и так уже занимало девять акров, поэтому еще один камень был бы неуместным излишеством. А как насчет мебели? Как насчет стульев, столов, прикроватных ковриков? Достойным финальным аккордом станет то, чего дому не хватает. Отложив концовку речи на потом, Орландо зашагал вниз по склону, решив отныне посвятить себя обустройству особняка. Известие о том, что хозяину требуется ее содействие, вызвало слезы на глазах старой доброй миссис Гримсдитч, достигшей уже преклонных лет. Они прошлись по дому вместе.

В спальне короля («еще старого доброго Якова, милорд», заметила она, намекая, сколько времени прошло с тех пор, как под крышей почивал король, но дни гнусного парламента миновали, и теперь в Англии вновь воцарилась монархия) у вешалки для полотенец не хватало ножки; в каморке, смежной с комнатой пажа герцогини, не хватало подставки для рукомойника; мистер Грин так испачкал ковер своей вонючей трубкой, что миссис Гримсдитч на пару с Джуди не смогли его оттереть, как ни старались. И вообще, когда Орландо прикинул, что обставить креслами розового дерева и комодами из кедра, серебряными рукомойниками, фаянсовыми раковинами и персидскими коврами каждую из трехсот шестидесяти пяти спален, – задача не из легких, и даже если после этого от его состояния и останется несколько тысяч фунтов, их едва ли хватит, чтобы обновить гобелены в галереях, обставить обеденный зал резными стульями, а королевские опочивальни – зеркалами из чистого серебра и креслами из того же металла (к серебру он питал подлинную страсть).

И Орландо всерьез взялся за работу, что неопровержимо доказывают его книги расходов. Давайте взглянем на список покупок того периода, с указанной на полях стоимостью – которую лучше опустим!

За пятьдесят испанских одеял и столько же штор из алой и белой тафты, к ним же кайма из белого атласа, вышитая алым и белым шелком…

За семьдесят желтых атласных кресел и к ним шестьдесят стульев с чехлами тонкого полотна…

За шестьдесят семь столов орехового дерева…

За семнадцать дюжин ящиков по пять дюжин бокалов венецианского стекла в каждом…

За сто две ковровые дорожки по тридцать ярдов в длину каждая…

За девяносто семь подушек из алого дамаста, обшитых серебряным кружевом, и к ним скамеечки для ног из той же ткани и стулья…

За пятьдесят люстр в дюжину свечей каждая…

Знаете, списки поневоле заставляют нас зевать, и на этом мы остановимся только лишь потому, что читать каталог утомительно, а не потому, что он закончен. В нем более девяносто девяти страниц, и итоговая сумма достигает нескольких тысяч – то есть миллионов в переводе на наши деньги. Проведя подобным образом весь день, под вечер лорд Орландо подсчитывал, во сколько ему обойдется сровнять с землей миллион кротовин, если платить работникам по десять пенсов в час, и сколько центнеров гвоздей по пять пенсов и полпенни за штуку потребуется, чтобы починить ограду парка, которая тянется на пятнадцать миль. И так далее и так далее.

Увы, повествование выходит довольно утомительным, поскольку один буфет похож на другой, и любая кротовина мало чем отличается от миллиона таких же. Порой нашему герою выпадали приятные поездки и даже занятные приключения. К примеру, как-то раз Орландо усадил за работу целый городок слепых мастериц близ Брюгге, чтобы те вышили портьеры для кровати под серебряным балдахином, а история о том, как однажды в Венеции ему удалось купить у мавра (приставив к горлу клинок) дивный лакированный ларчик, в иных руках, несомненно, заслуживала бы изложения. Да и работы по переустройству особняка также отличались разнообразием: то привезут из Сассекса подводы с огромными деревьями, которые распиливали поперек и выкладывали из них новые полы в галерее, то доставят сундук из Персии, набитый шерстью и опилками, а внутри – либо одна-единственная тарелка, либо перстень с топазом.

В конце концов в галереях больше не осталось места ни для одного лишнего стола, на столах – ни для одного ларца, в ларцах – для лишней чаши для цветов, в чашах – для лишней пригоршни благовоний, и так во всем особняке – короче говоря, благоустройство завершилось. В саду подснежники, крокусы, гиацинты, магнолии, розы, лилии, астры, георгины всех сортов, грушевые деревца и яблони, вишни и шелковицы, а также уйма редких цветущих кустарников и вечнозеленых деревьев росли столь густо, что корни их переплетались, и между ними не было ни клочка земли без цветов, ни полоски дерна без тени. Кроме того, Орландо привез экзотических птиц с ярким опереньем и двух малайских медведей, за неприветливыми манерами которых, как он верил, скрывались преданные сердца.

Теперь все было готово, когда же наступил вечер и зажглись бесчисленные серебряные светильники, легкие сквозняки, вечно бродящие по галереям, закачали синие и зеленые гобелены, благодаря чему казалось, что изображенные на них охотники несутся вскачь, а Дафна спасается бегством; когда засияло серебро, засверкал лак и запылало дерево, когда резные кресла вытянули подлокотники и по стенам поплыли дельфины с сидящими верхом русалками, когда все это и многое другое было готово и пришлось ему по вкусу, Орландо прогулялся по дому со своими элкхундами и испытал удовлетворение. Вот теперь, – подумал он, – я могу завершить свою речь. Пожалуй, лучше начать с начала. И все же, шествуя по галереям, он чувствовал: чего-то не хватает. Резных кресел и столов с богатой позолотой, диванов на львиных лапах с огибающими их лебедиными шеями, кроватей с мягчайшими перинами из лебединого пуха самих по себе недостаточно – то ли дело, когда на них сидят и лежат люди! Соответственно, Орландо принялся устраивать великолепные приемы для местного дворянства. Триста шестьдесят пять спален не пустовали месяцами, гости теснились на пятидесяти двух лестницах. В кладовых сновало три сотни слуг. Пиршества устраивались почти каждый вечер. В результате всего за несколько лет Орландо изрядно промотался и истратил половину состояния, зато приобрел добрую славу среди соседей, занял десятки почетных должностей в своем графстве и ежегодно получал в подарок дюжину книг с восторженными дарственными надписями, посвященных его светлости благодарными поэтами. И хотя в то время он старался не общаться с сочинителями и держаться подальше от иностранок, Орландо проявлял к женщинам и поэтам исключительную щедрость, за что его обожали и те, и другие.

В самый разгар пиршества, когда гости веселились вовсю, он удалялся в свои покои. Заперев дверь и оставшись в одиночестве, он доставал старую тетрадь, сшитую шелковыми нитками, позаимствованными тайком из материной шкатулки для рукоделия, и подписанную почерком школьника: «Дуб. Поэма». В ней он писал до полуночи и дольше. Впрочем, Орландо вымарывал почти столько же строк, сколько вносил, и довольно часто к концу года их становилось меньше, чем в начале, наводя на мысль, что создание поэмы растянется навечно. Историки литературы непременно заметили бы, что он совершенно изменил свой стиль. Орландо приструнил цветистость фраз, умерил велеречивость – век прозы обуздал сии бурные потоки. Даже ландшафт за окном присмирел, а заросли шиповника подрастеряли шипы и присмирели. Вероятно, чувства тоже слегка притупились, вкус меда и сливок уже не столь радовал. Кроме того, на улицах стало не в пример суше, в домах – светлее, что, несомненно, отразилось на стиле письма.

Как-то раз он с огромным трудом дописывал пару строк к поэме «Дуб», и вдруг краем глаза заметил какую-то тень. Вскоре он понял, что это не тень, а очень высокая женщина в шапочке для верховой езды и в накидке, идущая через прямоугольный двор, куда выходят окна его покоев. Поскольку двор был внутренний, Орландо удивился, как ей удалось туда проникнуть. Видение повторилось три дня спустя, потом в полдень среды. На сей раз Орландо решил последовать за ней, и незнакомка явно не боялась, что ее обнаружат, поскольку замедлила шаг и посмотрела хозяину прямо в лицо. Любая другая женщина, застигнутая врасплох на частной территории, растерялась бы, любая другая женщина с подобной внешностью и головным убором закрыла бы лицо мантильей. Любая, но только не эта. Ибо незваная гостья весьма напоминала зайца – испуганного, упрямого, зайца, чью робость подавила безмерная и глупая дерзость, зайца, что сидит прямо и сердито смотрит на своего преследователя огромными выпученными глазами, навострив дрожащие уши и нюхая воздух подрагивающим носом. Впрочем, эта зайка была футов шести ростом и вдобавок надела головной убор, делавший ее еще выше. Столкнувшись с Орландо, она уставилась на него взглядом, в котором сочетались испуг и дерзость.

Для начала она попросила, сделав неуклюжий реверанс, простить ее за вторжение. Потом, вновь поднявшись в полный рост, который составил около шести футов и двух дюймов, продолжила говорить – но с такими ужимками, заливаясь таким нервным смехом, что Орландо задумался, не сбежала ли она из сумасшедшего дома – и представилась эрцгерцогиней Харриет Гризельдой из Финстер-Орхорна и Сканд-оп-Бума что в Румынии. Якобы больше всего на свете ей хотелось с ним познакомиться. Она квартирует над булочной в Парк-Гейтс. Увидев портрет Орландо, она поняла, что он как две капли воды похож – тут незваная гостья расхохоталась – на ее давно покойную сестру. Сама она гостит при дворе, королева приходится ей кузиной. Король – отличный парень, но редко ложится спать трезвым. Здесь она вновь захихикала. Короче говоря, Орландо пришлось впустить ее в дом и угостить бокалом вина.

Внутри ее повадки обрели надлежащую румынской эрцгерцогине надменность, и, если бы она не продемонстрировала редкое для женщины знание вин и не сделала пару замечаний об огнестрельном оружии и спортивных обычаях своей страны, беседа вышла бы прескучная. Наконец, вскочив на ноги, она объявила, что вернется завтра же, скрючилась в чудовищном реверансе и ушла. Назавтра Орландо поехал кататься верхом. На следующий день он проигнорировал гостью, на третий задернул штору. На четвертый день пошел дождь, и он не смог оставить леди в сырости, да и вообще заскучал, поэтому пригласил в дом и поинтересовался ее мнением о доспехах своего предка – изготовил ли их мастер Джакоби или Топ. Орландо склонялся к Топу, она придерживалась другого мнения – неважно, какого именно. Для нашего повествования важнее другое: в ходе спора, коснувшегося выделки ремней для поножей, эрцгерцогиня Гарриет взяла золоченый щиток и примерила на ногу Орландо.

О том, что Орландо обладал парой самых стройных ног во всем королевском дворе, говорилось выше.

То ли она слишком нежно застегивала пряжку, то виновата ее покорная поза, то ли длительное уединение Орландо, то ли взаимное притяжение полов, то ли бургундское, то ли пылающий камин – любая из указанных причин годится, ведь всегда есть кого винить, что прекрасно воспитанный вельможа вроде Орландо, развлекая в своем особняке даму, которая намного его старше, даму с вытянутым как у лошади лицом и выпученными глазами, одетую весьма нелепо в мантилью и дорожный плащ, хотя время года и теплое, – всегда найдется, кого винить в том, что подобный вельможа теряет голову от страсти настолько внезапно, что вынужден выбежать вон из комнаты.

Вполне может возникнуть вопрос, что за страсть им овладела? И ответ столь же двуличен, как сама Любовь. Ибо Любовь… Впрочем, давайте на минутку оставим Любовь в покое и посмотрим, что случилось дальше.

Когда эрцгерцогиня Харриет Гризельда наклонилась, чтобы застегнуть пряжку, Орландо совершенно внезапно, ни с того ни с сего заслышал биение крыльев Любви. Отдаленный шелест мягкого оперенья пробудил в нем тысячи воспоминаний о бушующих потоках воды, о прелести снега и вероломстве во время наводнения; звук приближался, юноша покраснел и задрожал, разволновался, хотя и не думал уже, что на это способен, едва не протянул руки и не позволил прекрасной птице опуститься ему на плечи, когда – о ужас! – раздался скрипучий звук, который издают вороны, рассаживаясь на деревьях, и воздух потемнел от черных крыл, зазвенел от надсадного карканья, полетела труха, сучья и перья, и на плечи ему спикировала самая тяжелая и мерзкая из всех птиц – стервятник. И тогда Орландо выбежал из комнаты и послал лакея проводить эрцгерцогиню до кареты.

Ибо у Любви, к которой мы теперь можем вернуться, два лика – белый и черный, два тела – гладкое и мохнатое. У нее две руки, две ноги, два хвоста – по два экземпляра всего, что полагается, и каждый – полная противоположность другого. Тем не менее они так ладно пригнаны, что разделить их невозможно. В данном случае любовь Орландо начала свой полет, обратив к нему белый лик, выставив вперед гладкое и прелестное тело. Все ближе и ближе она подлетала, источая чистое наслаждение. Внезапно (вероятно, при виде эрцгерцогини) она перевернулась, явив другой лик и черное, лохматое, звероподобное тело, и на плечи ему грузно плюхнулась стервятница Похоть, а вовсе не райская птица Любовь. Потому-то он и сбежал, потому-то и крикнул лакея.

Увы, прогнать гарпию далеко не просто. Эрцгерцогиня так и осталась квартировать у пекаря, вдобавок Орландо преследовали день и ночь видения самого гнусного вида. Похоже, напрасно он обставлял свой дом серебром и развешивал по стенам гобелены, ведь в любой момент на стол к нему могла усесться перепачканная пометом птица. Вот она – тяжело хлопает крылами, снуя между креслами, вперевалку расхаживает по галереям. Вот взгромоздилась на каминную решетку. Стоило ее прогнать, как она возвращалась и стучала клювом в стекло, пока не разобьет.

Осознав, что дом больше непригоден для житья и конец этому следует положить немедленно, он поступил, как сделал бы на его месте любой молодой человек – попросил короля Карла отправить его чрезвычайным послом в Константинополь. Его величество как раз прогуливался по Уайтхоллу под руку с Нелл Гвин[8]8
  Нелл Гвин (1650–1687) – всенародно любимая «апельсиновая девушка», английская актриса, фаворитка Карла II.


[Закрыть], и та кидалась в него фундуком. Какая жалость, вздохнула любвеобильная леди, что такие ножки покидают страну.

Однако судьба сурова, и Нелл могла лишь послать Орландо украдкой воздушный поцелуй, прежде чем он отплыл.

Глава 3

Как ни прискорбно, достоверных сведений об этапе карьеры Орландо, когда он играл наиважнейшую роль в общественной жизни своей страны, практически не сохранилось. Нам известно, что с возложенными на него обязанностями он справлялся превосходно, о чем свидетельствует золотая цепь рыцаря Ордена Бани[9]9
  Орден Бани был основан в 1725 году, название получил от ритуальных омовений, составлявших часть средневековой традиции посвящения в рыцари.


[Закрыть] и герцогство. Нам известно, что он приложил руку к деликатнейшим переговорам между королем Карлом и турками, о чем свидетельствуют соглашения, хранящиеся в государственном архиве. Увы, во время пребывания Орландо в должности грянула революция, за ней пожар, и документы, из которых мы могли бы извлечь достоверные сведения, серьезно пострадали или были утрачены. Многие бумаги обуглились на середине особенно важной фразы. Едва мы приближаемся к разгадке тайны, над которой историки ломают голову не одну сотню лет, как в рукописи зияет дыра с палец. Мы сделали все возможное, чтобы составить из разрозненных обрывков краткую сводку, но довольно часто приходилось заниматься домыслами, строить догадки и даже использовать силу воображения.

По всей видимости, день Орландо протекал примерно в таком ключе. Около семи он вставал, облачался в длинный турецкий халат, выходил на балкон, раскуривал манильскую сигару и облокачивался на перила. Так он и стоял, завороженно глядя на раскинувшийся внизу город. В утренний час туман столь густой, что купола Святой Софии и прочих зданий словно парят над землей; постепенно дымка развеивается, и все обретает более четкие очертания – вот течет река, вот раскинулся Галатский мост, вот выпрашивают подаяние пилигримы в зеленых тюрбанах – кто без глаз, кто без носов, вот роются в отбросах бродячие псы, вот укутанные в платки женщины, вот вереницы ишаков, вот всадники с длинными шестами. Вскоре город пробудится, защелкают кнуты, зазвучат гонги, раздадутся призывы к молитве, погонщики захлестают мулов, загрохочут окованные колеса, и кислые запахи подходящего теста, специй и благовоний поднимутся до самой Перы, словно дыхание крикливого, пестрого и варварского племени.

Ничего, размышлял Орландо, обозревая сверкающий на солнце городской пейзаж, совершенно ничего общего ни с Сурреем и Кентом, ни с Лондоном и Танбридж-Уэллсом. Справа и слева вздымаются каменистые выступы негостеприимных азиатских гор, кое-где к ним лепятся невзрачные башни разбойничьих атаманов, и нигде ни домика приходского священника, ни помещичьего особняка, ни хижины, ни дуба, вяза, фиалки, плюща или шиповника. Нигде не видать ни живых изгородей, среди которых могли бы расти папоротники, ни пастбищ для овец. Дома – белые, словно яичная скорлупа, и такие же голые. Орландо изрядно удивляло, что он, англичанин до мозга костей, всем сердцем ликует при виде дикого ландшафта, смотрит и не может насмотреться на перевалы и горные пики, продумывая маршруты прогулок в одиночку по таким местам, где ступают лишь козы да пастухи, испытывает необычайную привязанность к ярким не по сезону цветам, обожает неухоженных бродячих псов гораздо сильнее, чем своих холеных элкхундов, и жадно вдыхает резкий запах улочек. Не раз он гадал, не связался ли во времена Крестовых походов какой-нибудь его предок с прекрасной черкешенкой, и считал это вполне вероятным, учитывая смуглость своего лица. Потом он удалялся в ванную.

Час спустя, должным образом надушенный, завитый и умащенный, Орландо принимал секретарей и прочих чиновников высокого ранга, заходивших один за другим с красными шкатулками, которые отпирались только его золоченым ключом. Внутри лежали документы чрезвычайной важности, увы, теперь почти утраченные, не считая пары клочков – здесь росчерк пера, там печать, вплавленная в лоскут обгорелого шелка. Судить об их содержании мы не можем, отметим лишь, что Орландо был очень занят, возясь с сургучом и печатями, лентами разных цветов для определенных нужд, выписыванием своих титулов и завитушек вокруг заглавных букв, и так до самого ланча – великолепной трапезы, состоявшей блюд из тридцати.

После ланча лакеи объявляли, что запряженная шестеркой карета подана, и он ехал с визитами к другим послам и высшим сановникам, сопровождаемый янычарами в багряных кереях, которые бежали впереди и махали огромными опахалами из страусовых перьев. Церемония везде была одинаковая. Добравшись до очередного двора, янычары ударяли по главному порталу опахалами, двери немедленно распахивались, открывая великолепно меблированный зал для приемов. Там сидели две фигуры, как правило противоположного пола. Происходил обмен глубокими поклонами и реверансами. В первой зале разрешалось говорить только о погоде. Заметив, что погода хорошая или ненастная, жаркая или холодная, посол проходил в следующую залу, где его приветствовали еще две фигуры. Здесь разрешалось сравнивать Константинополь в качестве места проживания с Лондоном, и посол, разумеется, сообщал, что предпочитает Константинополь, а хозяева, хотя и не бывали там, разумеется, Лондон. В следующей зале подробно обсуждалось здоровье короля Карла и здоровье султана. В следующей – здоровье посла и жены хозяина дома, но покороче. В следующей посол хвалил хозяйскую мебель, а хозяин – наряд посла. В следующей подавали восточные сладости, хозяин их всячески ругал, посол же превозносил. Наконец церемония завершалась курением кальяна и распитием кофе, и, хотя обе стороны усиленно изображали, что курят и пьют, ни табака в кальяне, ни кофе в чашке не было, поскольку будь они там, человеческий организм погиб бы от неумеренного потребления. Ибо едва посол заканчивал один визит, как ему надлежало делать следующий. Те же самые церемонии точно в таком же порядке повторялись в шести или семи других домах высших сановников, и частенько посол возвращался к себе лишь глубокой ночью. Хотя Орландо справлялся со своими обязанностями превосходно и никогда не отрицал, что они, пожалуй, составляют самую важную часть службы дипломата, он, несомненно, очень от них уставал и часто погружался в такое уныние, что предпочитал ужинать в одиночестве, в компании своих собак. Иногда он даже разговаривал с ними на родном языке. Еще говорят, что поздно вечером он выскальзывал за ворота, изменив облик таким образом, что часовые его не узнавали. И бродил в толпе по Галатскому мосту, прогуливался по базарам или даже сбрасывал обувь и присоединялся к верующим в мечетях. Однажды, когда он якобы лежал дома с лихорадкой, пастухи, пригнавшие коз на рынок, сообщили, что видели английского лорда на вершине горы и слышали, как тот молится своему Богу. Следует полагать, то был Орландо, а его молитва – декламация стихов, поскольку, как известно, он никогда не расставался с потрепанной рукописью, нося ее на груди, и слуги, подслушивая под дверью, рассказывали, что посол, оставшись в одиночестве, долго бубнит странным, певучим голосом.

Именно по таким фрагментам мы и пытаемся представить картину жизни Орландо и его характер в тот период. Слухи, легенды, анекдоты про вольное житье Орландо в Константинополе ходят и по сей день (мы уже привели в пример несколько случаев), лишний раз доказывая, что в пору своего расцвета он разжигал воображение и приковывал взгляды, благодаря чему память о нем сохраняла свежесть еще долго после того, как потерпели неудачу средства более долговечные. Он обладал таинственной властью, сочетавшей красоту, благородное происхождение и редчайший дар – назовем его обаянием, и хватит об этом. В нем горел «миллион свечей», как выразилась Саша, хотя сам Орландо не потрудился зажечь ни одной. Он двигался как олень, не думая о своих ногах. Говорил обычным голосом, а эхо отзывалось серебряным гонгом. В результате о нем ходило множество слухов. Он стал предметом обожания многих женщин и даже мужчин, которые вовсе не испытывали необходимости с ним разговаривать или смотреть на него, довольствуясь тем, что вызывали в своем воображении, особенно находясь среди романтичного пейзажа или на фоне живописного заката, образ статного джентльмена в шелковых чулках. Над бедными и неграмотными он имел ту же власть, что и над богатыми. Пастухи, цыгане, погонщики ослов и поныне распевают песни об английском лорде, который бросил свои изумруды в колодец – несомненно, речь идет о случае с Орландо, когда тот, в минуту гнева или же будучи пьян, сорвал с себя драгоценности и швырнул в фонтан, откуда их потом выловил паж. Впрочем, эта романтическая власть, как всем известно, часто сочетается с чрезвычайной сдержанностью натуры. Похоже, друзьями Орландо не обзавелся. Насколько нам известно, привязанностей он избегал. Некая светская леди приехала из самой Англии, чтобы находиться с ним рядом, и долго ему докучала, но он продолжал исполнять свои обязанности с таким рвением, что не успел пробыть послом на Золотом Роге и пару лет, как король Карл изъявил намерение возвести его в звание пэра. Завистники считали, что этим он обязан памяти Нелл Гвен о его стройных ножках. Впрочем, поскольку они встречались лишь однажды и она была чрезвычайно занята тем, что бросалась в его величество скорлупками от орехов, то вполне вероятно, что герцогство Орландо получил за свои заслуги, а не за изящные икры.

Здесь придется взять паузу, поскольку мы подошли к очень важному моменту в карьере нашего героя. Ибо присвоение титула стало поводом для нашумевшего и весьма спорного инцидента, о котором мы должны рассказать, по мере сил восстанавливая события по клочкам обгоревшей бумаги и лент. Случилось это в конце праздника Рамадан, когда фрегат под командованием сэра Адриана Скрупа привез орден Бани и герцогскую грамоту, и Орландо устроил по случаю великолепнейший прием, каких Константинополь еще не видел. Вечер был погожий, собралась огромная толпа, из окон посольства лился яркий свет. Повторимся, подробностей не сохранилось, поскольку огонь уничтожил все записи, оставив лишь разрозненные фрагменты, разжигающие любопытство еще сильнее. Тем не менее из дневника Джона Феннера Бригге, морского офицера, который был в числе приглашенных, мы знаем, что гости всех национальностей набились во двор «как сельди в бочку». Толпа теснилась неприятно близко, и Бригге взобрался на иудино дерево, чтобы лучше видеть происходящее. Среди местных разнесся слух (чем не лишнее доказательство таинственной власти Орландо над умами!), что должно свершиться чудо. «Поэтому, – пишет Бригге (увы, в рукописи столько обожженных мест и дыр, что иные фразы совершенно не читаемы), – когда шутихи начали взмывать в воздух, у нас возникли большие опасения, что местное население устроит давку… чревато неприятностями для всех… английские леди, моя рука сама потянулась к абордажной сабле. К счастью, – продолжает он в своей довольно нудной манере, – на тот момент наши страхи выглядели беспочвенными и, судя по поведению туземцев… Я пришел к выводу, что демонстрация нашего мастерства в искусстве пиротехники ценна хотя бы тем, что их впечатлит… превосходство британцев… В самом деле, великолепие зрелища не поддается описанию. Я поймал себя на том, что попеременно восхвалял Господа, ведь он позволил… вот бы моя бедная, дорогая мамочка… По приказу посла высокие окна, которые являются грандиозным достижением восточной архитектуры, неразвитой во многих других отношениях… распахнули настежь, и внутри мы увидели tableau vivant[10]10
  Живые картины (фр.) – вид пантомимы, когда актеры позируют в подражание известным или воображаемым шедеврам живописи или скульптуры.


[Закрыть] или театральное представление, в котором английские леди и джентльмены… маскарад работы одного… Слов было не разобрать, но вид столь многих наших соотечественников и женщин, одетых весьма изысканно и элегантно… пробудил во мне чувства, коих я не стыжусь, хотя не в силах… Я намеревался наблюдать за поразительным поведением одной леди, рискующей привлечь к себе всеобщее внимание и опозорить весь женский род и свою страну, когда…» – к сожалению, ветка дерева не выдержала, лейтенант Бригге свалился на землю, и остальные записи посвящены выражению благодарности Провидению (играющему в дневнике роль весьма значительную) и подробному описанию полученных травм.

К счастью, мисс Пенелопа Хартоп, дочь генерала с той же фамилией, видела происходящее изнутри и продолжила рассказ в письме, тоже сильно поврежденном, которое все-таки дошло до ее подруги в Танбридж-Уэллс. Мисс Пенелопа пишет не менее восторженно, чем доблестный офицер. «Сногсшибательно, – восклицает она по десять раз на одной странице, – удивительно… совершенно неописуемо… золотая посуда… канделябры… негры в плисовых бриджах… пирамиды из мороженого… фонтаны глинтвейна… корабли его величества из желе… водяные лилии из лебедей… птицы в золотых клетках… джентльмены в алых бархатных… с разрезами… прически у леди футов шесть в высоту, не меньше… музыкальные шкатулки… Мистер Перегрин сказал, что я выгляжу очень мило, о чем пишу тебе, моя дорогая, лишь потому, что знаю… Ах, как я по вам всем соскучилась!.. превосходит все, что мы видели на променаде Пэнтайлс в родном Танбридж-Уэллс… уйма напитков… иные джентльмены перебрали… леди Бетти обворожительная… бедняжка леди Бонэм совершила досадную оплошность, сев мимо стула… все джентльмены очень галантны… тысячу раз пожалела, что тебя и дражайшей Бетси… Но в центре всеобщего внимания… как все признали единодушно, ибо никто не смог бы этого отрицать, был сам посол. Что за ножки! Что за личико! Что за манеры – вылитый принц! Как он вошел в комнату, а как вышел! А на лице его буквально написано, что он страдал – сама не знаю, почему я так решила. Говорят, виной тому какая-то леди. Бессердечное чудовище! Как могла представительница нашего нежного пола осмелиться на подобную наглость?! Посол не женат, и половина здешних женщин сходят по нему с ума… Тысяча, тысяча поцелуев Тому, Джерри, Питеру и дражайшей Мяу» [вероятно, речь о кошке].

Из выпуска «Газетт» того времени мы узнаем: «едва часы пробили двенадцать, посол появился в центре балкона, увешанного бесценными коврами. Справа и слева от него встали с пылающими факелами шесть турок из личной гвардии султана, каждый ростом выше шести футов. При его появлении в воздух взмыли шутихи, и толпа внизу громко закричала, на что посол ответил глубоким поклоном и сказал несколько слов благодарности на турецком, беглое владение которым принадлежит к числу его многочисленных достоинств. Далее вышел сэр Эдриан Скроуп в парадной форме британского адмирала, посол преклонил колено, адмирал надел ему на шею цепь Почетнейшего ордена Бани, потом приколол к груди Звезду рыцаря, после чего другой джентльмен из дипломатического корпуса торжественно возложил ему на плечи герцогскую мантию и поднес герцогскую корону на подушке алого бархата».