Текст книги "Ночь и день"

Глава XVI

В то же ночное небо и, можно сказать, на тот же усыпанный звездами его кусочек глядела сейчас и Кэтрин, с той лишь разницей, что она не высматривала там примет хорошей погоды для утренней утиной охоты. Она ходила взад-вперед по гравийной дорожке в саду Стогдон-Хауса, и картина небес для нее была расчерчена тонкими и безлистыми арками перголы, так что побег клематиса иногда полностью заслонял собой Кассиопею или перекрывал своим черным прихотливым узором мириады миль Млечного Пути. Однако в дальнем конце перголы стояла каменная скамейка, с которой можно было увидеть все небо совершенно без помех, разве что справа обзору немного мешали кроны вязов, живописно присыпанных звездной пылью, да серебристый легкий дымок, клубившийся над крышей длинной приземистой постройки. Ночь выдалась безлунная, но света звезд хватало, чтобы разглядеть очертания женской фигуры и заметить, что глаза женщины серьезно, почти сурово устремлены в небеса. Кэтрин вышла в ночной сад, благо было не очень холодно, и не столько для того, чтобы понаблюдать зорким взглядом астронома за небесными явлениями, просто ей хотелось забыть хоть ненадолго о чисто земных и досадных моментах. И как ценитель литературы в подобных обстоятельствах перебирал бы книги одну за другой, так и она вышла в сад, где звезды – вот они, под рукой, даже если на них не смотришь. Она чувствовала себя несчастной, тогда как рассчитывала, что будет очень счастлива, – именно это, насколько она могла судить, и было причиной горького чувства, которое не давало ей покоя с тех самых пор, как она два дня назад приехала сюда, и в конце концов стало таким нестерпимым, что ей пришлось покинуть семейное сборище и выйти на воздух, чтобы в одиночестве поразмыслить над всем этим. На самом деле она вовсе не такая несчастная, просто ее двоюродные братья и сестры так считают. В этом доме полным-полно молодежи, ее кузенов и кузин, в основном ее ровесников или помладше, от их зорких глаз ничего не скроешь. И похоже, все это время они присматривались к ней и к Родни, вероятно в надежде увидеть нечто такое, что связывает эту пару, но ничего не находили; и когда они так на нее смотрели, она мечтала лишь об одном – в Лондоне ей подобная мысль даже в голову бы не пришла, – остаться наконец наедине с Родни и своими родителями. Ну, может, «мечтала» – не совсем верное слово, во всяком случае, ей этого не хватало. И это угнетало ее, поскольку она привыкла к тому, что ее желания выполняются, и нынешняя ситуация задевала ее самолюбие. О, если бы она могла отбросить привычную сдержанность и поговорить с кем-нибудь начистоту о своей помолвке, чтобы лишний раз убедиться, что поступает правильно. Никто не критиковал ее, не осуждал, только все почему-то так и норовили оставить ее вдвоем с Уильямом; и это еще ничего, если бы родственники не делали это с такой подчеркнутой деликатностью, но, верно, даже это можно было снести, если бы все не умолкали вдруг в ее присутствии и не смотрели настороженно и чуть ли не участливо, из чего можно было сделать только один вывод: они не одобряют ее поступка.

И сейчас, время от времени поглядывая на небо, она перебрала всех своих двоюродных братьев и сестер: Элеонора, Хамфри, Мармадьюк, Сильвия, Генри, Кассандра, Гилберт и, наконец, Мостин. Генри, тот самый кузен, который обучал юных леди в Банги скрипичной игре, был единственный, кому она могла бы довериться. Она поднялась и пошла под сводами перголы, по пути обдумывая, что она ему скажет, и выглядело это примерно так:

«Во-первых, Уильям мне очень нравится. Этого нельзя отрицать. Я знаю его, наверное, лучше, чем кого бы то ни было, во всяком случае мне так кажется. Но почему я выхожу за него замуж – отчасти потому, тебе я признаюсь, но ты никому больше не говори, – отчасти потому, что мне хочется быть замужней дамой. Хочется, чтобы у меня был собственный уголок. А пока я дома с родителями, это невозможно. Хорошо тебе, Генри, ты можешь жить, как тебе вздумается. А мне приходится все время находиться при родителях. И кроме того, ты прекрасно знаешь, что у нас за дом. К тому же нельзя быть счастливой, если у тебя нет своего занятия. Не то чтобы дома мне было некогда – просто там такая атмосфера».

После чего она представила, как ее кузен, человек умный и чуткий, вопросительно поднимет брови и уточнит:

«Ну хорошо, и чем же ты думаешь заняться?»

В ходе этого чисто умозрительного диалога Кэтрин потребуется немалое мужество, чтобы поделиться своей заветной мечтой даже с чисто умозрительным собеседником.

«Я бы хотела… – скажет она, умолкнет и лишь после долгой паузы продолжит чуть дрогнувшим голосом: – Заниматься математикой и изучать звезды».

Генри будет потрясен, но по доброте душевной не станет высказывать вслух свои опасения, он лишь заметит, что математика – наука трудная, и добавит, что мало знает о звездах.

И тогда Кэтрин перейдет собственно к сути дела:

«Мне не важно, много ли узнаю в результате, просто я хочу иметь дело с цифрами – то есть мне нужно какое-то занятие, не связанное с людьми. Особенно с людьми. Знаешь, Генри, в некотором смысле я обманщица, то есть я не та, за кого меня все принимают. Я не домоседка, не практичная, не чуткая. И если я смогу что-нибудь подсчитывать, пользоваться телескопом, иметь дело с цифрами и точно знать, где я неправа, тогда я буду совершенно счастлива и, надеюсь, смогу дать Уильяму все, чего он от меня ждет».

И в этом месте интуиция подсказала ей, что она переступила черту, за которой совет Генри мог бы пригодиться, так что, закончив на этом воображаемый разговор, она опустилась на каменную скамью, невольно подняла взгляд к небу и задумалась о более серьезных вопросах, которые, как она понимала, ей нужно решить для себя самой. Действительно ли она может дать Уильяму то, чего он от нее ждет? Чтобы разобраться в этом, она бегло перебрала в уме весь небольшой перечень пожеланий, взглядов, комплиментов, жестов, которые были во время их общения за последний день или два. Родни очень расстраивался, что багаж с ее одеждой, которую он сам для нее выбирал, отправили не на ту станцию, поскольку она не удосужилась толком надписать ярлыки. Багаж конечно же вскоре доставили, и, когда Кэтрин в тот вечер спустилась в гостиную, он сказал, что сегодня она особенно красива. И будто бы она затмила своей красотой всех кузин, и что все ее жесты и движения изящны, и еще сказал, что форма ее головы позволяет ей, в отличие от многих женщин, низко закалывать волосы. Он дважды упрекнул ее за то, что она молчит во время ужина, и однажды – за то, что не слушает его. Он подивился безупречности ее французского, но счел с ее стороны эгоистичным не отправиться с матерью с визитом к Миддлтонам, ведь они их старые знакомые и вообще очень милые люди. В целом баланс соблюдался, и, мысленно подведя итог, по крайней мере, на текущий момент, она вздохнула, подняла глаза к небу – и не видела уже ничего, кроме звезд.

В ту ночь они светили особенно ярко, от их мерцания у нее рябило в глазах, и она подумала: какие звезды счастливые! И хотя по сравнению со многими своими сверстницами Кэтрин довольно мало разбиралась в религии и даже не интересовалась ею, сейчас, когда она смотрела на рождественский небосвод, ей показалось, что небо склоняется над землей с глубокой нежностью и словно хочет сказать этим бессмертным сиянием: я тоже радуюсь вместе с тобой! Наверное, даже в этот момент небеса видят караван волхвов, движущихся по пыльной дороге в какой-то дальней стране… И, посидев так еще немного, она почувствовала то, что всегда чувствовала в присутствии звезд: как вся короткая история человечества рассыпается хладным пеплом и человеческое тело принимает облик обезьяноподобного косматого существа, притаившегося в диких и грязных каменных джунглях. Эту картину вскоре сменила другая, где в мире не было уже ничего, кроме звезд и звездного сияния; и, глядя в небеса сузившимися от звездного света зрачками, она чувствовала, что и сама превратилась в сияние и рассыпается мириадами серебряных брызг, все дальше и дальше по всей бесконечной Вселенной. И в то же время, как ни странно, она была всадницей, а рядом – благородный герой, и они мчались на резвых конях по берегу моря и под сводами леса, и так продолжалось бы вечно, если бы бренная плоть не напомнила о себе самым недвусмысленным образом: тело, привыкшее к нормальным жизненным условиям, воспротивилось попыткам разума эти условия изменить. Она замерзла. Поеживаясь от холода, она поднялась и пошла к дому.

Особняк Стогдон-Хаус в тусклом свете небес вставал перед ней бледной громадой, чуть не вдвое больше обычного, напоминая романтический замок. Построенный отставным адмиралом в самом начале девятнадцатого столетия, с округлыми эркерными окнами, горящими желтовато-красным огнем, в этот час он более всего напоминал величественный трехпалубный корабль, бороздящий моря с дельфинами и нарвалами, резвящимися тут и там, как их обычно изображали на старинных картах. Пологий ряд полукруглых ступеней вел к парадной двери, которую Кэтрин, выходя, забыла прикрыть за собой. Она помедлила, окинула взглядом фасад старого дома, отметив, что в маленьком окошке под крышей теплится огонек, и толкнула тяжелую дверь. С минуту постояла в квадратном холле, среди множества рогатых черепов, пожелтевших глобусов, старых картин в крокелюрах и совиных чучел, не решаясь открыть дверь справа, из-за которой доносились оживленные голоса. Прислушавшись, она уловила звук, окончательно убедивший ее, что входить не стоит: ее дядюшка, сэр Френсис, имевший обыкновение по вечерам играть в вист, уже приступил к любимому занятию и, судя по всему, пока был в проигрыше.

Она поднялась по витой лестнице, которая являла собой единственную претензию на помпезность в этом довольно обшарпанном особняке, затем прошла по узкому коридору, пока не оказалась перед той самой комнатой, горящее окошко которой заметила из сада. Постучалась и, дождавшись приглашения, вошла. Молодой человек – Генри Отуэй – читал, положив ноги на каминную решетку. У него была красивая голова, высокий, на елизаветинский манер, округлый лоб, но проницательные, ясные глаза смотрели не по-елизаветински сурово, а скорее насмешливо. Можно было подумать, он еще не нашел в мире ничего, что заслуживало бы серьезного отношения.

Генри отложил книгу и обернулся к ней. Он заметил ее побледневшее, в легкой испарине лицо – так бывает, когда человек с собой не в ладу. Сам он часто делился с ней своими сомнениями и теперь подумал, а даже отчасти надеялся, что, может быть, наконец-то и он сумеет ей чем-то помочь. С другой стороны, зная ее независимый характер, едва ли можно было ожидать от нее каких бы то ни было признаний.

– И ты тоже сбежала? – спросил он, поглядев на ее накидку. Кэтрин забыла снять это свидетельство своего звездочетства.

– Сбежала? – переспросила она. – От кого? Ах, с семейного сборища. Да, там стало чересчур душно, и я решила прогуляться.

– Очень замерзла? – поинтересовался Генри, подбросив в камин угольев, придвинув стул поближе к огню и забирая у нее накидку.

Из-за ее полного безразличия к таким мелочам Генри часто брал на себя роль, которая в подобных ситуациях обычно считается женской. И это их тоже по-своему сближало.

– Спасибо, Генри, – сказала она. – Я тебя ни от чего не отвлекаю?

– А меня здесь нет. Я в Банги, – ответил он. – Даю урок музыки Гарольду и Джулии. Потому я и вышел из-за стола вместе с дамами – сегодня переночую здесь и уеду, а потом вернусь только вечером в сочельник.

– Вот бы и мне… – начала было Кэтрин, но вдруг умолкла. – Мне кажется, эти семейные вечера – большая ошибка, – быстро добавила она и вздохнула.

– Да, ужасная! – согласился он, и снова повисла пауза.

Ее печальный вздох заставил его насторожиться. Может, прямо спросить ее, что случилось? Ведь едва ли правы те самонадеянные юноши, а их немало, кто считает Кэтрин скрытной во всем, что касается ее сердечных дел. Но с тех пор, как она обручилась с Родни, Генри испытывал к ней довольно смешанное чувство: при том что ему очень хотелось уязвить ее, он испытывал еще большую нежность к ней, и так странно и мучительно было сознавать, что она постепенно отдаляется от него, уплывает в далекое странствие по неведомым морям. Кэтрин же, стоило ей войти в эту комнату и стряхнуть с себя звездное оцепенение, уже понимала, что любое общение неполноценно: из всей массы чувств и эмоций только две возможно было представить на суд Генри – оттого она и вздохнула. Потом посмотрела на него, их взгляды встретились, и сразу стало ясно, что их объединяет нечто большее, чем можно было предположить: в конце концов, у них общий дед, и кроме того, принадлежность к одному семейству сближает, даже если у родственников нет особых поводов для взаимной симпатии, как у этих двоих.

– Когда свадьба? – сердито спросил Генри.

– Думаю, не раньше марта, – ответила она.

– А потом? – спросил он.

– Снимем домик, полагаю, где-нибудь в Челси.

– Очень интересно, – заметил он, искоса на нее поглядывая.

Кэтрин полулежала в кресле, задрав ноги и положив их почти на самый верх каминной решетки. Она развернула газету и, загородившись ею, как ширмой, время от времени зачитывала вслух то одну, то другую выхваченную наугад фразу.

Понаблюдав за ней некоторое время, Генри заметил:

– Может, замужество сделает тебя более человечной.

При этих словах она чуть опустила газету, но ничего не сказала.

Целую минуту длилось молчание.

– Если подумать о таких вещах, как звезды, сразу понимаешь, что наши отношения мало что значат, правда? – неожиданно произнесла она.

– А я не думаю о звездах, – ответил Генри. – И кроме того, это не объяснение, – добавил он, глядя на нее в упор.

– Может, и нет никакого объяснения, – поспешила ответить она, не совсем понимая, что он имеет в виду.

– Как? Вообще нет объяснения ничему? – с улыбкой поинтересовался он.

– Ну, всякое случается. Жизнь есть жизнь, – заключила она в своей обычной категоричной манере.

«Да, это уж точно объясняет некоторые твои действия», – подумал Генри.

– На самом деле я не вижу, чем одно лучше другого, да и наконец, нужно же что-то делать, – продолжил он с легкой издевкой, как бы продолжая ее мысль и даже копируя ее интонацию.

Наверное, она это почувствовала, потому что посмотрела на него внимательно и заметила с какой-то грустной иронией:

– Что ж, Генри, если ты думаешь, что твоя жизнь будет проще…

– Но я так не думаю.

– Вот и я тоже, – сказала она.

– Так что там насчет звезд? – спросил он чуть погодя. – Я так понял, ты ищешь путеводную звезду?

Кэтрин оставила эти его слова без внимания – то ли не расслышала, то ли ее покоробил сам тон замечания.

Она снова погрузилась в задумчивость, затем спросила:

– Но разве ты всегда понимаешь, зачем делаешь те или иные вещи? И возможно ли это понять? Люди вроде моей матушки, похоже, понимают, – печально сказала она. – Теперь мне, наверное, придется снизойти до них – и посмотрим, что из этого получится.

– А что может получиться?

– Ну, они бы захотели кое-что уладить, – уклонилась она от прямого ответа.

Спустив ноги на пол, она подалась вперед, подперев лицо руками, и стала смотреть на огонь. Язычки пламени отражались в ее черных глазах.

– И кроме того, есть Уильям, – добавила она, словно эта мысль только что пришла ей в голову.

Генри чуть не рассмеялся, но взял себя в руки.

– Ты не знаешь, из чего сделаны угли, Генри? – спросила она минуту спустя.

– Думаю, из кобыльих хвостов, – пошутил он.

– А ты когда-нибудь бывал в угольной шахте? – продолжала она.

– Давай не будем о шахтах, – сказал он. – Кто знает, может, мы видимся в последний раз. Когда ты станешь замужней дамой…

И к огромному своему удивлению, он вдруг заметил слезы в ее глазах.

– Зачем вы все дразните меня? – сказала она. – Так нечестно.

Генри не мог притвориться, будто не понимает, о чем речь, хотя обычно она не обижалась, когда он над ней подтрунивал. Но пока он собирался с мыслями, слезы исчезли, как будто ничего и не было.

– Жизнь вообще штука непростая, – сказала она.

Генри наконец понял: с ней что-то неладно, и заговорил с жаром:

– Пообещай мне, Кэтрин, что, если я смогу тебе хоть чем-то помочь, ты не откажешься принять мою помощь.

Она подумала немного, глядя на алые языки огня, и решила воздержаться от объяснений.

– Да, это я могу пообещать, – наконец сказала она очень серьезно.

Ее искренность приятно поразила Генри. И он, помня о ее любви к точным знаниям, принялся рассказывать ей об устройстве угольной шахты.

И вот они уже спускались в шахту в маленькой клети, прислушиваясь к доносившемуся снизу, из недр земли, стуку шахтерских молотков, как будто крысы точат зубами что-то жесткое, – как вдруг дверь комнаты без стука отворилась.

– А, вот ты где! – воскликнул Родни.

Кэтрин и Генри разом обернулись, причем вид у обоих был слегка виноватый. Родни был в вечернем костюме. Он не скрывал раздражения.

– Значит, вот где ты все это время сидела, – повторил он, глядя на Кэтрин.

– Я здесь всего десять минут, – ответила она.

– Дорогая моя, ты ушла из гостиной больше часа назад.

Она промолчала.

– А это так важно? – спросил Генри.

Родни, понимая, что его претензии выглядят как каприз, судорожно придумывал логичное объяснение.

– Им это не понравилось, – сказал он. – Не годится так поступать по отношению к старикам – оставлять их одних, хотя, конечно, сидеть тут и болтать с Генри гораздо приятнее.

– Мы беседовали об угольных шахтах, – спокойно пояснил Генри.

– Да. Но до этого – о более интересных вещах, – сказала Кэтрин.

Она произнесла это с вызовом, и Генри полагал, что Родни не замедлит ответить тем же.

– Понимаю, – усмехнулся Родни. Он оперся о спинку кресла и принялся барабанить по ней пальцами.

Наступившее вслед за этим долгое молчание становилось тягостным, по крайней мере для Генри.

– Там было очень скучно, Уильям? – вдруг спросила Кэтрин светским тоном, небрежно поводя рукой.

– Разумеется, – буркнул Уильям.

– Отлично, теперь ты посиди здесь и поболтай с Генри, а я спущусь вниз, – предложила она.

С этими словами она встала и, проходя мимо Родни, слегка коснулась его плеча. Родни схватил ее руку с таким пылом, что Генри сделалось неловко и он демонстративно уставился в раскрытую книгу.

– Я пойду с тобой, – сказал Уильям, когда она высвободила руку и хотела было уйти.

– Нет-нет, – остановила она его. – Ты останешься здесь и поболтаешь с Генри.

– Да, оставайтесь, – сказал Генри, захлопнув книгу.

Он сказал это вежливо, но без особого радушия. Родни, по-видимому, колебался, но, видя, что Кэтрин уже подошла к двери, воскликнул:

– Нет, я хочу с тобой!

Она оглянулась и, сделав строгое лицо, произнесла тоном, не терпящим возражений:

– Это не имеет смысла. Через десять минут я ложусь спать. Спокойной ночи.

Она кивнула им обоим, но Генри заметил, что последний прощальный кивок предназначался ему. Родни тяжело опустился на стул.

Он сидел такой подавленный и униженный, что Генри едва удержался от подходящей к случаю литературной цитаты. С другой стороны, если не подкинуть тему, Родни может заговорить о своих чувствах, а выслушивать его откровения будет крайне неприятно, во всяком случае, так ему сейчас казалось. Поэтому он избрал срединную тактику – то есть взял карандаш и написал на закладке следующее: «Ситуация становится крайне неудобной». И принялся обводить все это волнистой рамочкой с завитками, которые почему-то всегда появляются в таких случаях. И, сделав все это, подумал про себя: как ни трудно было Кэтрин, это не оправдывает ее поведения. Она обращалась с Родни слишком сурово, но, видно, женщины, от природы или намеренно, бывают слепы к чувствам мужчин.

Пока он черкал карандашом по бумаге, Родни вроде бы немного успокоился. Вероятно, будучи человеком тщеславным, он даже больше переживал не из-за того, что им пренебрегли, а из-за того, что Генри стал свидетелем этого унижения. Он любил Кэтрин, и это чувство не уменьшало, а еще более распаляло его тщеславие, особенно, как можно было предположить, в присутствии других мужчин. Но именно вследствие этого смешного и милого недостатка Родни храбрился: положим, он выставил себя на посмешище, подумал он, зато костюм на нем безупречного кроя. Он достал сигарету, постучал ею по тыльной стороне ладони, пристроил ноги в элегантных лаковых туфлях на край каминной решетки – и утраченное было чувство собственного достоинства вернулось к нему.

– Здесь в округе несколько больших имений, Отуэй, – начал он. – И как охота? Посмотрим, какая тут наберется компания. Кто у вас верховодит?

– Сэр Уильям Бадж, сахарный король, у него самое большое имение. Он прикупил земли у бедняги Станема, когда тот обанкротился.

– Какого именно Станема? Вернея или Альфреда?

– Альфреда… Я сам не любитель охоты. Но вы хороший охотник, верно? Во всяком случае, вы отлично держитесь в седле, – добавил он, желая сказать приятное Родни.

– О, я обожаю верховые прогулки, – оживился тот. – А здесь можно достать лошадь? Ах, что я говорю! Я же не захватил с собой костюма. Не представляю, от кого вы могли узнать, что я люблю ездить верхом?

Честно говоря, этот вопрос и для Генри был непростым: он не хотел упоминать Кэтрин, а потому ответил довольно уклончиво, что, мол, давно слышал о том, что Родни отличный наездник. На самом же деле он мало о нем слышал, знал только, что этот персонаж вечно маячит на заднем плане в тетушкином доме и непонятно с какой стати стал женихом его кузины.

– Я не очень люблю охоту, – продолжал Родни, – но что делать: приходится, так сказать, держать марку. Осмелюсь заметить, здесь есть очень живописные места. Как-то я гостил в Болем-Холле. Вы ведь знакомы с младшим Грэнторпом, не так ли? Он женат на дочери старого лорда Болема. Очень приятные люди.

– Я не вхож в это общество, – заметил Генри довольно резко.

Но Родни, нащупав приятную тему, все не мог остановиться. Он мнил себя человеком, который без труда станет своим в любом обществе, но при этом достаточно повидал свет и знает ему цену.

– О, так вам непременно следует познакомиться, – не унимался он. – Раз в год по меньшей мере там стоит побывать. Они такие внимательные, а женщины – само очарование.

«И он еще говорит о женщинах! – подумал Генри брезгливо. – Да какая женщина на тебя польстится?» Похоже, чаша терпения его вот-вот переполнится, и все же Родни ему нравился – вот что странно, поскольку Генри был весьма щепетилен и облил бы презрением всякого, кто осмелился бы при нем говорить такое. Просто ему стало любопытно, что за птица этот новоиспеченный жених его кузины. И каким характером надо обладать, чтобы так беззастенчиво выставлять на всеобщее обозрение свое тщеславие?

– Я не думаю, что мне удастся найти с ними общий язык, – ответил он. – Даже не знаю, о чем я стал бы разговаривать с леди Роуз, если бы встретил ее.

– А, ерунда, я вас научу, – хохотнул Родни. – Поговорите о детях, если у них есть дети, об их успехах – в рисовании, садоводстве, поэзии, – увидите, как они будут тронуты. Знаете ли, я правда считаю, что мнение женщины о стихах стоит выслушать. Не просите ничего объяснять, просто спросите, какие чувства они вызывают. Кстати о чувствах. Кэтрин, к примеру…

– Кэтрин, – быстро перебил его Генри, как будто само упоминание ее имени в устах Родни было для него оскорбительно, – Кэтрин не такая, как остальные женщины.

– Разумеется, – согласился Родни. – Она… – Ему хотелось поговорить о ней, но он запнулся, подбирая слова. – Она очень хороша собой, – сказал он, но как-то неуверенно, совсем не таким тоном, как раньше.

Генри едва заметно кивнул.

– Однако члены вашей семьи… подвержены перепадам настроения, как я понимаю?

– Только не Кэтрин, – уверенно сказал Генри.

– Только не Кэтрин, – повторил Родни, словно взвешивая эти слова. – Может, вы и правы. Но после помолвки она сильно изменилась. Разумеется, – добавил он, – этого следовало ожидать.

Он, видимо, ждал, что Генри согласится с ним, но тот помалкивал.

– У Кэтрин была в некотором смысле нелегкая жизнь, – продолжал Родни. – Я надеюсь, замужество пойдет ей на пользу. У нее большие способности.

– Да, – согласился Генри.

– Но как вы полагаете, в каком направлении они будут развиваться?

Родни перестал изображать из себя светского щеголя и, похоже, просил у Генри совета в том, что его всерьез волнует.

– Ну, не знаю… – осторожно ответил Генри.

– Как вы думаете, может, дети, хозяйство и всякое такое – может, ей будет этого достаточно? Учтите, я целыми днями на службе…

– Уверен, она справится.

– В том, что она справится, я не сомневаюсь, – сказал Родни. – Но… я не мыслю жизни без поэзии. А Кэтрин этого не дано. Она восхищается моими стихами, кстати сказать, но будет ли этого достаточно для нее?

– Нет, – ответил Генри. Он помолчал немного и добавил, словно подводя итог своим размышлениям: – Думаю, вы правы. Кэтрин еще не нашла себя. Она все еще живет в вымышленном мире… Порой мне кажется…

– Что? – быстро спросил Родни, надеясь услышать что-то важное. Но поскольку Генри молчал, Родни продолжил: – Вот почему я… – Однако договорить не успел, потому что дверь распахнулась – это был Гилберт, младший брат Генри.

С его приходом мужчинам пришлось прервать разговор, чему Генри был даже очень рад, поскольку и так сказал больше, чем ему бы хотелось.