Текст книги "Ночь и день"

Глава XVII

Когда проглядывало солнце, а в ту рождественскую неделю оно сияло с необычайной яркостью, сильнее бросалось в глаза все то, что поблекло, потерлось и вообще страдало от недостатка ухода как в Стогдон-Хаусе, так и в усадьбе с тем же названием. Сэр Френсис после индийской гражданской службы вышел в отставку с пенсией, по его мнению, далеко не достаточной для жизни и совершенно не соответствующей его чаяниям. Его карьера сложилась не очень удачно, и, хотя это был милейший пожилой джентльмен, с седыми усами на смуглом лице, на редкость начитанный и знающий множество занятных историй, нетрудно было догадаться, что произошло некое ужасное событие, помешавшее его честолюбивым планам: он был раздражителен и склонен лелеять прежние обиды. Обиды эти относились к середине прошлого столетия, когда в результате неких подковерных интриг его обошли – и то, что по заслугам полагалось ему, самым обидным образом досталось другому, младше его по чину.

Его жена и дети точно не помнят, кто был прав и виноват в этой истории – если допустить, что там вообще были правые и виноватые, – однако та давняя обида наложила отпечаток на жизнь всей семьи. Она отравила существование сэра Френсиса точно так же, как, принято считать, любовное разочарование отравляет жизнь женщины. Долгие размышления о причинах того ужасного провала, привычка вновь и вновь перебирать в памяти все свои надежды и неудачи сделали сэра Френсиса, что называется, эгоистом, а после отставки его характер стал еще более сложным и тяжелым.

Жена почти не могла противостоять его дурному настроению, и потому он не видел в ней проку. Своим доверенным лицом он сделал дочь, Эвфимию[60]60
  В авторском тексте В. Вулф старшая дочь Отуэев только в этом месте названа Эвфимией, ранее упоминалась Элеонора.


[Закрыть], и его ничуть не смущало, что на потакание его прихотям уходят лучшие годы ее жизни. Ей он диктовал мемуары, которые, по замыслу, должны были стать отмщением прошлому, ей же приходилось вновь и вновь заверять его в том, что с ним обошлись бесчестно. В тридцать пять лет щеки ее были почти такими же бледными, как у ее матушки, только в прошлом у нее не было ни солнечной Индии, ни плача младенца в детской. Ей было практически не о чем думать, когда она садилась с вязанием – вот как сейчас леди Отуэй с мотком белой шерсти – и неотрывно глядела все на ту же вышитую птичку все на том же каминном экране. Только леди Отуэй принадлежала к тем людям, для кого была придумана великая британская воображаемая игра в светскую жизнь. Большую часть времени она тратила на то, чтобы казаться соседям и себе самой достойной, важной и занятой дамой, состоятельной и занимающей видное место в обществе. Учитывая реальное положение вещей, такая игра требовала изрядного мастерства. Сейчас – а было ей около шестидесяти – она играла роль скорее для самообмана, нежели ради того, чтобы ввести в заблуждение окружающих. Броня ее истончилась; она все чаще забывала поддерживать образ.

На коврах виднелись проплешины, обои в гостиной выцвели, а на стульях мягкую обивку не обновляли уже несколько лет. И виной тому была не только крохотная пенсия, но и необходимость одеть и обуть двенадцать детей, из которых восемь были мальчики. Как обычно случается в таких больших семьях, по мере появления потомства где-то посередине этого процесса четко обозначился водораздел: денег на обучение оставалось все меньше, и в результате шестеро младших детей росли в условиях куда более строгой экономии, нежели старшие. Если сыновья были умны, они получали стипендию; если же умом не отличались, то могли рассчитывать только на семейные связи. Девочки время от времени устраивались на службу, но дома постоянно жили двое или трое дочерей. Они выхаживали больных животных, разводили шелковичных червей или играли на флейте у себя в комнате.

Разница между старшими и младшими детьми была почти такой же, как и между высшим и средним классом. Младшие, с их бессистемным образованием и скромными средствами, развивали свои таланты, заводили друзей и любовались пейзажами – то есть получали то, что почти невозможно было найти в стенах частной школы или правительственного учреждения. Группы враждовали: старшие пытались наставлять молодежь, младшие упорно не желали их уважать. Однако одно объединяло их всех и тотчас же заделывало любую наметившуюся брешь: общая вера в превосходство их семьи над всеми остальными. Генри был самым старшим среди детей, их предводителем. Он покупал странные книги и состоял в диковинных обществах, ходил без галстука круглый год и купил шесть рубашек черной фланели. Он много раз отказывался от места в бюро судоходства и на чайном складе. Назло порицающим его дядюшкам и тетушкам он упорно занимался игрой на скрипке и на фортепиано, хотя нельзя сказать, что в обоих занятиях добился профессионального успеха. И в самом деле, к тридцати двум годам ему нечего было предъявить миру, кроме рукописной партитуры с половиной оперы. Кэтрин всегда принимала его сторону в спорах со взрослыми, а поскольку она считалась девушкой весьма разумной и одевалась слишком хорошо, чтобы выглядеть экстравагантной, то он находил ее поддержку весьма полезной. Естественно, приезжая к ним на Рождество, Кэтрин проводила немало времени в беседах с Генри и Кассандрой – младшей из дочерей, той самой, что разводила шелковичных червей. У младшего поколения Кэтрин пользовалась репутацией чрезвычайно здравомыслящего человека. У нее было свойство, которое они презирали, но втайне уважали и называли знанием жизни – то есть жизни почтенных и уважаемых людей, заседающих в клубах и обедающих с министрами. Не раз она играла роль посредницы между леди Отуэй и ее детьми. Например, несчастная леди спросила у нее совета, когда в один прекрасный день из любопытства заглянула в спальню Кассандры и обнаружила, что потолок увешан листьями шелковицы, окна не видно из-за садков, а столы заставлены самодельными приспособлениями для изготовления шелковых платьев.

– Надеюсь, ты сможешь заинтересовать ее чем-нибудь, что интересно другим людям, – печально заметила она, закончив перечень жалоб. – Во всем виноват Генри, он поощряет ее любовь к этим отвратительным насекомым. Но это вовсе не значит, что женщина может делать все то же, что и мужчина.

Утро было ясным, и кресла и диваны в личной гостиной леди Отуэй выглядели еще более потертыми, чем обычно. Доблестные джентльмены, ее родные и двоюродные братья, защищавшие империю и сложившие головы на разных ее рубежах, казалось, смотрят на мир сквозь золотистый флер, который рассветное солнце набросило на их фотографии. Леди Отуэй вздохнула – возможно, о выцветших реликвиях – и покорно вернулась к моткам шерсти, не сливочно-белого, но, что примечательно, грязноватого серо-желтого цвета. Она позвала племянницу, чтобы немного поболтать. Леди Отуэй всегда доверяла Кэтрин, а сейчас, после помолвки с Родни, – больше, чем обычно. Партия казалась ей очень подходящей: каждая мать желала бы такого для своей дочери. Кэтрин невольно подтвердила свою репутацию разумной особы, попросив пару вязальных спиц.

– Так приятно вязать, пока кто-то разговаривает, – заметила леди Отуэй. – А теперь, милая Кэтрин, расскажи о своих планах.

Волнения прошлой ночи, заставившие ее не сомкнуть глаз до рассвета, не прошли бесследно: Кэтрин чувствовала себя измученной, а потому более деловитой и прозаичной, чем обычно. Она еще могла обсуждать свои планы – меблировку дома и арендную плату, прислугу и бюджет, – но делала это так, словно они не имеют к ней никакого отношения. Во время разговора она не переставала вязать. Леди Отуэй с одобрением отметила рассудительность племянницы, которой перспектива скорого замужества придала степенности, что весьма похвально для невесты, хотя в наши дни это такая редкость. Да, после помолвки Кэтрин немного изменилась.

«Вот идеальная дочь – или невестка», – думала она и невольно сравнивала ее с Кассандрой, окруженной в спальне бессчетными полчищами шелковичных червей.

– Да, – продолжила она, глянув на племянницу круглыми зеленоватыми глазами, невыразительными, как мраморные шарики, – Кэтрин, ты похожа на девушек времен моей юности. Мы всегда серьезно относились к серьезным вещам.

Но пока она утешалась этой мыслью и готовилась продемонстрировать кое-что из арсенала накопленной за годы мудрости, которая – увы! – не нужна была ни единой из ее дочерей, – дверь распахнулась, и вошла миссис Хилбери. Точнее, не вошла, а замерла на пороге и улыбнулась, очевидно ошибившись комнатой.

– Никогда я не выучу, где что в этом доме! – воскликнула она. – Я шла в библиотеку и совсем не хотела вам мешать. Вы ведь с Кэтрин беседовали?

Появление невестки слегка смутило леди Отуэй. Ну как она могла продолжить этот разговор в присутствии Мэгги? Ведь с ней она за все эти годы ни разу на подобные темы не заговаривала.

– Я давала Кэтрин кое-какие советы относительно брака, – сообщила она с улыбкой. – Разве никто из моих детей тебя не ищет, Мэгги?

– Брак, – проговорила миссис Хилбери, входя в комнату. – Я всегда говорила, что брак – это как школа. Не пойдешь в школу – не получишь награду. Вот Шарлотта получила все награды, – добавила она, слегка хлопнув по плечу свою золовку, из-за чего та почувствовала себя еще более не в своей тарелке. Миссис Хилбери усмехнулась, что-то пробормотала и вздохнула.

– Тетя Шарлотта говорит, что не стоит выходить замуж, если не готова подчиняться мужу, – сказала Кэтрин, более точно сформулировав сказанное тетушкой. И, как ни странно, в ее устах это звучало ничуть не старомодно.

Леди Отуэй взглянула на нее и на мгновение задумалась.

– Я действительно не советую женщине, которая хочет жить своим умом, выходить замуж, – сказала она, начиная новый ряд вязанья.

Миссис Хилбери немного представляла обстоятельства, которые, как ей казалось, стали причиной такого высказывания. Теперь в ее глазах было сочувствие, и она попыталась выразить его как умела.

– Какой позор! – воскликнула она, как обычно забыв о том, что нить ее рассуждений не очевидна слушателям. – Но, Шарлотта, было бы гораздо хуже, если бы Фрэнк как-нибудь себя скомпрометировал. Главное не то, чего наши мужья добиваются, главное – какие они. Я тоже мечтала о белоснежных лошадях и паланкинах, но сейчас мне куда больше нравятся чернильницы. И – кто знает, – добавила она, взглянув на Кэтрин, – может, завтра твой отец станет баронетом.

Леди Отуэй приходилась сестрой мистеру Хилбери и знала, что между собой чета Хилбери называет сэра Френсиса «старый турок», и, хотя не смогла проследить за потоком мыслей миссис Хилбери, догадывалась, чем они вызваны.

– Но если ты сумеешь быть покорной мужу, – обратилась она к Кэтрин, словно между ними существовало некое тайное понимание, – то счастливый брак – самое большое счастье для женщины.

– Да, – сказала Кэтрин, – но…

Ей не хотелось заканчивать фразу. Она хотела, чтобы мать и тетя продолжили рассуждать о браке: она чувствовала, что посторонние люди могли бы ей помочь. Она продолжала вязать, но ее пальцы двигались с решимостью, до странного непохожей на мягкие и неспешные движения полных рук леди Отуэй. Кэтрин бросала быстрые взгляды то на мать, то на тетушку. Миссис Хилбери держала в руке книгу – как догадалась Кэтрин, она направлялась в библиотеку, чтобы добавить еще один фрагмент к собранию разрозненных абзацев, составлявших «Жизнь Ричарда Алардайса». Обычно в таких случаях Кэтрин поторопила бы миссис Хилбери и проследила за тем, чтобы ее матушку больше ничто не отвлекало от занятий. Однако ее отношение к жизнеописанию поэта в последнее время переменилось вместе со всем остальным, так что она махнула рукой на прежний распорядок дня. Миссис Хилбери втайне обрадовалась, это было видно по робким, признательным взглядам, которые она искоса бросала на дочь. То, что ей дали поблажку, привело ее в восторженное состояние духа. Может, ей позволено будет посидеть здесь еще немного и поболтать?

Сидеть в уютной комнате, набитой множеством интереснейших вещей, которые она не видела больше года, намного приятнее, чем выискивать по справочникам разночтения в датах.

– У нас у обеих прекрасные мужья, – заключила она, прощая сэру Френсису разом все его прегрешения. – На самом деле я не считаю, что мужчина виноват в своем плохом характере. То есть не в плохом… – поправилась она, очевидно имея в виду сэра Френсиса. – Мне следовало сказать «в порывистом». У большинства, а на самом деле у всех великих людей был ужасный характер – кроме твоего дедушки, Кэтрин.

Тут она вздохнула и робко заметила, что, наверное, ей пора спуститься в библиотеку.

– Но разве в обычном браке необходимо во всем уступать мужу? – спросила Кэтрин, не обращая внимания на слова о библиотеке, не замечая даже печали, охватившей миссис Хилбери при мысли о собственной неминуемой смерти.

– Разумеется, мне следует сказать «да», – сказала леди Отуэй с несвойственной ей твердостью.

– Тогда нужно быть готовой к этому, прежде чем выйдешь замуж, – задумчиво промолвила Кэтрин, обращаясь скорее к себе самой.

Миссис Хилбери больше не интересовали эти разговоры, становившиеся все более тоскливыми. Чтобы развеять грусть, она прибегла к испытанному средству: поглядела в окно.

– Вы только посмотрите на эту чудесную синенькую птичку! – воскликнула она, с удовольствием рассматривая небо, кусты, видневшиеся за кустами поля и голые ветви дерева, на котором сидела крохотная синичка. Она ужасно любила природу.

– Большинство женщин инстинктивно чувствуют, способны они на это или нет, – быстро и негромко проговорила леди Отуэй, пытаясь высказаться, воспользовавшись тем, что ее невестка отвлеклась от беседы. – А если нет, то мой совет: никакого замужества.

– Но ведь брак – самое счастливое время в жизни женщины! – воскликнула миссис Хилбери, уловив только последнее слово «замужество». – Это самое интересное время, – поправилась она и взглянула на дочь с чувством смутной тревоги.

Казалось, глядя на дочь, на самом деле она видит саму себя. Она была не совсем довольна, но не хотела ей ничего навязывать, ведь сдержанность – именно то ценное качество, которое ее особенно восхищало в дочери. Однако когда мать сказала, что брак – самое интересное время, Кэтрин почувствовала – как бывало порой, безо всякой причины, – что они поняли друг друга, при том что ни в чем не были похожи. Мудрость старых скорее относится к чувствам, свойственным всем людям вообще, а не конкретному человеку, и Кэтрин подозревала, что даже среди ровесников миссис Хилбери лишь немногие с ней согласятся. Обеим дамам так мало нужно для счастья, подумала она, но в данный момент она не взялась бы утверждать, что их представление о браке – неправильное. Пока она была в Лондоне, такое сдержанное отношение к собственному супружеству казалось ей естественным. Что же изменилось? Что ее гнетет? Ей никогда не приходило в голову, что ее собственное поведение может быть для матери загадкой или что молодые люди могут повлиять на взрослых так же сильно, как те на молодых. И все же любовь – страсть – как ни называй это чувство – действительно играла незначительную роль в жизни миссис Хилбери. Намного меньшую, чем можно было предположить, зная ее пылкий и восторженный характер. Ее всегда больше интересовали другие вещи. Как ни странно, но леди Отуэй понимала, что творится в душе у Кэтрин, лучше, чем ее мать.

– Ах, почему мы все не живем в деревне? – воскликнула миссис Хилбери, вновь выглянув в окно. – Мне кажется, у тех, кто живет на природе, мысли должны быть чистые и прекрасные! Никаких тебе ужасных трущоб, ни трамваев, ни автомобилей, и люди все такие гладкие и румяные! Ты не знаешь, Шарлотта, можно ли найти поблизости маленький коттедж – для нас, ну и еще пусть там будет несколько свободных комнат, где гости могли бы переночевать? И мы сэкономим столько денег, что сможем путешествовать…

– Да, неделю-другую вам все будет здесь нравиться, не сомневаюсь, – ответила леди Отуэй. – К какому часу вам сегодня понадобится экипаж? – И она потянулась к колокольчику.

– Пусть решает Кэтрин, – сказала миссис Хилбери. – Я как раз хотела тебе сказать, Кэтрин, что, когда я проснулась сегодня утром, все в голове сложилось в ясную картинку, и будь у меня карандаш, я бы сразу написала очень-очень длинную главу. Когда поедем, я присмотрю нам домик. Среди деревьев, с садиком, пруд с утками-мандаринками, кабинет для твоего отца, кабинет для меня и отдельная гостиная для Кэтрин, потому что она будет уже замужней дамой.

Кэтрин поежилась, придвинулась к огню и стала греть руки над высокой горкой углей; ей хотелось снова поговорить о замужестве, чтобы еще послушать, что скажет об этом тетя Шарлотта: вот только как это сделать?

– Можно взглянуть на ваше обручальное кольцо, тетя Шарлотта? – спросила она.

Кэтрин взяла кольцо с зелеными камешками и крутила его в руках так и эдак, не зная, что бы еще сказать.

– Я ужасно разочаровалась, когда впервые увидела это старое, невзрачное колечко, – задумчиво произнесла леди Отуэй. – На самом деле я хотела кольцо с бриллиантами, но не могла же я сказать об этом Фрэнку! А это он купил в Симле[61]61
  Симла – город на севере Индии, в предгорьях Гималаев.


[Закрыть].

Кэтрин еще немного покрутила на пальце колечко и молча вернула его тетушке. Губы ее сжались в тонкую линию, она поняла, что сможет вести себя с Уильямом так, как эти женщины вели себя со своими мужьями; она будет притворяться, что ей нравятся изумруды, хотя любит бриллианты. Надев кольцо, леди Отуэй заметила, что на улице морозно – впрочем, чего еще ожидать в это время года, скажем спасибо, что хоть солнце выглядывает; и она посоветовала обеим одеться в дорогу потеплее. Тетушкины банальности, как иногда подозревала Кэтрин, призваны были заполнить тишину и имели очень мало общего с тем, о чем та в действительности думает. Но сейчас мысли леди Отуэй совпадали с ее собственными, так что Кэтрин вновь принялась за вязание и внимательно слушала, стараясь уверить себя в том, что помолвка с кем-то, кого не любишь, – это неизбежность в мире, где страсть – не более чем байка заезжего путешественника о чем-то, виденном в далеких джунглях, и никто давно в такие вещи не верит. Она старалась слушать мать, которая спрашивала, есть ли новости от Джона, и тетю, подробно рассказывающую о помолвке Хильды с офицером индийской армии, но мысли ее были далеко и блуждали по лесным тропинкам среди цветов, похожих на звезды, и по страницам, исписанным четкими математическими значками. И как только ее размышления свернули в этом направлении, замужество стало представляться ей чем-то вроде длинной и узкой арки, под которой нужно пройти, чтобы получить желаемое. В такие минуты, казалось, все ее мысли с силой устремляются в некий узкий и глубокий тоннель, а чувства окружающих становятся пугающе незначительными.

Когда две старшие дамы закончили разбирать семейные перспективы и леди Отуэй уже не без основания опасалась, что теперь невестка перейдет к вечным вопросам жизни и смерти, в комнату ворвалась Кассандра с сообщением, что карета подана.

– Почему же Эндрюс сам об этом не доложил? – недовольно заметила леди Отуэй: она всегда очень огорчалась, если слуги вели себя не так, как положено.

Когда миссис Хилбери и Кэтрин спустились в холл, одетые для прогулки, общество уже горячо обсуждало планы на остаток дня. Открывались и закрывались многочисленные двери, два или три домочадца нерешительно топтались на лестнице, то поднимаясь на пару ступенек, то спускаясь; сам сэр Френсис с «Таймс» под мышкой вышел из кабинета, недовольный шумом и сквозняком от открытой двери, и по-своему навел порядок: тех, кто не хотел ехать, выставил во двор, а тех, кто как раз собирался, загнал в комнаты. Решено было, что миссис Хилбери, Кэтрин, Родни и Генри отправятся в Линкольн с кучером, а те, кто пожелает присоединиться к экскурсии, могут ехать следом на велосипедах или на тележке, запряженной пони. Всех приезжавших в Стогдон-Хаус следовало отправлять на прогулку в Линкольн – это соответствовало представлениям миссис Отуэй о правильном развлечении гостей, которое она вычитала из модных журналов; именно так развлекались на рождественских приемах у герцогов.

Лошади, запряженные в карету, были старые и толстые, однако же им удалось сдвинуть ее с места. Сам экипаж оказался тряским и неудобным, но на дверцах красовался чуть облупившийся герб семейства Отуэй. Леди Отуэй, стоя на верхней ступеньке крыльца и кутаясь в белую шаль, долго махала отъезжающим, пока они не скрылись из виду за густыми кустами лавра. Затем она вернулась в дом, довольная тем, как справилась со своей ролью, и вздыхая оттого, что никто из ее детей не желал играть своей.

Экипаж плавно катил по дороге, уходящей вдаль извилистой лентой. Миссис Хилбери пришла в приятное и рассеянное расположение духа: она смотрела на бегущие полосы зеленых изгородей, на взбухшие от влаги пашни, на нежно-голубое небо, и уже через пять минут пейзаж превратился в чудную пасторальную декорацию к драме человеческой жизни; затем она стала думать о садике возле сельского дома, с бледно-желтыми нарциссами над синей водой, и за этими разнообразными размышлениями и попытками сформулировать для себя две-три прелестные фразы она не заметила, что молодые люди едут почти в полном молчании. Разумеется, Генри взяли в компанию вопреки его воле, и он в отместку глядел на Кэтрин и Родни как человек, избавившийся от иллюзий; Кэтрин выглядела мрачной и подавленной. Когда Родни обращался к ней, она или хмыкала в ответ, или так вяло соглашалась, что следующее замечание Родни приходилось адресовать уже ее матери. Миссис Хилбери нравилась его почтительность, его манеры она считала образцовыми; и, когда показались колокольни и заводские трубы городка, она приободрилась и вспомнила ясное лето 1853 года, которое полностью соответствовало ее мечтам о счастливом будущем.