Текст книги "Ночь и день"

– Казалось бы, – задумчиво произнесла она, – люди с университетским образованием, вроде мистера Асквита, – они должны внять разумным доводам. Но доводы – что такое доводы, не подкрепленные реальностью?

Для большей убедительности она торжественно повторила последнюю фразу – ее-то и услышал мистер Клактон, появившись из своего кабинета; он повторил эту фразу в третий раз, придав ей, как он обыкновенно делал с сентенциями миссис Сил, оттенок мрачного юмора. Впрочем, он был полностью доволен окружающим миром и даже заметил, что эти слова следовало бы напечатать крупными буквами в заголовке листовки.

– Но, миссис Сил, мы должны стремиться к разумному сочетанию того и другого, – важно добавил он, чтобы умерить ее кипучий энтузиазм. – Реальность следует подкрепить доводами, иначе ее не заметят. Самое слабое место во всех подобных движениях, мисс Датчет, – продолжил он, занимая место за столом и обращаясь к Мэри, как делал всегда, когда собирался поделиться своими глубокими наблюдениями, – что им недостает интеллектуальных обоснований. И на мой взгляд, это серьезная ошибка. Британской публике нравится ложка здравого смысла в бочке красноречия – камешек реальности в пироге сентиментальности, – сказал он, придав своим словам больше литературности и точности.

С какой-то прямо отеческой гордостью он остановил взгляд на желтой листовке, которую держала в руке Мэри. Девушка встала, пересела на свое место во главе стола, налила коллегам чаю и сказала, что она думает о листовке. Уже, наверное, тысячу раз она вот так же разливала чай и так же критиковала листовки мистера Клактона, но теперь все будет иначе; тогда она была добровольцем, сейчас же ее призвали в ряды. Она отреклась от чего-то и теперь, если можно так выразиться, в авангарде жизни. О мистере Клактоне и миссис Сил она и раньше знала, что они не в авангарде: через разделяющую их пропасть она смотрела на них, и ей казалось, что это какие-то люди-тени, мечущиеся по жизни, – чудаковатые, не слишком умные и в чем-то ограниченные. Но сегодня эта мысль особенно поразила ее, после того как она поняла, что ничем не лучше их и что ее место отныне среди таких, как они. Когда часть мира погрузилась во мрак, человек более темпераментный, попереживав, вполне мог бы попытаться повернуть его к себе другой, возможно более светлой и радостной, стороной. Но нет, говорила себе Мэри, не в силах отказаться от того, что считала единственно правильным взглядом на вещи, даже если я утратила право на все лучшее, я не стану притворяться, что есть какая-то еще точка зрения. Что бы ни случилось, я все приму как должное. И эти слова отдавались в ней почти физической болью. К тайному ликованию миссис Сил, правило, согласно которому говорить о делах за столом строго запрещалось, было на некоторое время забыто. Мэри и мистер Клактон принялись ожесточенно спорить, так что миссис Сил почувствовала, что происходит нечто очень важное, только не понимала, что именно. Она еще больше разволновалась, цепочки с крестиками окончательно перепутались у нее на груди, и она чуть не продырявила стол карандашом, акцентируя самые важные моменты обсуждения, ведь ясно было, что никакой кабинет министров не может устоять перед такими железными доводами.

За всеми этими разговорами миссис Сил чуть не забыла о своем личном орудии справедливости – пишущей машинке. Зазвонил телефон, она кинулась отвечать на звонок, который сам по себе был важным знаком, и слушала голос в трубке так, как будто именно здесь, в этой точке земного шара, сошлись сейчас все подземные провода мысли и прогресса. Когда она вернулась к столу передать сообщение от печатника, то увидела, что Мэри надевает шляпку; в ее манерах чувствовалась какая-то новая властность и решительность.

– Смотрите, Салли, – сказала она. – С этих писем нужно снять копии. Эти я не просматривала. К вопросу новой переписи следует подойти очень серьезно. А я сейчас иду домой. Спокойной ночи, мистер Клактон; спокойной ночи, Салли.

– Нам очень повезло с секретаршей, мистер Клактон, – сказала миссис Сил, положив руку на стопку бумаг, когда дверь за Мэри закрылась.

Мистер Клактон тоже был приятно удивлен поведением Мэри. Он даже подумал, что когда-нибудь придется сказать ей: в одной конторе двум хозяевам не бывать, – но она способная, чрезвычайно способная, и водит знакомство с очень умными молодыми людьми. Несомненно, это они подсказали ей некоторые новые идеи.

Он согласился с миссис Сил, но, бросив взгляд на часы, показывавшие только половину шестого, заметил:

– Если бы она относилась к работе серьезно… однако это как раз то, чего многие ваши ученые юные леди не делают.

С этими словами он прошествовал в свой кабинет, а миссис Сил, после минутного колебания, поспешила вернуться к работе.

Глава XXI

Мэри дошла до ближайшей станции и на удивление быстро добралась до дома, поездка заняла ровно столько времени, чтобы осмысленно прочесть свежие мировые новости по версии «Вестминстерской газеты»[65]65
  «Вестминстерская газета» (Westminster Gazette) – влиятельная еженедельная газета либерального направления, выходившая в Лондоне с 1893 по 1928 г. В ней, в частности, публиковались очерки и рассказы Р. Чандлера, Д. Г. Лоуренса, К. Мэнсфилд и путевые очерки Р. Брука.


[Закрыть]. А переступив порог своей квартиры, через пару минут уже была готова к новым вечерним подвигам. Она отперла ящик конторки и извлекла оттуда рукопись в несколько страниц, на которой четким почерком было написано: «Некоторые аспекты демократического государства». Часть аспектов была вымарана прямо посреди неоконченной фразы, словно автора в этот момент прервали или же он, занеся перо над бумагой, вдруг усомнился в полезности своего труда. Ах да, как раз в эту минуту пришел Ральф. Сильно исчеркав этот лист, она взяла новый и начала довольно бодро излагать общие взгляды на структуру человеческого общества, и это получалось у нее куда лучше, чем обычно. Ральф как-то сказал, что она плохо излагает свои мысли на бумаге: то и дело правит, одно вычеркнет, другое добавит, – но все это в прошлом, и с этой мыслью она продолжила работу, почти не думая над словами, записывая все, что приходило в голову, и в результате довольно быстро набросала полстраницы общих фраз, после чего можно было со спокойной совестью передохнуть. И как только ее рука замерла над строчками, мысли тоже замерли, и она вся превратилась в слух. Под окнами внизу что-то выкрикивал мальчишка-газетчик, омнибус затормозил и снова пустился в путь, нагруженный очередной ношей, все звуки были чуть приглушенными – наверное, с тех пор как она вернулась домой, на город опустился туман, но это, конечно, если считать, что туман может гасить звуки, в чем она в данный момент не была уверена. Такие вещи обычно Ральф знает. Так или иначе, это ее не касается, и она уже обмакнула перо в чернила, как вдруг уловила новый звук: кто-то поднимался по гулкой каменной лестнице. Вот этот кто-то миновал квартиру мистера Чиппена, потом мистера Гибсона и мистера Тернера – значит, к ней. Почтальон, прачка, реклама, счета – она перебрала все вероятные варианты, но тут же их отмела. Шаги замедлились, как бывает в конце крутого лестничного марша, – Мэри вслушивалась в эти звуки, ощущая, как ее все сильнее охватывает необычное волнение. Она оперлась о стол, стук сердца гулкими толчками отдавался во всем теле – но ведь не подобает благовоспитанной женщине доводить себя до такого нервозного состояния. Дикие фантазии полезли ей в голову. Она тут одна, под самой крышей дома, а незнакомец все ближе и ближе – куда бежать? Некуда бежать. Она даже не знает, как выбраться на крышу, – может, вон тот прямоугольник на потолке и есть люк? А если и выберется, дальше-то что? До спасительного тротуара футов шестьдесят высоты, если не больше. Тем не менее Мэри никуда не побежала, а когда в дверь постучали, сразу же встала и пошла открывать. Из полумрака надвинулась темная высокая фигура, было в ней что-то мрачное, зловещее…

– Чего вам угодно? – спросила Мэри, в тусклом коридорном свете не разглядев лица.

– Мэри? Это я, Кэтрин Хилбери!

Она тотчас опомнилась, взяла себя в руки, и даже немного перестаралась, потому что приветствовала гостью подчеркнуто холодно, словно в отместку за то, что та доставила ей столько напрасных волнений. Затем переставила лампу с зеленым абажуром на другой стол и прикрыла «Некоторые аспекты демократического государства» листом промокательной бумаги.

«И когда же они оставят меня в покое?!» – подумала она, мысленно объединяя Кэтрин и Ральфа, словно они пытались отнять у нее даже этот час уединенных занятий, даже последнюю слабую защиту от ужасного враждебного мира. И, разглаживая промокашку поверх рукописи, она приготовилась дать отпор Кэтрин, присутствие которой не просто подавляло ее – в нем была скрытая угроза.

– Вы работаете? – осторожно поинтересовалась Кэтрин, догадавшись, что она здесь не самая желанная гостья.

– Да так, ничего особо важного, – ответила Мэри. Она придвинула к камину свои лучшие кресла и, взяв кочергу, пошевелила угли.

– Не знала, что вам приходится работать по вечерам, – заметила Кэтрин как бы мимоходом, впрочем, она действительно думала о другом.

После полудня они с матушкой ездили по гостям, а между визитами миссис Хилбери рыскала по магазинам, делая приятные закупки: бювары, наволочки для думочек и прочее, под удобным предлогом, что надо же кому-нибудь позаботиться об убранстве дома для молодых. У Кэтрин было такое чувство, будто ее снаряжают в дальний поход. В конце концов она покинула матушку – она обещала Родни, что заглянет к нему на ужин. Но Родни ждал ее только к семи вечера, и впереди у нее уйма времени, можно даже при желании пройтись пешком от Бонд-стрит до Темпла. Мелькание лиц в толпе навевало уныние, которое еще усугубляла перспектива весь ближайший вечер смотреть на Родни. Они снова друзья – даже больше, чем прежде, во всяком случае, так ей казалось. Его страсть обнаружила много такого, чего она никогда в нем не замечала: силу, преданность, чуткость. Она помнила об этом, но смотрела на лица прохожих и невольно думала: они все так похожи и при этом так далеки друг от друга, и все до единого, как и она сама, ровно ничего не чувствуют; даже самых близких, казалось ей, разделяют огромные расстояния, и хуже такой близости нет ничего. Потому что, Боже мой, думала она, глядя на витрину табачной лавки, ведь я к этим людям ровно ничего не испытываю, и к Уильяму тоже, но ведь все уверяют: это самое главное, а я не понимаю, что они имеют в виду.

В отчаянии она глядела на лоснящиеся курительные трубки и думала, как быть: идти дальше по Стрэнду или по набережной? Не такой простой вопрос, как может показаться на первый взгляд, поскольку относится он не столько к разным улицам, сколько к разным умонастроениям. Если она продолжит прогулку по Стрэнду, то сможет подумать о планах на будущее или заняться решением какой-нибудь математической задачи, а если вдоль реки – в голову опять полезут всякие фантазии, ничего общего не имеющие с реальностью: волшебный лес, волны, набегающие на песчаный берег, блаженное одиночество под пологом листвы и благородный герой. Но нет, нет! Тысячу раз нет! Так не годится, как-то неловко сейчас об этом думать, лучше она подумает о чем-нибудь другом, ах как жаль, что она сейчас не в настроении… Затем она вспомнила о Мэри, и мысль эта придала ей уверенности, хотя и окрашенной грустью, как будто триумф Ральфа и Мэри доказывал, что причину ее поражения следует искать в ней самой, а не в превратностях жизни. Смутное предположение, что встреча с Мэри, которой она бесспорно доверяла, сможет ей как-то помочь, навело ее на мысль: а не навестить ли ее сейчас; и действительно, раз она ей симпатизирует, наверно, и Мэри к ней хорошо относится. После минутного колебания она решила, хотя редко действовала по наитию, так и поступить на сей раз, а потому свернула в переулок и отыскала дверь Мэри. Однако встреча ее обескуражила: Мэри не обрадовалась ее приходу, не изъявила готовности помочь, отчего Кэтрин сразу же расхотелось с ней откровенничать. Ее даже позабавило, что она могла обмануться в своих ожиданиях, и она сидела, небрежно помахивая перчатками, будто заглянула просто так и через пару минут уйдет. А пока эти минуты еще не истекли, можно поинтересоваться, как продвигается билль об избирательном праве, или поделиться собственным, не лишенным резонов, видением ситуации. Но видимо, было что-то такое в ее голосе или в самих высказываниях, а может, во взмахе перчаток – что-то обидное для мисс Датчет, потому что в поведении хозяйки вдруг стала заметна резкость и даже неприязнь. Ей казалось, Кэтрин не понимает до конца важность задачи, а берется рассуждать о ней с таким видом, как будто она сама, а не Мэри принесла на этот алтарь столько жертв. Наконец помахивание перчатками прекратилось, и через десять минут Кэтрин дала хозяйке понять, что собирается уходить. Но почему-то у Мэри вдруг возникло желание – в этот вечер она все ощущала особенно отчетливо, – не отпускать Кэтрин вот так, не дать ей уйти и затеряться в беззаботном, счастливом мире безответственных индивидов. Надо хотя бы дать ей понять – дать ей почувствовать.

– Вообще, не понимаю, – сказал она, словно Кэтрин бросила ей серьезный упрек, – как можно не видеть того, что происходит, и оставаться в стороне!

– А что происходит?

Мэри торжествующе поджала губы: теперь Кэтрин в ее власти, теперь, если захочет, она обрушит на ее голову груду неопровержимых фактов, показывающих исключительную особенность ситуации и неизвестных непосвященным, простым, циничным обывателям, наблюдающим со стороны. Но пока не решалась. Как всегда в беседе с Кэтрин, она не могла выбрать линию поведения, ощущения были самые разные и подчас диаметрально противоположные – так стрелы чувств пробивают оболочку характера, казалось бы надежно отгораживающую нас от наших ближних. Как она холодна и надменна! И все же не только ее слова, но, возможно, даже голос, выражение лица, отношение к собеседнику давали возможность предположить, что за этой светской оболочкой скрывается нежная, ранимая душа, а за ее мыслями и поступками стоят искренние, свежие чувства, придающие ее манерам неповторимую мягкость. Доводы и фразы мистера Клактона разбивались об эту броню.

– Вот выйдете замуж, и у вас будет много других забот, – сказала она без всякой видимой связи, несколько покровительственным тоном.

Кэтрин не стоит знать, она не расскажет ей о том, что познала сама ценой жестоких потерь. Нет. Пусть Кэтрин будет счастлива, пусть остается в блаженном неведении, Мэри не поделится с ней своим знанием о холодном, отстраненном, внеличностном существовании. При воспоминании об утреннем отречении ей стало совестно и захотелось еще раз вернуться в то возвышенное состояние, где нет никаких мук. Нужно получше следить за собой, если она не хочет снова стать обычным человеком, желания которого вступают в противоречие с желаниями других. Она пожалела о своей резкости.

Кэтрин все же собралась уйти, надела перчатку и огляделась вокруг, явно подыскивая какую-нибудь банальную фразу в завершение беседы. Нет ли здесь достойной внимания картины, настенных часов или комода, чтобы можно было свернуть на нейтральную тему и мирно закончить этот неприятный разговор? В углу лампа с зеленым абажуром бросала мягкий свет на книги, ручки и писчую бумагу. И при виде этого уютного уголка ей в голову пришла новая мысль: в такой обстановке вполне можно почувствовать себя свободной, здесь можно работать – можно жить собственной жизнью.

– Мне кажется, вам очень повезло, – заметила она. – Я вам завидую: живете одна, можете делать что хотите…

«И с женихом у вас удивительные, высокие отношения, без всяких торжественных объявлений и обручальных колец», – мысленно добавила она.

У Мэри от удивления вытянулось лицо: чему тут можно позавидовать? Ведь судя по всему, Кэтрин говорит искренне.

– Мне кажется, у вас нет никаких причин завидовать мне, – сказала она.

– Вероятно, людям вообще свойственно завидовать, – ответила Кэтрин туманно.

– Да, но у вас есть все, о чем можно только мечтать.

Кэтрин промолчала. Странно притихшая, она не сводила глаз с камина, от ее прежней самоуверенности не осталось и следа. Тон Мэри уже не казался ей враждебным, и она забыла, что собиралась немедленно уйти.

– Наверное, – сказала она после долгой паузы. – И все же иногда мне кажется… – и снова умолкла, подыскивая нужные слова. – Вот как на днях в подземке, – продолжила она, улыбнувшись. – Что заставляет этих людей идти в одну сторону, а не в другую? Не любовь, не разум, а, должно быть, некая идея. Кто знает, Мэри, может, наши чувства – отголосок некой идеи? А может, и нет никаких чувств – вообще нет… – Последнюю фразу она произнесла с горькой усмешкой, и вопрос, который она даже не сформулировала толком, был явно адресован не Мэри и вообще никому конкретно.

Однако эти слова показались Мэри Датчет пустыми и даже циничными. Вся ее душа восставала против подобной мысли.

– Лично я придерживаюсь противоположной точки зрения, – сказала она.

– Да, знаю, – отмахнулась Кэтрин, готовясь перейти к чему-то более важному.

На этот раз Мэри показалось, что Кэтрин настроена серьезно.

– Я думаю, что чувства – это и есть реальность, причем единственная, – сказала она.

– Да, – ответила Кэтрин с легкой грустью. Она понимала, что Мэри в этот момент подумала о Ральфе и нелепо ждать от нее других откровений об этих удивительных отношениях, и да, она согласна, в некоторых случаях, хотя очень редко, жизнь принимает и такой оборот.

Она встала. Но Мэри с жаром воскликнула: «Нет, постойте, куда же вы!» – и добавила, что они так редко видятся, ей давно хотелось с ней поговорить… Кэтрин удивила такая непосредственность. Ей показалось, что, пожалуй, не будет большой бестактностью с ее стороны упомянуть теперь о Ральфе.

И, милостиво согласившись посидеть еще «хотя бы десять минут», она заговорила снова:

– Кстати, мистер Денем сказал мне, что собирается уйти из адвокатуры и поселиться за городом. Он уже уволился? Он собирался мне сказать об этом сам, но нас прервали.

– Он об этом думает, – коротко ответила Мэри. Лицо ее залил румянец.

– Это очень хорошо, – сказала Кэтрин решительно.

– Вы так считаете?

– Да, потому что тогда он сможет сделать что-то стоящее: напишет книгу. Мой отец всегда говорил, что это самый способный из всех молодых людей, пишущих для его обзора.

Мэри, склонившись над камином, принялась ворошить угли, тыча кочергой сквозь прутья решетки. Когда зашла речь о Ральфе, ей очень хотелось честно рассказать все Кэтрин, объяснить, какие на самом деле у них с Ральфом отношения. Судя по тону Кэтрин, та вовсе не собиралась выведывать у Мэри ее секреты, как и не строила догадок на этот счет. Более того, Кэтрин ей нравилась, этой женщине следовало доверять, и ее было за что уважать. Первый шаг к сближению был удачным, во время разговора с Кэтрин стало понятно, что дальше будет непросто, и все же Мэри чувствовала, что должна быть с ней откровенна – Кэтрин следует знать то, о чем она, судя по всему, пока даже не подозревает, – она должна рассказать Кэтрин, что Ральф в нее влюблен.

– Честно говоря, я не знаю, какие у него сейчас планы, – быстро заговорила она, спеша высказать все, пока не передумала, – мы ведь с ним не виделись с самого Рождества.

Странно, удивилась Кэтрин, но, может, она не до конца поняла ситуацию. Она знала за собой этот недостаток: ей всегда недостает проницательности, когда речь заходит о тонких оттенках чувств, – вот лишнее доказательство ее приземленности. С таким практическим складом ума лучше иметь дело с абстракциями, с числами и цифрами, а не с женскими и мужскими чувствами. Во всяком случае, так бы сказал Уильям Родни.

– А теперь… – начала она.

– О нет, постойте, прошу вас! – воскликнула Мэри, пытаясь остановить гостью.

Едва Кэтрин направилась к двери, Мэри поняла с предельной ясностью: ее нельзя отпускать. Если Кэтрин уйдет, она потеряет единственную возможность объясниться, единственную возможность сказать что-то очень важное. Пяти-шести слов ей хватило, чтобы задержать Кэтрин, но на этом силы покинули ее. Слова, которые она собиралась сказать, застывали где-то у самых губ, комом стояли в горле. И в конце концов, почему обязательно нужно все рассказывать? Потому что так правильно, подсказывал внутренний голос, будь откровенна с другими, пусть они видят, что у тебя на душе. От этой мысли она поморщилась: не слишком ли сурово, ведь ее и так обобрали до нитки? Может же она оставить себе хоть самую малость?! Но если она и впрямь что-то себе оставит? И сразу же ей представилась одинокая жизнь в замурованном пространстве – в кольце глухих стен, бесконечно долгая, с одними и теми же чувствами, которые не притупятся и не исчезнут, сколько ни бейся о каменную толщу. Ее пугала перспектива такого одиночества, но заговорить сейчас – а значит, отказаться от одиночества, даже привычного, – было выше ее сил.

Она случайно коснулась рукой меховой опушки на юбке Кэтрин и наклонилась, чтобы получше рассмотреть фасон.

– Мне нравится этот мех, – сказала она. – Мне нравится, как вы одеваетесь. И вы не должны думать, что я собираюсь замуж за Ральфа, – продолжала она с такой же интонацией, – потому что он меня вовсе не любит. Он любит не меня… – произнесла она, не поднимая головы, судорожно сжимая мех.

– Обычное платье, – сказала Кэтрин, но по тому, как она напряглась, можно было догадаться, что она поняла Мэри.

– Ничего, что я вам это рассказываю? – спросила Мэри.

– Нет, что вы, – ответила Кэтрин, – но вы ведь ошибаетесь, не так ли? – Ей и правда стало ужасно неловко. Ей совсем не нравилось, что дело принимает такой оборот. Мало того что ситуация малоприличная, главное – ее поразило страдание, звучавшее в голосе Мэри.

Полная странных догадок, на всякий случай она еще раз внимательно поглядела на Мэри. Однако напрасно она надеялась найти подтверждение тому, что все это было сказано не всерьез, – сомнений быть не могло. Мэри сидела, устало откинувшись в кресле, с таким видом, как будто за все время, пока длилось ее мучительное признание, миновали не краткие минуты, а пятнадцать долгих лет жизни.

– Не правда ли, есть такие вещи, в которых невозможно ошибиться? – сказала Мэри тихо. – И это удивительнее всего… я имею в виду, когда любишь кого-то. Я всегда считала себя человеком здравомыслящим, и даже гордилась этим, – добавила она. – И совершенно не ожидала, что со мной такое случится… то есть я хочу сказать, когда другой этого не чувствует. И вот что было глупо: я стала притворяться. – Она помолчала. – Потому что, понимаете, – быстро продолжила она с жаром, подавшись вперед, – это любовь. Сомнений быть не может… Я его по-настоящему люблю… Ральфа. – Энергичный кивок, выбившаяся прядь волос, пылающее от волнения лицо – все это придавало ей вид гордый и вместе с тем вызывающий.

«Значит, вот как это бывает», – думала Кэтрин, глядя на нее. Помедлив в нерешительности, поскольку не была уверена, что ее слова будут уместными, она все же произнесла едва слышно:

– Значит, вы любите?

– Да, – сказала Мэри. – Люблю. О, если бы только я могла – не любить!.. Но дело не в этом, просто вам следует знать… Есть еще одно, что я хотела вам сказать. – Она помолчала немного. – Конечно, он не просил меня говорить вам об этом, но я уверена: он вас любит.

Кэтрин еще раз внимательно посмотрела на нее: наверное, Мэри слишком возбуждена, что-то напутала и вообще все это какой-то бред. Но нет, Мэри сосредоточенно хмурила брови, будто пыталась найти аргумент в трудном споре, и все же больше была похожа на человека рассудительного, а не на того, кого переполняют чувства.

– И это доказывает, что вы ошибаетесь, все совершенно не так, – сказала Кэтрин, пытаясь рассуждать здраво.

Можно даже не обращаться за подтверждениями к собственным воспоминаниям, потому что и без того было ясно: если Ральф и испытывал к ней какие-то чувства, то этими чувствами были – скепсис и неприязнь. Тут и думать нечего, а Мэри, хоть и уверяла в обратном, даже не пыталась ничего доказать, лишь объясняла, скорее себе, чем Кэтрин, что позволило ей прийти к такому выводу.

И она заставила себя сделать то, что требовал от нее ее внутренний голос, – и ее подхватило и понесло, как на гребне гигантской волны, против которой она бессильна.

– Я сказала это вам, – говорила она, – потому что надеюсь, вы мне поможете. Я не хочу ревновать. А ведь я ужасно ревную. И я решила: единственный выход – открыться вам. – Она помедлила в нерешительности, пытаясь, видимо, прояснить для себя, что же на самом деле чувствует. – Если я вам откроюсь, тогда мы сможем об этом поговорить, и, если начну ревновать, я сразу вам скажу. И если почувствую искушение сделать что-нибудь ужасно гадкое, я тоже вам расскажу – так будет правильно. Оказалось, это нелегко, но одиночество меня пугает. Я могла бы замкнуться и жить дальше с этим. Да, именно этого я и боюсь. Если думать о чем-то всю жизнь – ничего не изменится. Но так трудно что-то в себе изменить. Когда я думаю о чем-то, что это плохо, то так и продолжаю думать, и теперь я понимаю, что Ральф был прав, утверждая, что нельзя делить все на только хорошее и только плохое, то есть, я хочу сказать, нельзя никого осуждать…

– Ральф Денем так сказал? – возмутилась Кэтрин.

Каким же черствым и бессердечным надо быть, чтобы заставить бедняжку Мэри так страдать, подумала она. Перечеркнул дружбу, когда в ней отпала необходимость, и что еще хуже – подвел под это дело философскую теорию, насквозь фальшивую.

Она уже собиралась сказать об этом, как Мэри ее опередила.

– Нет-нет, вы не поняли, – сказала она. – Если в этом искать виноватых, то виновата я одна. В конце концов, я же знала, на что иду, это был сознательный риск… – и неожиданно замолчала.

Ее вдруг осенило, что, рискнув, она лишилась приза, причем окончательно, и уже не имеет права, говоря о Ральфе, утверждать, что знает его лучше, чем другие. И любовь к нему тоже теперь не ее исключительная собственность, раз он не разделяет это чувство; и в довершение всего новая ясная и прекрасная картина жизни стала вдруг дробиться и туманиться, стоило ее доверить другому. А прежняя неразделенная любовь, теперь, увы, утраченная, была так хороша! И чтобы скрыть навернувшиеся слезы, она поднялась, подошла к окну, раздвинула занавески и встала там, пытаясь успокоиться. Не то чтобы она стыдилась своей печали, горше всего было то, что она решилась на предательский шаг по отношению к себе самой. Загнанная, обманутая, ограбленная – сначала Ральфом, затем Кэтрин, она вся растворилась в этом унижении, ничего не осталось ей такого, что она могла бы назвать своим. Слезы бессилия застилали глаза и катились по ее щекам. Но по крайней мере, со слезами она еще могла справиться и немедленно привела себя в порядок, после чего повернулась к Кэтрин и собрала по кусочкам остатки храбрости.

Кэтрин не шелохнулась: она сидела в кресле, чуть подавшись вперед, и глядела на огонь. Чем-то это напомнило Мэри Ральфа. Так и он, бывало, сидит, подавшись вперед, и смотрит в одну точку перед собой, а сам витает где-то далеко-далеко, открывает неизведанные земли, размышляет о важном и вечном, а потом вдруг очнется и скажет вдруг: «Ну что, Мэри?» – и молчание, исполненное для нее такой романтики, уступает место приятнейшей из всех бесед.

Однако в этой молчаливой фигуре было что-то незнакомое – тихое, торжественное, значительное, – даже дух захватывало. Мэри не спешила. Горькие мысли ушли, и она ощущала теперь удивительное спокойствие и уверенность. Она молча отошла от окна и снова села рядом с Кэтрин. Говорить не хотелось. Однако Мэри уже не была одинока, она стала сразу и жертвой, и гонителем, она была счастливее, чем когда-либо, и обделеннее, чем раньше, она была отвергнутой и бесконечно любимой. Нечего было даже пытаться выразить эти ощущения, более того, возникла уверенность, что ее понимают без слов. Так они сидели рядом в тишине, и Мэри осторожно поглаживала мех на юбке старенького платья Кэтрин.