Текст книги "Сокровище рыцарей Храма"

– Радость-то какая… – приговаривал Игнатий Прокопович, буквально втаскивая Глеба в дом за рукав летней куртки. – А я тут сижу один, як сыч. Баба с внуками на Черном море, молодята в Турции, а мэнэ як того цуцыка привязали биля этой будки. Шоб, сторожил, значит. Вот мы вдвоем с Рябком и дежурим – вин ночью, а я днем.

«Хороший Рябко… – подумал Глеб, опасливо оглянувшись. – Это не Рябко, а Цербер. Сожрет на раз и не оближется».

Пес и впрямь впечатлял. Это была помесь кавказской овчарки с каким-то монстром. При виде чужого человека он с таким остервенением начал лаять и рваться с цепи, что Глеб был просто счастлив, когда за ним закрылась входная дверь.

– Ты надолго до нас? – поинтересовался Игнатий Прокопович.

– Если не выгоните, то с недельку поживу. Может, немного больше…

– Тю на тэбэ! Живи хоть полгода. Места хватит. Будет мне с кем покалякать по-людски. Бо с бабою мы в основном грыземся, як собакы. Ось твоя комната, располагайся. Там усё есть – и сортир, и душ. Помоешься с дороги? Рушнык я зараз принесу…

Когда посвежевший после душа Глеб спустился на первый этаж, Игнатий Прокопович сказал:

– Пойдем во двор, в беседку. Бо тут жарковато.

– Э-э… – замялся Глеб. – А как Рябко?..

Игнатий Прокопович раскатисто хохотнул:

– Шо, злякався? Не боись, вин своих нэ трогае. Пойдем, сам побачыш…

Пес снова встретил Глеба остервенелым лаем. Игнатий Петрович цыкнул на него и сказал:

– Рябко, цэ свий. Поняв, собацюга?! Гавкнэш ще раз – убью.

Глеб не поверил своим глазам. Злобное чудовище вмиг превратилось в доброго цуцика, который приветливо завилял хвостом.

– Усё, – сказал довольный Игнатий Прокопович. – Теперь ты можешь с ним хоть цилуваться по пьяной лавочке.

Они расположились в просторной беседке, увитой диким хмелем. Заметив, что Глеб продолжает с опаской посматривать в его сторону, Рябко, чтобы не портить гостю аппетит, величественно удалился в тень, где лег и, высунув длинный розовый язык шириной в ладонь, принялся флегматично созерцать сценки из жизни разных ползающих и летающих букашек.

– Будем пить спотыкач, – категорически заявил Игнатий Прокопович. – Бо магазинная горилка у нас шо отрава. А спотыкач личного производства, на травках настоянный.

– Я – за, – охотно согласился Глеб и окинул взглядом накрытый стол.

Вся еда кроме наваристого борща и овощей с грядки была из магазина. Он немного помялся, но затем все-таки спросил:

– А как насчет сальца?..

– Ха-ха-ха!.. – громыхнул Игнатий Прокопович. – Вспомнил! Як мы с тобою на Андреевском вышивали… эх! Было времечко… От бисова дытына. Гарна память. Зараз принесу. А я, старый дурень, думав, шоб усё было по-взрослому, як в кращых домах Парижа. Это мне детки оставили, когда уезжали. Набили увесь холодильник – шоб, значит, я не беспокоился. Та хиба цэ еда? Ты его в глотку пихаешь, а воно обратно лезет. Ниякого смаку.

Вскоре на столе появилось и сало. Рюмки наполнились как-то очень быстро, словно по мановению волшебной палочки (Глеб даже не увидел, когда), и они выпили «по единой», как выразился Игнатий Прокопович.

– Привычка, – сказал он, с хрустом разгрызая луковицу. – Бо як начну считать рюмки – перва, друга… – так моя баба сразу краник прикрывает. За здоровье мое беспокоится. А шо ему будэ, тому здоровью? От умеренного потребления оковитой нихто ще нэ вмэр.

Глеб только утвердительно замычал в ответ; в этот момент он усиленно налегал на горячий – с пылу, с жару – украинский борщ, в котором торчала большая кость с мясом. Он точно знал, что таких вкусных и наваристых борщей, как на Украине, не сварит ни одна хозяйка в мире. Может, воздух тут такой, а возможно, вода, но как бы там ни было, а борщи у хохлушек всегда получаются знатные.

– Ты в гости, чы по якому дилу? – спросил Игнатий Прокопович, когда они выпили по третьей рюмашке.

– И по делу, Игнатий Прокопович, и в гости… хоть и не зван. Уж извините.

– Замовкны! – негодующе замахал на него руками Игнатий Прокопович. – Шо значит, не зван? Сын моего друга – мой друг. Приезжай в любое время, усегда будешь желанным гостем. И зовы мэнэ дядьком Гнатом, бо обижусь. А як там батько?

– Жив, здоров, чего и вам желает. Привет вам передавал, – соврал, не моргнув глазом, Глеб.

– От спасибочкы… – у Игнатия Прокоповича на глазах вдруг выступила слезная поволока. – Гарна людына Мыкола, твой батька. Голова у него – дай Бог каждому. А где он сейчас?

– В Англии.

– Та ты шо?! – удивился Игнатий Прокопович. – Шо вин там забув?

– Работает по приглашению. Экспертом. Временно. Скоро вернется.

– О! – Игнатий Прокопович с многозначительным видом поднял указательный палец вверх. – Шо значит умна людына. Даже капиталисты приглашают. Казаки везде в цене. Давай выпьем за здоровье твоего батьки.

– Кто бы возражал… – тонко улыбнулся Глеб. – Но прежде хочу вам преподнести скромный подарок…

С этими словами Глеб передал Игнату Прокоповичу шкатулку из полированного дерева, инкрустированную медными и латунными полосками. До этого она стояла на скамейке рядом с Глебом.

В шкатулке на бархатном ложе покоилась курительная трубка знаменитой фирмы «Kapp & Peterson» из бриара[42]42
  Бриар – корень древовидного вереска.


[Закрыть]. В свое время – лет эдак сто назад – ее сделали на заказ одному богатому и знатному господину, царскому сановнику, но он так и не воспользовался этим настоящим произведением искусства ирландских мастеров-трубочников.

Что уж там случилось с ним, история умалчивает, но трубка долго пролежала без употребления, так как наследники сановника, во-первых, не курили, а во-вторых, скорее всего, не знали ее истинной цены. А потом пришла революция. И завертелась круговерть. В конечном итоге трубку отец откопал в каком-то провинциальном антикварном магазине. И купил ее за бесценок, потому что в том городке не было настоящего профессионала-оценщика – в отличие от Николая Даниловича.

Глеб решил расплатиться трубкой за гостеприимство. А возможно, и за защиту. Со слов отца, ему было известно, что простоватый с виду «дядька Гнат» имел большое влияние на местных украинских казаков. После распада СССР они организовали курень, с которым не смогли сладить даже мафиозные структуры.

Так что почти вся Пуща-Водица была под «колпаком» казачьих формирований, которые иногда устраивали для публики показательные выступления молодежи – конные скачки, джигитовку, рубку лозы саблями и соревнования по боевым единоборствам, но на самом деле достаточно плотно и эффективно занимались бизнесом.

– Чы я сплю… – Игнат Прокопович бережно, словно трубка была изготовлена из тонкого хрусталя, взял ее в руки и поднял на уровень глаз. – Цэ шо, мэни?!

– Да, вам. Так сказать, от всей души…

Игнатий Прокопович радовался, как малое дитя. Уж в чем, в чем, а в трубках он здорово разбирался. И сразу понял, какую ценность держит в руках.

– Ну удружил, ну удружил… – сияющий дядька Гнат гладил трубку, как котенка. – Дай я тэбэ розцилую! – он облапил Глеба своими клещами и три раза, по христианскому обычаю, поцеловал. – Кращого подарка и желать низзя. Наливай!

Они просидели за столом добрых четыре часа. Но удивительное дело – сколько бы Глеб ни пил, а голова у него оставалась ясной, и он был лишь слегка навеселе. В подобном состоянии находился и дядька Гнат. Наверное, причиной такой выносливости в питие был чистый лесной воздух, напоенный летними ароматами. Он отрезвлял почище капустного рассола.

– Скажите, а я не мог бы взять в Киеве машину напрокат? – спросил Глеб, когда Игнатий Прокопович принес из погребка холодного березового сока – чтобы немного освежиться.

– Шо ты мэнэ зобижаешь, Глебушка? Ишь, до чего додумався – машину напрокат. А дядька Гнат для чого? Пидем зо мною…

Он потащил Глеба в гараж. Там стояли три машины: «Волга», новенький «фольксваген» и подержанный БМВ.

– Выбирай любую, яка тоби приглянулась, – не без хвастовства сказал Игнатий Прокопович. – Усё на ходу. Тилько не надо лихачить, бо у нас менты як собакы. Три шкуры сдерут.

– Спасибо, – поблагодарил Глеб. – Если не возражаете, я возьму «волжанку».

Ему не хотелось чересчур «светиться», поэтому подержанная «Волга» для его дел была в самый раз.

– Цэ моя, личная, – горделиво заявил Игнатий Прокопович. – Сколько годков езжу, а работает як часы. Правильно выбрал. С «Волгой» можно хоть на таран идти.

«Ну, на таран не хотелось бы… – подумал Глеб, мысленно сплюнув три раза через левое плечо. – А вот другие достоинства, в том числе неприхотливость в обслуживании и отличная проходимость, для меня в самый раз. Где может пройти «волжанка», БМВ делать нечего. К тому же можно не бояться, что при езде по кустарникам (если придется) поцарапается красочный слой. Заехал на покраску, подождал несколько часов – и получай почти новый кузов».

В этот день Глеб так никуда и не поехал. Во-первых, потому что был подшофе, а во-вторых, из-за того, что его сморил крепкий сон. Он прилег на диван всего лишь немного отдохнуть – по настоянию Игнатия Прокоповича, – а уснул так неожиданно быстро и крепко, что даже не успел додумать какую-то мысль, которая показалась ему очень важной.

Глава 13
1915 год. Странный бродяга

Однако вернемся к Петре и Ваське Шнырю. После того как они сбежали от полицейской засады, их дальнейший путь мог проследить разве что знаменитый частный сыщик Нат Пинкертон[43]43
  Алан Нат Пинкертон (1819–1884) – известный американский детектив, был сыном ирландского полицейского. Переселившись в Америку, основал «Национальное детективное агентство Пинкертона». Девизом агентства стали слова «Мы никогда не спим», а эмблемой – открытый глаз. В 1861 году Пинкертон раскрыл заговор против президента Линкольна. В годы Гражданской войны в Америке агентство Пинкертона вело разведывательную работу для Северных штатов, а после войны основным полем его деятельности стал запад Америки. Именно Пинкертон стал одним из главных героев детективов в мягких обложках, очень популярных в XX веке. Нат Пинкертон мало походил на своего реального прототипа; по сути, он стал не более чем условной литературной фигурой.


[Закрыть], многочисленные приключения которого взахлеб читали гимназисты и романтически настроенные учащиеся различных пансионов и Институтов благородных девиц.

Два приятеля, чтобы запутать следы, опустились на киевское «дно». В каждом городе Российской империи было свое «дно». В Москве это Хитров рынок, Сокольники и Марьина Роща, в Одессе – Пересыпь и Молдаванка, в Ростове – Богатяновка, в Тбилиси – Авлабар, в Питере – Лиговка, а в Киеве – Подол. Подольское «дно» располагалось в окрестностях Житнего рынка, который уже с XV века был основным торговым центром Киева.

Сам рынок, как и одесский Привоз, окружен большим количеством галантерейных деревянных «рундуков». Вокруг рынка стоит стойкий запах испражнений, помоев, гнилых помидоров и арбузов. На мостовых валяются отбросы овощей и фруктов, рыбьи внутренности, конский навоз, пучки соломы и разный хлам.

В близлежащих домах обычно собираются серьезные блатные компании. А ближе к горкам находятся ночлежки, притоны и места, где орудуют барыги – скупщики краденого. Места потаенные – в глубине дворов, среди зарослей сирени. В теплое время года на пустырях и горках в окрестностях Житнего рынка ночуют бродяги и нищие.

Тихо вечерами на пустынных подольских улицах и в кривых переулках. Но эта тишина обманчива. Именно сюда стекаются после «трудового» дня обиженные жизнью: мелкое ворье и базарные аферисты, босяки и карманники, фармазонщики и шмары, паралитики, венерики, попрошайки, дегенераты всех мастей, просто бездельники – после дневных блужданий по базару и от одной церкви к другой. (Во Фроловском монастыре, например, их бесплатно кормят пирогами и квасом.) Они идут сюда, чтобы скоротать ночь.

Петря и Васька Шнырь окопались в притоне Охрима Щербы. Это было достаточно просторное полуподвальное помещение, имевшее несколько выходов; естественно, и входов. Поэтому никакие полицейские облавы в заведении Щербы не были страшны даже тем, на кого шла охота.

Для особо уважаемых «персон», сиречь самых известных в воровском мире Киева мазуриков, вход находился в развалинах старого купеческого дома. Но, поскольку Васька был не один, ему пришлось пройти все необходимые проверки на главном входе, с улицы.

Там первой «заставой» были пацаны, игравшие в «орлянку». Затем их «приняли» молодые воры, которые стояли «на стрёме». И только потом, уже возле входной двери полуподвала, приятелей «освидетельствовал» главный вышибала притона Джулай, смуглый до черноты здоровенный мужик, – то ли черкес, то ли татарин, – который никогда не расставался с длинным кинжалом.

Они забились в самый темный угол, чтобы их поменьше видели. Такая предосторожность была отнюдь не лишней даже в притоне Щербы. Дело в том, что в Киеве существовала категория бродяг-доносчиков. Это были нищие, которые зарабатывали на жизнь тем, что сотрудничали с полицией. В обмен на необходимую ей информацию полиция разрешала таким бродягам заниматься своей «профессиональной» деятельностью.

– … Нет, ну какая сволочь, этот твой Графчик! – подпивший Лупан был взъерошенный и злой. – За такие дела кишки нужно ему выпустить!

Васька посматривал на него с опаской – он никогда прежде не видел обычно тихого и безобидного Петрю в таком состоянии.

– Следовало бы… – отвечал Шнырь.

А сам думал: «Как же, выпустишь ты Федьке кишки. Он сам кого хошь на «перо» поставит. У него под рукой с десяток жиганов. Один Матрос чего стоит…»

– И как нам теперь быть? – тупо вопрошал Петря, обхватив голову руками.

– Да, дело осложняется… Боюсь, что за нами могут следить.

– Выходит, что Графчик рассказал все Матросу…

– Кто бы сомневался… Матрос у него – правая рука.

Петря скрипнул зубами. В этот момент он ненавидел всех, в том числе и Ваську Шныря. Кому доверился?! Если по Подолу пойдет слух, что на Китае зарыт клад, вся местная свора будет там. А тут еще полиция…

– Как думаешь, Матроса взяли? – спросил он Ваську.

– Вряд ли. Ты сам видел, как он палил из волыны. Матрос так просто никому не дастся. Он был на каторге и там якшался с анархистами. А это такие люди, что им и сам черт не брат. Ушел он.

– А как найдут?..

– Не-а, Серегу Матроса не найдут.

– Почему так уверен?

– У него с десяток надежных «нор» на Подоле. Он их и для себя, и для Федьки Графчика давно приготовил. Я знаю. Там можно сидеть хоть до нового потопа. Все припасено – харчи, деньги… Федька хитрый, но и Матросу тоже палец в рот не клади. А еще говорят, что у Графчика есть свой человек в полиции. Он предупреждает его о времени, когда будут облавы… ну и все такое прочее.

– Что же он не предупредил Матроса о засаде? – в голосе Петри явно слышался скепсис.

– Ну, не знаю…

– А может, Матрос просто так к тебе зашел, по какому-нибудь спешному делу? – с надеждой спросил Лупан.

Васька Шнырь посмотрел на Петрю как на местного дурачка.

– Ты думай, что говоришь, – ответил он, досадливо морщась. – Кто такой Серега Матрос, а кто я. Жиганы и воры всегда жили как собака с кошкой. Нет у нас никаких общих дел. И до сих пор Матрос понятия не имел, где находится моя хата. Нет, он шел, чтобы взять меня за горло и потрясти как пустой мешок, в котором были отруби. Авось мне известно гораздо больше, чем я рассказал Графчику. Я это нюхом чую.

К ним подошел половой и принес новую порцию варенухи[44]44
  Варенуха – хмельной напиток, употреблявшийся в старом Киеве вместо вина. Гостям обычно предлагалось по чарке крепкой водки, а потом подавалась варенуха. Напиток изготовлялся из «двойной водки» (спирта), в которую добавляли ситу, сушеные вишни, груши, сливы, приправляли гвоздикой, мускатным орехом, корицей. Варенуха настаивалась несколько часов в хорошо протопленной печи в специально выдолбленной бутылочной тыкве, которая придавала ей специфический мягкий привкус. Подавали на стол горячей.


[Закрыть], а на закуску печеные яблоки. Притон Охрима Щербы славился этим напитком, и Васька никогда не отказывал себе в удовольствии выпить тыкву-другую в хорошей компании. Но сегодня даже его любимая варенуха почему-то казалась какой-то не такой. Она чересчур горчила, будто ее настаивали на полыни.

Приятели молча разлили варенуху по кружкам и выпили. Говорить больше не хотелось ни о чем. Они с неторопливой обстоятельностью грызли печеные яблоки и говяжьи мослы, на которых еще оставалось мясо, и рассматривали пеструю публику, заполнившую притон Охрима почти под завязку.

Неожиданно Васька насторожился. К ним сквозь людское скопище пробирался Джулай. Его угрюмое лицо не предвещало ничего хорошего.

– Вам нужно уйти, – заявил он безапелляционно, склонившись к столу. – И как можно быстрее.

– Почему?! – в один голос воскликнули приятели.

– Хозяин сказал, что нам не нужны лишние хлопоты.

– Не понял… – Васька смотрел на Джулая с вызовом. – Это с каких же пор честным ворам Охрим стал отказывать в приюте?! Зови сюда хозяина! Будем разбираться.

– Не будем, – коротко ответил Джулай, и его ручища нырнула под одежду, где угадывалась рукоятка кинжала. – Или вы сами уберетесь, или…

Васька Шнырь сдался. Судя по решительному виду Джулая, спорить было бесполезно. Верный пес Охрима Щербы по приказу хозяина мог перерезать горло кому угодно – прямо здесь, в притоне, – и никто из его завсегдатаев даже не пикнул бы. Что касается полиции, то для них смерть какого-нибудь шаромыжника не представляла особого интереса.

– Ты хоть скажи почему? – жалобно спросил Васька.

– К нам фараоны вот-вот могут нагрянуть, – наконец снизошел до объяснения Джулай.

– Удивил… – Шнырь скептически ухмыльнулся. – С Охримовой хазы можно всю гоп-компанию подмести под одну метелку и засадить в кутузку без суда и следствия. Только места там для всех не хватит. Или у вас давно не было полицейских облав?

– За вами сам Шиловский охотится, – наконец сообщил Джулай главное.

Васька побледнел. Петря с тревогой посмотрел на приятеля: что это с ним? Он не знал, что надзиратель сыскной полиции Шиловский был настоящим пугалом для киевских воров.

Если Шиловский наметил взять кого-нибудь из мазуриков, то того могло спасти от тюремных нар лишь срочное бегство из Киева. У надзирателя было много агентов, и Шнырь не мог бы поручиться, что кто-нибудь из стукачей сейчас не сидит за соседним столом.

– Понял, – ответил Васька. – Мы уходим. Зови полового, нам нужно расплатиться.

Пришел половой, разбитной малый в вышитой украинской рубашке и с улыбкой во все его рябое лицо. Она была как приклеенная, и от нее за версту разило фальшью. Но сейчас Ваське Шнырю было не до физиономических наблюдений. Он заказал еще две бутылки водки, холодной говядины и пампушки с чесноком.

– Зачем?.. – удивленно спросил Лупан, который был уже сыт.

– Надо… – буркнул Васька. – Мы пойдем на ночевку к Овдокиму.

– А это кто такой?

– Узнаешь… потом, – ответил Шнырь, бросив быстрый взгляд на Джулая.

Но тот стоял немного в сторонке, будто ему и дела никакого не было до двух приятелей, – ждал, чтобы выпроводить их через один из потайных выходов.

Половой принес объемистый сверток, и приятели пошли вслед за Джулаем, который по пути сметал всех словно бронепоезд. Сначала они очутились в какой-то кладовке, затем нырнули в люк и оказались в подземелье, которое вывело их на конный двор. Здесь Джулай с ними распрощался.

– Дальше найдете дорогу сами, – сказал он неожиданно потеплевшим голосом. – Ты, Васька, зла на меня не держи. Так надо.

– Да понял я, понял. Заметано. Спасибо, что предупредил насчет Шиловского.

– Это не мне спасибо, а хозяину. Он мудрый, он все знает.

Насчет мудрости и всезнайства Охрима Шнырь был наслышан. Ему было известно, что у содержателя притона были свои осведомители среди полицейских агентов, которые, как говорится, ели с двух рук: получали плату за информацию и от полиции, и от Щербы.

– Ну, бывай… – Васька махнул рукой – изобразил прощальный жест, и приятели углубились в хитросплетение кривых и грязных улочек Подола.

– Куда мы идем? – не выдержал Петря, когда они молча протопали километра два.

Хорошо хоть луна время от времени показывалась из-за туч, иначе кто-то из них точно сломал бы ногу. Иногда им на пути попадались темные человеческие фигуры, и Лупан невольно хватался за нож, но таинственные полуночники лишь прижимались поближе к плетням, уступая им дорогу, и таяли в темноте как привидения.

Наверное, ночные прохожие – скорее всего, мазурики – по каким-то признакам узнавали своих. Потому что ни один законопослушный подольский мещанин не рискнул бы выйти в ночное время на улицу. Разве что на большом подпитии. Или в компании. Но и в таком случае у него не было никакой гарантии, что он вернется домой в одежде и с кошельком.

– К Днепру, – ответил Васька. – Ты разве еще не понял?

– Что к Днепру, я догадываюсь. Но вот что мы там забыли – это вопрос.

– Домой нам ходу нет – ни тебе, ни мне. А нам нужно место для ночлега. Место скрытное, потаенное. Поэтому будем проситься к Овдокиму. У него есть просторная землянка в яру.

– А-а… – до Петри наконец дошел замысел Шныря.

В теплую пору года бродяги устраивали шалаши на побережье Днепра или ютились в землянках. В многочисленных киевских ярах, куда даже у весьма деятельного Шиловского с его агентами и фараонами не доставали руки, было обустроено огромное количество подземных жилищ.

В сезоны дождей бродяги занимали возвышенности, хотя делали это неохотно; они не любили быть на виду. Дело в том, что за бродяжничество можно было запросто угодить в работный дом, в котором, как правило, принудительно заставляли работать (в обмен за проживание, одежду и питание). Похоже, Овдоким был одним из таких отверженных.

С днепровских круч яры смотрелись как ночное небо, опрокинутое на землю. Великое множество костров казалось звездным скоплением наподобие Млечного Пути, в котором по прихоти небесного Создателя то зажигались, то гасли новые светила. Время было еще не совсем позднее, и бродяги готовили себе горячую еду, а некоторые – те, что жили кучно, – собирались вокруг огня в тесные компании, чтобы покалякать о делах житейских.

Наверное, дорога к землянке Овдокима (он выкопал ее немного в стороне от остальных бродяг) была хорошо известна Ваське Шнырю, потому что он шел быстро и уверенно, будто узкая тропинка, замысловато петляющая среди зарослей, сама липла к его ногам. Наконец впереди мигнул огонек, и Васька облегченно вздохнул.

– Слава те Господи! – сказал он радостно. – Хоть здесь повезло.

– Ты о чем? – спросил Петря, придерживаясь за тонкие ветки орешника, чтобы не сверзиться в глубокую промоину.

– Овдоким дома. Значит, переночуем в полном комфорте и в хорошей компании.

– А если б его не было?

– Тогда нам пришлось бы спать прямо на земле среди леса, что очень опасно. Здесь пропасть бродячих собак. Могут и сожрать.

– А кто нам мог помешать войти в землянку и расположиться в ней до прихода хозяина? Тем более что он твой знакомый.

– Тю на тебя! Ты в своем уме? Впрочем, что я… Ты ведь ничего не знаешь. Без спроса никак нельзя. Здесь это закон. Иначе выйдешь из землянки вперед ногами.

– Неужто убьют? Не верю.

– А ты поверь. У бродяги на этом свете ничего нет своего, кроме норы в яру и какого-нибудь тряпья. За землянку он горло перегрызет любому. Не твое – не трожь. Так заведено. Везде и во всем должон быть порядок. Вот я, например, не имею права «работать» на чужом участке. Иначе «перо» под бочину – и в Днепр раков кормить.

– Ух ты!

– А ты думал, что все так просто.

Петря промолчал. Ему вдруг почудилось, что он попал в водоворот и стремнина затаскивает его на глубину – туда, откуда ему уже не выбраться. Ощущение было настолько правдоподобным, что он даже начал задыхаться.

Услышав позади судорожные всхлипы, Шнырь встревоженно спросил:

– Ты чего там?!

– Н-ничего… Хух… Дыхалка забарахлила.

– Это бывает, – успокоился Васька. – Когда спускаешься с кручи вниз, селезенка екает и дух спирает. Здесь и воздух другой…

Овдоким сидел возле костра и варил уху. Заросший по глаза неухоженной пегой бородищей, с шапкой давно не стриженных курчавых волос на большой круглой голове, он показался Петре лешим, который покинул болото, чтобы погреться у костра. Это сходство подкрепляли его живописные лохмотья, замызганные дальше некуда.

Услышав шаги, он поднял голову, присмотрелся к незваным гостям, вступившим в световой круг, и неприветливо спросил:

– Чего надобно? Ходите дальше.

– Это же я, Васька! – сказал Шнырь, радостно ухмыляясь. – Не узнаешь?

– Много тут разных Васек шастает… – Овдоким ловким движением снял пену с ухи деревянной самодельной ложкой. – Мне запомнить всех вас башки не хватит.

– Ну как же… – опешил Шнырь.

– Ты иди, иди, соколик, отседова, – не дал закончить ему фразу Овдоким. – Иначе кликну братву нашу, они вам ноги быстро повыдергивают.

И тут Ваську осенило. Быстрым движением распотрошив пакет с харчами, он достал оттуда бутылку водки и поставил ее на плоский камень, исполняющий роль стульчака; на таком же импровизированном «табурете» сидел и Овдоким.

– Хе-хе-хе… – вдруг благожелательно рассмеялся Овдоким, бросив быстрый взгляд на бутылку. – Василий… А как же, помню я тебя, конечно, помню. В гости пожаловали-с? Это вы хорошо придумали. Милости прошу, присаживайтесь. И ушица уже скоро будет готова…

Он засуетился, начал угодливо подмигивать, а его два глаза вдруг начали жить каждый самостоятельной жизнью. Один (правый) присматривал за ухой и оценивающе оглядывал незваных гостей, а второй будто привязали невидимой нитью к горлышку бутылки с водкой.

Но Васька, разозленный холодным приемом, не дал себя обмануть. Он сразу расставил все точки над «i». Видимо, ему был хорошо известен переменчивый нрав бродяги.

– Ушица – это хорошо, – сказал Шнырь. – Но мы тоже не с пустыми руками пришли, – он с вызывающим видом положил пакет на траву. – Нам нужно пожить у тебя немного… перекантоваться дня два-три. Не возражаешь?

Видно было, что предложение Васьки особой радости у Овдокима не вызвало. Но наживка в виде бутылки водки оказалась на данный момент сильнее его свободолюбивой натуры, и Овдоким заглотнул крючок до самой лески.

– А поживите, чего ж… места хватит, – сказал он с невольным вздохом и быстренько нырнул в землянку, откуда принес три разнокалиберных лафитника (один из них был щербатым), явно подобранных где-то на помойке.

Пока он копошился в землянке, Шнырь тихо сказал Петре:

– Теперь все в ажуре. Овдоким от своего слова не откажется.

– Кто он? – с интересом спросил Лупан. – Откуда знаешь его?

– Бывший ученый человек, – с некоторой долей уважения ответил Васька. – Сбежал к нам из Питера.

– Да ну? – удивился Петря.

– Точно. У него и квартира в Питере имеется… а возможно, ее уже и нет. Может, квартирку кто-то прибрал к рукам. У нас народ ушлый. Овдоким живет в ярах… дай бог памяти… года четыре. А познакомились мы случайно. Однажды мне привалил большой фарт, и я по пьяной лавочке начал угощать всю подольскую босоту… – тут в голосе Шныря проскользнули нотки сожаления. – И проснулся в землянке Овдокима… с пустыми карманами. Как сюда попал, ума не приложу. С той поры иногда захаживаю…

Первая бутылка показала дно с потрясающей быстротой. Ушицу хлебали прямо из котелка, одной ложкой – по очереди. Уха была удивительно вкусной и наваристой.

– Сома поймал, – хвалился Овдоким, настроение которого значительно улучшилось. – Думал, под корягу затащит. Здоровый. Еле справился.

Его движения стали быстрыми, порывистыми, а в прежде безразличных, тусклых глазах появились живой ум и бездонная глубина. Временами Петре начинало казаться, что Овдоким видит его насквозь. Он даже поеживался, когда бродяга обращал на него свой проницательный взор.

– Вам бы уехать из Киева, – неожиданно сказал Овдоким, когда они приступили ко второй бутылке. – Над вами висит черный астрал. Это знак беды.

Васька от неожиданности поперхнулся.

– Ты… ты это чего?! – брякнул он растерянно.

– Ничего… я так. Карма у вас плохая. Надо вам менять место жительства. Киев для жизни не всем подходит.

– Что такое карма и этот… как его… астрал? – спросил Петря, который всегда отличался любознательностью.

– Долго объяснять… – буркнул Овдоким. – Да и поймете ли? Плохи ваши дела, молодцы.

– Не каркай, – ответил Шнырь, успокаиваясь. – У кого они сейчас хороши? Война… Вон сколько народу погибло. А за что?

– Вопрос чисто риторический, – сказал Овдоким. – Некоторые философы считают, что войны – это движитель прогресса. Возможно. Хотя я не сторонник этой теории. А вот как быть с бунтом?

– При чем здесь бунт? – удивился Васька.

– А притом, что он назревает. Как нарыв – вот-вот прорвет.

– Напугал мужик бабу своим дрыном… – Шнырь скептически ухмыльнулся. – Пригонят казачков, те помашут нагайками да шашками, и все будет, как в девятьсот пятом. Кого – в кутузку, кого – на каторгу, а кому… царствие небесное-е-е… – пропел он фальцетом, как пьяный дьячок.

– Слаб ты на голову, Василий, – с осуждением и некоторым сожалением сказал Овдоким. – Ох, слаб. Только без обид. Дальше своего носа не видишь. Смута на Расею надвигается – страшная, кровавая и беспощадная. Почище войны будет. Никакие казачки не помогут.

– Это ты где вычитал, в своих умных книгах? – с иронией спросил Шнырь.

– А мне и читать ничего не надо. У меня все здесь… – Овдоким постучал заскорузлым пальцем по лбу. – Глаза закрою и вижу движущиеся живые картинки. Будто сам там нахожусь. Как в синематографе. Ночами не сплю… страшно мне, Василий.

– Тебе-то чего бояться? Никто на твою землянку не позарится.

– Так-то оно так… Да вот людей жалко.

– А они тебя пожалеют? – фыркнул Васька. – Как же, держи карман шире… Своя рубаха ближе к телу, вот что исповедуют твои люди.

– Не суди их строго, Василий, – сурово сказал Овдоким. – Такова наша природа. Эгоизм у человека не от моральной испорченности, а совсем по другой причине, которая называется продолжением рода. В этом вопросе сентиментов не может быть. Свое – это свое, а наше – это как придется, как кому повезет.

– Мудрено говоришь… – Васька скептически ухмыльнулся. – На вот кусок мясца, закуси. А мы с Петрей выпьем – и на боковую. Поздно уже. Завтра дел невпроворот…

Овдоким посмотрел на него с сожалением, хотел что-то сказать, но сдержался. Все разом умолкли, и удивительно прекрасная украинская ночь наполнила их души негой и непонятным томлением.

Со склона, где Овдоким вырыл себе землянку, был виден могучий Днепр. Он казался ясным серебром, которое рассыпали на широком шляху крымчаки, возвращавшиеся домой из набега на Украину. Полная луна наконец освободилась из плена туч и воссияла посреди небесного купола. Казалось, что эта мирная идиллия будет длиться вечность.