Текст книги "Сокровище рыцарей Храма"

– Как будто нет, – ответила бабулька.

– Вы в этом уверены?

– Ну, мы не смотрели… – она заколебалась. – Но вроде все стоит на своих местах – телевизор, хрусталь…

– А из того, что висит?

– Чтой-то я вас не понимаю… – бабулька насторожилась.

– Когда я вчера был у Ольги Никаноровны, она показывала мне старинную картину, которая висела на стене в спальне. На ней изображен какой-то храм… или монастырь. Сегодня картины уже нет на месте.

– Не может быть!

– А вы проверьте. Прямо сейчас. Вдруг квартиру обворовали. Тогда нужно в милицию заявить. Только не поднимайте большой шум – он сейчас не к месту.

– Верно, верно, – озабоченно сказала бабулька. – Незачем до похорон создавать лишние хлопоты. Их и так достаточно. Подождите меня чуток…

Бабулька шустро посеменила к подъезду. Глеб сел на скамейку и задумался. Как-то уж больно не ко времени получился несчастный случай… А если добавить сюда еще и пропажу картины (если, конечно, это так), то задуматься есть над чем.

Глебу вдруг стало зябко. Он вспомнил все произошедшие с ним странности, которые начались с некоторых пор: кошмарные сны, ночное видение, сработавшая сигнализация, картина, которая буквально выпорхнула из его рук, и наконец ощущение, что за ним кто-то следит.

А еще ему вспомнилось, как две недели назад он лишь чудом не попал в автомобильную аварию, которая однозначно закончилась бы для него трагически, – когда ему навстречу неожиданно выскочил груженный песком самосвал. Глеба спасли лишь отменная реакция да предчувствие беды, которое не покидало его весь день. Потому он и среагировал вовремя, инстинктивно заложив единственно верный в данной ситуации вираж.

Допустим, все это связано с таинственным планом. Может, кто-то охотится за пластиной? Это вполне реальный вариант. Она имеет большую ценность сама по себе. А если план – не фикция и действительно указывает на место, где лежит клад, то тогда многое можно объяснить. Глебу уже приходилось попадать в подобные ситуации.

Но слежка началась раньше, до того как дед Ципурка подарил ему пластину. Что бы это могло значить?

Только одно: старый кладоискатель имел неосторожность рассказать кому-то из своих знакомых или друзей о своем намерении «облагодетельствовать» Тихомировых задачей, скорее всего, не имеющей решения. Ведь он так и не смог разобраться с планом, сколько ни бился. А деду Ципурке нельзя отказать в уме.

Глеб погрузился в состояние ступора. Нет ответа, нет ответа, нет ответа… Долгоиграющую пластинку в мозгах заклинило. Бабульке, которая прибежала с новостями, пришлось окликнуть его три раза.

– А, что?! – Глеб дернулся, поднял голову и тупо уставился на взволнованную старушку.

– Нетути! – объявила она, тяжело дыша. – Исчезла картина.

– Вы хорошо искали?

– Куда уж лучше.

– А больше ничего не пропало?

– Ну, не знаю… – не очень уверенно ответила бабулька. – Сережки золотые и цепочка на месте – в шкатулке. Брошь с камушками тоже в наличии. А больше ничего такого у Ольгушки и не было.

– Может, деньги?..

– О, Господи, какие у нас деньги? Как получила она позавчера пенсию, так она и лежит нетронутая. Ольгушка на смерть собирала…

– Понятно. Похоронные… Значит, и они на месте. Извините за любопытство: где Ольга Никаноровна их хранила?

Старушка нагнулась к Глебу и доверительным шепотом, словно их мог кто-то подслушать, сообщила:

– На кухне.

– Да ну? В морозилке, что ли?

– Не смейтесь… – бабулька посмотрела на Глеба с осуждением. – Деньги лежали в железной коробке из-под печенья. А коробка стояла в шкафу, на верхней полке.

– И что, это всем вам было известно?

– А то как же. Вот пришло ее время… и не нужно бегать по собесам за помощью. Похороним ее и помянем по-людски. Все мы так деньги собираем…

У Глеба защемило под сердцем. Эх, дорогие наши бабушки и мамы! Какие же вы несовременные – наивные и доверчивые. Никакая «демократия» вас не может изменить. Вас так учили – быть честными, добрыми, порядочными. С вами уходят в мир иной остатки патриархального уклада жизни, который так не нравится революционерам разных мастей и оттенков… черт бы их побрал!

Тяжело вздохнув, он сказал:

– Понятно. Извините, но мне пора… – Глеб поднялся; но тут его осенила очень даже толковая мысль, и он быстро спросил: – А вы, случаем, не знаете, что за храм нарисован на украденной картине? Уж больно красивое место.

– Не знаю, касатик, не знаю… – бабулька снова прослезилась. – Ольгушка что-то говорила… но это было давно. Не помню.

– Всего вам доброго, – сказал Глеб; достав из кармана сто долларов, он протянул купюру бабульке. – А это мой скромный вклад… Вдруг во время похорон появятся какие-нибудь непредвиденные расходы.

– Спаси вас Бог…

Не оглядываясь, Глеб быстро пошагал к машине. На душе было горько и тяжело.

Глава 7
1915 год. Полицейская засада

Петря от волнения не находил себе места – куда-то запропастился Шнырь. После их разговора прошло уже три дня, а от Васьки ни слуху ни духу. Наконец Лупан не выдержал и пошел к нему домой.

Васька жил на Гончаровке, почти под стенами Флоровского монастыря, в бедной халупе с прохудившейся крышей; глядя на его жилище со стороны, можно было подумать, что оно вот-вот рухнет и придавит своих хозяев. Чтобы этого не случилось, Шнырь понаставил со всех сторон хаты деревянные подпорки, поэтому у человека, имеющего развитое воображение, она могла ассоциироваться с паучком, спрятавшимся под листком лопуха.

Действительно, халупа так заросла бурьяном, что с улицы ее трудно было заметить. Тем более что над ней нависали густые и плотные кроны двух старых лип. Даже сильный дождь не мог пробить эту вторую крышу; может, потому Васька и не торопился заниматься ремонтными работами.

Петря не стал даже стучать в дверь. Она была заперта – если, конечно, можно назвать запирающим устройством тонкий вербовый прутик, воткнутый в ручку двери.

В этом не было ничего необычного. Подольской и шулявской голытьбе мужского пола не имело смысла тратиться на дорогие замки. Все свое ценное имущество они носили на себе (недорогую одежонку) и при себе – папиросную бумагу для самокруток, кисет с махоркой, кошелек с медяками и добрый нож, без которого по вечерам не выходил гулять ни один уважающий себя молодой киевлянин простого сословия.

Немного посокрушавшись на предмет своей неудачи, встревоженный Лупан продолжил розыски ненадежного приятеля. Чуток подумав, он сел в трамвай и поехал на Фундуклеевскую. Петря знал там одно место, где собирались любители игры в «железку»[27]27
  «Железка» – игра базируется на номерах денежных банкнот; из цифр номера игрок выбирает какое-то количество себе, а остальные предоставляет противнику. Цифры складываются, но выигрыш определяет не все число, а только его последняя цифра. Выигрывает большая. Если же цифры окажутся одинаковыми, то объявляется ничья.


[Закрыть]. Васька Шнырь был фанатом этого способа времяпровождения.

Сегодня играли в дворницкой. Собравшийся в полуподвале народ был так увлечен процессом игры, что на Лупана никто не обратил внимания. Присмотревшись, он увидел приятеля Шныря, мелкого мазурика по кличке Белка. Он был худой, щуплый и казался мальчишкой, хотя ему уже стукнуло никак не меньше тридцати.

Говорили, что Белка – квартирный вор. В жилище он проникал через открытые форточки. Похоже, Белка был очень удачлив, потому что в полицейском управлении на него не было заведено ни одного уголовного дела. Возможно, потому, что подельники не выдавали Белку.

Только он один мог пролезть буквально в игольное ушко. А такое мастерство дорогого стоило. Его услугами пользовались многие. Особенно ценен был талант Белки тем, кто возвращался в родные пенаты после отсидки без гроша в кармане. Всего один-два вечера, и бывший заключенный мог кататься с барышнями на извозчике, угощать девиц шампанским и вообще сорить деньгами до тех пор, пока не заживут душевные раны, нанесенные тюрьмой или каторгой.

– Где можно найти Шныря? – тихо спросил у него Лупан.

– Гуляй на хрен!.. – злобно окрысился Белка, который в этот момент проиграл.

Но тут же и остыл. Он был знаком с Петрей, они даже выпивали несколько раз вместе. К тому же у Белки был добрый, быстро отходчивый нрав.

– А, это ты… – похоже, Белка только теперь узнал Лупана. – Хочешь поиграть?

– Нет. Некогда… Ты, случаем, не знаешь, куда мог деваться Васька?

Белка тоненько хохотнул. При этом его не по возрасту юное лицо вдруг превратилось в морщинистую маску смешливого сатира.

– Разве тебе неизвестно, что он не может и дня прожить без бабы? – спросил он не без некоторого осуждения.

Сам Белка был ярым женоненавистником. Может, потому, что девушки совершенно не обращали на него внимания. Даже гулящие шли с ним неохотно. А некоторые, не очень проницательные, советовали Белке вместо себя привести папашу.

– Известно… – буркнул Петря.

Он уже понял, куда клонит Белка. И сильно расстроился.

– Вот и я об этом, – сказал мазурик. – Ищи Ваську у Камбалы. Там его вчера видел Ванька Золотой Зуб.

Прозвище Камбала носила хорошо известная в Киеве «мамаша» – хозяйка дома терпимости. В свое время она тоже была проституткой и отличалась крутым, необузданным нравом. «Заведение» Камбалы славилось тем, что в нем играл пианист-тапер Шишига, виртуоз своего дела, но большой любитель оковитой, которая его и сгубила.

Конечно, в богатых киевских домах терпимости тоже были таперы; там охотно выступали цыгане, профессиональные певицы и танцовщицы. Но в Ямках такую «роскошь» могли позволить себе лишь немногие бордели.

– Спасибо, брат, – поблагодарил Петря. – Пойду я…

Но Белка уже не слушал его. Он снова поставил на кон очередной бумажный рубль…

Проходя по Ямской мимо магазина с вывеской «Искусственные минеральные воды», Петря ностальгически вздохнул: эх, жаль времени в обрез. Ему уже приходилось здесь бывать. За перегородкой, отделяющей бордель от распивочной, бывшие батрачки отдавались солдатам, матросам, гимназистам и кадетам всего за 50 копеек.

Публичные дома Ямок разделялись на три категории: дорогие – «трехрублевые», средней руки – «двухрублевые» и самого дешевого пошиба – «рублевые». Различия между ними были большими. Если в дорогих домах стояла позолоченная белая мебель, зеркала в изысканных рамах, имелись кабинеты с коврами и диванами, то в «рублевых» заведениях было грязно и скудно, и сбитые сенники на кроватях кое-как прикрывались рваными простынями и дырявыми одеялами.

Но для Петри и рубль был большими деньгами. А вот 50 копеек за «сеанс» как раз были ему по карману. Лупан снова вздохнул – на этот раз от предвкушения будущего богатства. «Если выгорит то, что я наметил, – думал он приподнято, – первым делом пойду к Мадам». Эта немного приторная, но приятная во всех отношениях особа аристократической наружности содержала бордель на Прорезной, куда хаживали богатые и видные горожане. К ней «на гастроли» даже приезжали дорогие кокотки из Вены и Парижа.

Камбала и впрямь напоминала своим внешним видом ту рыбу, от которой она получила свое прозвище. «Мамаша» была плоской, как доска, но не высокой, а какой-то расплющенной. Ее лицо, наштукатуренное дешевой пудрой «Лебяжий пух», несло на себе отпечатки всех мыслимых и немыслимых человеческих пороков. Она была жадной до неприличия, злобной, как фурия, и издевалась над своими «барышнями», как когда-то помещица Салтычиха над своими крепостными.

Окинув Петрю с ног до головы опытным взглядом, Камбала мигом определила его незавидный общественный статус. Слащавую улыбку на ее физиономии будто стерли невидимой губкой, и она грубо спросила:

– Чего надобно?

– Мне бы Ваську… – робко сказал Петря.

– Он тебе кто – сват, брат?

Лупан обрадовался. Если Камбала так спрашивает, значит, Васька находится в ее фиалковом «заведении».

– Надо мне… – ответил он с очень серьезным видом.

– А мне не надо, – отрезала Камбала и повернулась, чтобы уйти.

– Э-э, мамаша! – воскликнул Петря. – Брось эти шуточки. Зови Ваську. Ну!

Камбала хотела ответить Лупану какой-то грубостью, но, заглянув в его бешеные глаза, сдалась. Большой опыт общения с мужчинами подсказал ей, что этот чернявый молодой человек, очень похожий на цыгана, пробьется в бордель силой, если она и дальше будет кочевряжиться.

– Какой нетерпеливый… – примирительно бросила Камбала на ходу. – Жди, сейчас позову…

Ваську она не привела, а почти принесла. Он что-то бессмысленно бормотал и улыбался, как идиот. Но увидев Петрю, Шнырь неожиданно резко протрезвел.

– Друг! – воскликнул Васька. – А я тебя ждал. Пойдем к барышням… я плачу. Сегодня я щедр, я всех угощаю, потому что завтра… Тсс! – Он приложил палец к губам. – Про завтра никому ни слова. Понял?

– Понял, – с ненавистью ответил Лупан.

«Неужели Васька проболтался? Убью!» – злобно подумал Петря, и его рука помимо воли скользнула в карман, где лежал большой складной нож.

– Но нам некогда прохлаждаться, – продолжил он с нажимом на слове «нам». – Время поджимает. Собирай свои манатки и потопали.

– Ты что, меня не уважаешь?! – Васька попытался изобразить грозную мину. – Ты мне друг или портянка? Конечно, друг. Кто бы в этом сомневался. Вперед!

С этими словами он цепко схватил Петрю за рукав и потащил его за собой. Удивительно, но Васька, который еще минуту назад, что называется, лыка не вязал, теперь превратился в деятельного и сильного живчика. Лупан поневоле сдался и вскоре оказался в довольно просторной гостиной, где вокруг большого, богато накрытого стола на диванчиках и пуфах сидело много барышень разных возрастов и национальностей. И все они были «жрицами любви».

Там же, в углу возле окна, стояло старенькое пианино, и тапер Шишига, изможденный субъект неопределенного возраста с лысой, как колено, головой и сизым носом в прожилках, наяривал блатную песню «Клавиши»:

 
…Я впервые с тобой повстречался
И увлекся твоей красотой.
Я жиганскою клятвой поклялся:
«Неразлучны мы, детка, с тобой!»
 
 
Я, как коршун, по свету скитался,
Для тебя все добычи искал.
Воровством, грабежом занимался,
А теперь за решетку попал…
 

Какая-то особо чувствительная барышня даже пустила слезу – проникновенный голос Шишиги, на удивление сильный и чистый, и впрямь задевал за живое.

 
…Так прости же, прости, дорогая,
Что ты в жизни обманута мной,
Что проклятая жизнь воровская.
Свой конец ты нашла роковой.
 

– Садись сюда, – сказал Васька, указав Петре на уставленный бутылками и закуской столик в углу – поодаль от гопкомпании проституток, – Выпьем… ик!.. за нашу дружбу и… Ц-с-с!.. – Он опять заговорщицки приложил палец к губам. – Тихо! Никому ни слова!

Лупан машинально выпил. А затем тихо спросил:

– Что у них сегодня за сборище? Выходной, что ли?

– Хе-хе-хе… Выходной… Скажешь такое. У ямских барышень не бывает выходных. Для них жизнь – сплошной праздник. Сегодня они провожают свою старую подругу на пенсион. Вон она, видишь, вся в белом и в кружевах… что твое бланманже.

– А эти барышни… они что, тоже под Камбалой ходят? Многовато…

– Нет, это все товарки той старой шлюхи, что в белом, – ответил Васька, понизив голос. – К ней пришли девки даже из Прорезной.

– Не хило…

– Ну да… Выпьем?

– Некогда здесь рассиживаться, у нас дело, ты не забыл?

– Все будет в ажуре, не беспокойся. Главное, что Графчик теперь нам не помеха. Допьем и пойдем.

Петря сокрушенно вздохнул, но спорить не стал. Ему хорошо было известно, что Васька Шнырь упрямец, каких поискать. Если уж ему втемяшится в башку какая-нибудь блажь, то ее колом оттуда не вышибешь.

Пока они бражничали, действо в «заведении» Камбалы шло своим чередом. С ноги будущей «пенсионерки» сняли туфлю, и каждая из ее подружек положила туда или крупную ассигнацию, или какую-нибудь золотую вещь. Когда туфля наполнилась, все дружно потребовали, чтобы она сняла и вторую, которая тоже вскорости наполнилась деньгами и золотом.

– Это зачем? – тихо спросил удивленный Петря, у которого от жадности загорелись глаза.

– У барышень таков обычай, – ответил Васька. – Если в ход идет вторая туфля, значит, у мадам в белом шибко много «боевых» заслуг… – он хихикнул. – А вот ежели кого они не уважают, то перед той барышней ставят деревянный башмак и ссыпают в него тридцать копеек медью…

Возможно, Васька просидел бы в «заведении» Камбалы до самого вечера, но бандерша вытолкала их взашей – разгулявшиеся барышни хотели провести междусобойчик без присутствия мужчин. Из представителей мужского пола остался лишь один Шишига, но он уже давно не чувствовал потребности в женщинах, а потому барышни считали его всего лишь живым приложением к пианино.

– Потопали ко мне, – предложил Васька. – Продолжим наши посиделки. У меня припрятан штоф оковитой. Правда, со жратвой напряг… Ну да ладно, зайдем на Бессарабку[28]28
  Бессарабка, Бессарабский рынок – крупный крытый рынок, расположенный в центре Киева на Бессарабской площади, которая находится на западном конце Крещатика. Построен в 1909–1912 гг. по проекту варшавского архитектора Генриха Гая.


[Закрыть], купим чего-нибудь… – он вдруг ни с того ни с сего захихикал.

Петря хмуро кивнул, соглашаясь. Он не был пьян, хотя выпил немало, и свою главную задачу помнил отлично. Но Лупан также понимал, что сегодня Васька ему не помощник. Еще один день потерян, с тоской думал Петря, наблюдая, как Шнырь устроил спор с торговкой из-за цены на сало. Побалаболив с теткой минут пять, Васька зло сплюнул и пошел дальше, так ничего у нее и не купив.

Затем такая же история повторилась и возле другого прилавка, где торговали домашней колбасой. Закончил Шнырь свои препирательства с торговцами лишь возле больших дубовых бочек с солеными огурцами и капустой. Там он чинно-благородно купил на гривенник разных солений и покинул здание Бессарабского рынка с чувством хорошо исполненного долга.

– Это вся наша закуска? – угрюмо спросил Петря.

– Чудак человек… – Васька снисходительно ухмыльнулся. – А это что?

Он распахнул полы своего пиджака, который был размера на два больше, чем нужно, и изумленный Лупан увидел, что из пришитых с изнанки больших карманов торчат кусок сала, колбаса и две большие тарани.

– Как… когда?.. – наконец выдавил из себя Петря, который на какое-то время потерял дар речи.

– Держись меня, хлопец, – снисходительно сказал Шнырь. – С голодухи точно не помрешь. Ловкость рук – и никакого мошенничества. Главное в нашем деле – не жадничать. Бери, сколько хочешь, но не больше, чем нужно. Кстати, нам еще надо зайти в булочную Глейзера…

Когда они подошли к каменным громадам Флоровского монастыря и свернули в улочку, которая вела к хате Шныря, он вдруг сильно занервничал. Васька даже в лице изменился.

– Ты чего? – с удивлением спросил Петря.

– Чует мое сердце что-то недоброе… – ответил Шнырь.

Он остановился и начал пристально всматриваться в глубину узкой тенистой улицы, словно пытаясь что-то там разглядеть. Но вокруг царила поразительная тишина, которую нарушали только монастырские голуби, воркующие где-то неподалеку.

– Пойдем через перелазы, – решительно сказал Васька, и они начали пробираться к его хате огородами и бурьянами.

Хата по-прежнему казалась придремнувшим в тени деревьев паучком. Шнырь готов был раздвоиться: одна его половина рвалась побыстрее продолжить застолье, а другая – та, что отвечала за его безопасность и часто выручала в сложных ситуациях, – цепко держала Ваську за полы пиджака.

Что касается Лупана, то он был менее чувствительной натурой, нежели его приятель, и колебания Шныря казались ему чем-то похожим на начало белой горячки, когда человеку на хорошем подпитии мерещится разная нечисть. Но он мудро помалкивал – чтобы Васька не разозлился; уж больно много надежд Петря возлагал на их временный союз.

Предчувствие и на этот раз не обмануло Ваську. С того места, откуда они вели наблюдение за его хатой, была видна часть безлюдной улочки. И в какой-то момент на ней появился человек. Он шел, словно скользил по льду на коньках – каким-то плавным и бесшумным шагом.

Едва увидев его, Шнырь с дрожью в голосе и с большим удивлением сказал:

– Что здесь Матрос забыл?!

– Кто такой Матрос? – спросил заинтригованный Петря.

– Правая рука Федьки Графчика. Сволочной человек. Жиган. Чуть что, сразу за волыну[29]29
  Волына – здесь: револьвер (жарг.).


[Закрыть] хватается. Душегуб… Нет, но что ему здесь нужно?!

Ответ напрашивался сам по себе, но Васька боялся даже думать об этом. И все же подлая мыслишка уже втемяшилась в мозг – в самые потаенные его уголки – и время от времени выскакивала как черт из табакерки: «Неужто Графчик вознамерился взять меня и Петрю на цугундер, чтобы под пыткой узнать месторасположение могилки?»

Это было на него похоже. Шнырь достаточно хорошо знал подлую натуру фармазона Федьки Графчика и не питал на его счет никаких иллюзий. Наверное, Федька немного помараковал и решил, что сам займется раскопками. Вот сволочь!

По дороге к нему Васька все же колебался – ставить Федьку в известность о будущем предприятии или нет, – но затем благоразумие взяло верх. Воровские законы были строги и неумолимы – в своем околотке Графчик был главным распорядителем, и мимо него можно было пролететь только с подрезанными крыльями.

Тем временем Матрос приблизился к плетню, который отделял поросшую спорышом улицу от Васькиного подворья, немного поколебался, а затем с грациозностью гимнаста перемахнул его одним скоком. К жилищу Васьки его привел неумный темперамент. Когда набранная Матросом команда блатных пацанов не смогла отыскать Шныря, жиган, недолго думая, решил сам наведаться к нему в гости и вытрясти из вора душу вон, но узнать точное расположение захоронения.

Присев за кустом, Матрос некоторое время наблюдал за хатой, а потом, увидев, что она «заперта» на вербовый прутик, зло сплюнул, поднялся во весь рост и, уже не таясь, пошагал к входной двери.

– Вот гад! – с чувством сказал Васька. – Шмон хочет устроить.

Ему сразу стала понятна задумка жигана. Наверное, Матрос решил, что план Китаевского погоста с указанием точного места захоронения цинкового ящика висит у Шныря на стене. Или лежит в скрыне. Сукин сын!

– Зачем? – спросил Петря.

– Не понимаешь?

– Нет.

– Чтобы найти твою бумажку с планом… которой там нет, – в последних словах фразы явственно послышалось сожаление; Шнырю самому очень хотелось познакомиться с планом, но Петря был неумолим: «Мой козырь пусть лежит в моем рукаве».

– А… – до Лупана наконец дошло, и он мгновенно переполнился лютой ненавистью к Матросу, о котором до сих пор даже не слышал. – С-собака…

Петря так уверился, что в ящике находятся несметные сокровища, что готов был убить любого, кто встанет на его пути (хотя до недавнего времени он был мирным и богобоязненным обывателем и старался избегать не то что драк, но даже ссор).

Если до встречи с Васькой эта уверенность лишь боязливо тлела, то теперь она превратилась в большой костер. Где бы Лупан ни находился, перед его глазами плыл бриллиантовый дым, а купола многочисленных киевских храмов и церквей в обрамлении свежей зелени древесных крон казались золотым ожерельем, брошенным в высокую траву.

Матрос уже дошел до двери и даже вытащил из ручки прутик, исполняющий роль замка, как неожиданно откуда-то сбоку выскочили полицейские и попытались скрутить ему руки. Но не тут-то было.

Жиган обладал недюжинной силой, поэтому стряхнул фараонов со своих плеч, как медведь охотничьих псов. А затем помчался по улице, на ходу грубо сбив полицейского пристава, который дул в свисток, подзывая тех своих подчиненных, которые не горели желанием принять непосредственное участие в задержании.

Разъяренный участковый пристав[30]30
  Дореволюционный Киев с вошедшими в его состав в 1879 году предместьями (Куреневка, Приорка, Лукьяновка, Шулявка, Верхняя и Нижняя Соломенка) состоял из восьми полицейских участков (частей): Печерская часть, Дворцовая или Липки, Старокиевская, Лыбедская, Бульварная, Лукьяновская, Плоская и Подольская части.


[Закрыть] (в белом летнем кителе, с ног до головы вывалявшись в пыли, он стал похож на замарашку) выхватил револьвер и два раза пульнул вслед Матросу. И тут же опять упал на землю, закрыв голову руками, – жиган ответил ему выстрелами из своего нагана.

Опомнившиеся полицейские открыли бешеный огонь из всех стволов, но жигана и след простыл – он скрылся от преследователей в старом, заброшенном монастырском саду, похожем на лес, где местные пацаны обычно играли в прятки.

Васька Шнырь и Петря не стали досматривать финал полицейской засады. Едва раздались первые выстрелы, как у них словно крылья выросли за плечами. Они бежали вдоль монастырских стен до тех пор, пока хватило духу. А затем попадали в высокую траву и долго не могли прийти в себя.

Шнырь и Лупан лежали молча, пристально вглядываясь в удивительно голубые небеса, на которых не было ни одной тучки. Они словно пытались прочитать там свою дальнейшую судьбу…