Текст книги "Сухая ветка сирени"

Даже гравюра Спаса Нерукотворного в простенькой деревянной рамке, даже обыкновенная пунцовая герань и фиалки на окнах – и те сливались с окружающим, образуя тонкую, сложную и необыкновенно приятную для глаза цветную вязь.

Только через несколько минут Николай понял, что дерево поделок хоть и не крашено, но тщательно оглажено бесцветным лаком, и потому каждая дверца-боковинка шкафов, а также лавки, спинки – все несет еще и неповторимый рисунок дерева. Наверное, потому, что Грошев молчал, Тихомиров с теми же нотками в голосе, что слышались у Грачева, когда он показывал свою сушильную камеру, спросил:

– Нравится?

– Очень! – И, начиная кое-что понимать, с доброй завистью и удивлением осведомился: – Неужели все сами?

– Сам… Готовлюсь к отпуску и доделываю пристенную лавку. Вместо дивана.

– Послушайте, но рисунки, конструкции…

– При желании – ничего сложного. Только удовольствие. А мне надоела современная мебель – слишком уж инфантильная, слабенькая. Ни до чего-то не дотронься, не передвинь… Либо пятно, либо поломка. Сам не поймешь, мебель для тебя или ты при мебели, для ее обслуживания. – Он вдруг светло улыбнулся. – А так мне и Собакевичу очень нравится.

Грошев расхохотался.

– Ну не такие уж у вас… медведеподобные поделки. В них настоящее надежное изящество.

– Правда? Вы нашли точные слова. Именно этого мне и хотелось. А теперь я соединяю достижения современной техники с полезными пережитками прошлого. Мне надоели диваны с их скрипом пружин или шорохом поролона, их сальный уют. На моей лавке в обычное время ляжет ковер, но когда потребуется, выдвижная доска удвоит ее ширину, а сверху можно будет положить еще и надувной матрас.

С ним было легко и просто. Сухощавый, мускулистый, с добрым прищуром острых карих глаз, он понравился Николаю.

– Ну-с, как я понимаю, Грачев прислал вас, как истый художник к коллекционеру, у которого хранится его картина. Вы тоже решили перекрасить белую машину?..

– Была такая идея, – потупился Николай: ему стало не по себе от того, что скрывается от понравившегося ему человека. – Грачев сказал, что вы покрасили свою машину потому, что ездите зимой.

– Это только одна сторона дела, причем не самая главная. Есть и еще несколько… – Тихомиров на мгновение задумался, потом овладел собой. – Поскольку вы человек чувствующий красоту, я вам признаюсь… На светлой машине не смотрится никель. Она кажется… безликой. Для такси, служебной машины это, вероятно, идеальный цвет. Но ведь у владельца машина как бы член семьи. Поэтому хочется, чтобы она была как можно красивей. На зеленоватом фоне цвета морской волны никель смотрится ярко, светло. Он как бы подчеркивает линии машины, я бы сказал, ее пружинистость.

– Н-ну… я не смотрел так далеко. Просто что-то не нравилось.

Ответ, по-видимому, разочаровал Тихомирова, и Грошев это почувствовал. Чтобы скрыть смущение, он отошел к стеллажам с книгами. Едва ли не треть из них занимали военные мемуары.

– Хорошо вы подобрали. Такого собрания я, кажется, нигде не видел.

– Дело к старости, иной раз хочется вспомнить все, что пережили. Посмотреть на прошлое новым взглядом.

– Да, вы ведь, конечно, воевали…

– Все, что касается нашего фронта, у меня есть. И Западного и 3-го Белорусского. Потом – на Востоке…

– Я тоже служил на Востоке, – почему-то вздохнул Николай.

– Ах, вот как!.. Почти земляки… Фронтовикам дорого даже простое упоминание о местах, где, как говорят иные, нас убивали. Наткнешься на знакомое название, дату, фамилию – и вдруг сразу встает совсем, кажется, забытое. – Тихомиров ласково провел по корешкам книг. – Вот это все о нашем фронте. Точнее, фронтах. – Он снял с полки книгу генерала Калинина, погладил ее и сказал: – Действовал с его дивизией. Вместе выходили к границе. А вот в этой, – он снял еще одну книгу, – есть даже фотографии. Сам-то я не попал: помпотех… Но – как будто собственный дневник.

Он задумчиво пропустил листы книги меж пальцев. Из книги выскользнула сухая ветка темно-фиолетовой, почти черной сирени и мягко упала на пол.

Тихомиров поднял ее, понюхал и хотел было вложить на прежнее место, но Николай невольно протянул к ней руку.

– Вы любите цветы?

– Да, – ответил Тихомиров. – А эта… особенная. Обратите внимание на густоту лепестков.

Грошев взял сухую ветку сирени, вдохнул ее печальный тонкий запах и не мог не подивиться обилию лепестков в каждом цветке. Они сидели густо, словно вставленные один в другой.

– А… почему эта веточка особенная?

– Так… – уклонился от прямого ответа Александр Иванович и положил ветку в книгу. – Ну-с, пойдемте смотреть машину.

Она, конечно же, оказалась в отличном состоянии, с тем налетом щеголеватой красоты, которую приобретают автомобили в опытных и любящих руках. Грошев похвалил полировку и спросил:

– На такую красавицу нападений не было?

– Обходилось. Я ведь инженер-подполковник, кое-что смыслю в этом деле, так что, если бы кто-то и позарился, ничего бы из этого не вышло: установил кое-какие секретки.

– Расскажете?

– Нет, – рассмеялся Тихомиров. – Пока что секрет изобретателя.

Они расстались почти по-товарищески, но Грошев не мог отделаться от впечатлений странных и, может быть, опасных совпадений: владелец белой «Волги» дважды перекрашивает ее; застигнутый врасплох Согбаев справлялся у профессора о некоем «бывшем командире»; Тихомиров – бывший военный, именно у него хранится сухая ветка необыкновенной сирени, которую, по-видимому, ищут жулики.

Но в поведении Тихомирова не чувствуется фальши, притворства. Он прост и открыт. И все-таки…

Николай позвонил в автоинспекцию. Среди людей, заявивших о перекраске машины, значился и Тихомиров. Тут же выяснилось, что купил он ее в городе Н., через комиссионный магазин. Грошев немедленно послал в Н. запрос о бывшем владельце машины.

Своего начальника Николай застал расхаживающим по кабинету. Не здороваясь, Ивонин сообщил:

– Сын профессора и его невеста выезжают с туристской группой за границу. Ничего их порочащего не обнаружено. Что нового у тебя?

Николай коротко рассказал. Ивонин долго думал, потом сердито сказал:

– Ладно. Утро вечера мудренее. С утра все решим… если придумаем.

18

В пятницу утром Грошев уже знал кое-что о Тихомирове. Его жизнь можно было назвать безупречной. Только самый строгий моралист мог поставить ему в упрек, что он, женившись в конце пятидесятых годов, в середине шестидесятых разошелся.

Машину купил еще во время службы в армии. Ездит отлично. Работает в СКБ – специальном конструкторском бюро. Тут немедленно мелькнула догадка-легенда: последние потерпевшие – конструктор и его сын-студент; проверяли или пытались проверить машину профессора. Оба, даже четверо, включая сыновей-студентов, работают или учатся как раз в профиле СКБ и, значит, Тихомирова. Догадка-легенда осталась, но не она была главной в ту минуту.

Последние годы Тихомиров выезжал на машине за рубеж, а в обычное время он заядлый рыбак и грибник. Что ж… Вполне естественно, что в эту грибную и рыбачью пору он отпросился в отпуск…

Одновременно с этими данными пришла телеграмма из той колонии, где отбывал наказание Согбаев. Пути возможных сообщников Камынина и Согбаева нигде не пересекались. При выходе на свободу Вадим получил солидную сумму и поэтому мог спокойно начинать новую, честную жизнь.

Мог, но не начал…

Мысли о согбаевской судьбе прервал стук в дверь.

– Войдите!

Дверь медленно приоткрылась, и на пороге показалась маленькая девочка с челочкой, с ясными и чуть обиженными голубыми глазами. Николай сразу понял: это девочка Ивана Хромова. Сейчас появится и мать. Что ж… Так бывает часто. Непримиримые в обычной обстановке супруги в минуты опасности соединяются, забывают былые обиды. Вероятно, и жена Хромова пришла к нему, чтобы узнать о судьбе мужа, похлопотать о нем.

Пожалуй, это вовремя. Надо подсказать ей, какие характеристики нужно взять на работе Ивана, посоветовать найти адвоката. Пока что дела обстоят так, что Иван Хромов может отделаться условным сроком.

Но вслед за девочкой на пороге появилась не жена, а мать Хромова. И не было в ней той гордой печали, что так поразила Николая во время их первой беседы. Теперь к нему вошло горе. Лицо женщины потемнело, проступили новые глубокие морщины, плечи опустились, и вся она словно сгорбилась. Но глаза, ясные, светлые, будто промылись и горели ровным, затаенным светом.

– Здравствуйте, – сказала она и, не ожидая ответа, заговорила неожиданно звонким, помолодевшим голосом: – Пришла посоветоваться, как жить дальше…

– Здравствуйте, – засуетился Николай. – Садитесь. Чаю вот только не могу предложить.

– Обойдемся. Мне теперь важно знать, сколько моим охламонам дадут, чтобы свою жизнь… спланировать. – Она махнула темной, сухой рукой. – Да свою еще б кое-как спланировала, обошлась бы… А только теперь вот этот огонек планировать нужно. – Она кивнула на прислонившуюся к ней девочку.

– Что случилось, Любовь Петровна?

– Сразу или, может, по порядку, если не очень заняты?

– Давайте по порядку.

– Пошли мы с Ивановой женой передачу отнести. Ну, пока стояли, пока то, пока сё, а народ, что передачи носит, все как есть законы знает и что чем кончается – тем более. Она послушала и упала духом. Еще и передачу у нас не приняли, а она уж шепчет: «Нет, уж теперь все. Его посадили, а теперь меня таскать начнут». Это у нее бзик такой – как чуть какая неприятность, так и в вой: «Ой, таскать начнут». Буфетчица она у него – тоже понять можно. Работа сложная, денежная… «Стой, говорю, спокойнее, еще ничего не известно, вон и люди говорят, еще как суд посмотрит. А если и получат что, так все с собой возьмут, нам с тобой не оставят». Приняли наши передачи и посмеялись над нами: три кормильца на отсидке. Она – в слезы: «Вот так теперь везде будет. Нигде покоя не найдешь. Ах, зачем я с ним связывалась! Ах, зачем не развязалась!» И так мне, на нее глядя, нехорошо стало, что я и скажи: «Так развязаться никогда не поздно». – «Ах, у меня ребенок, а кому я с девчонкой нужна». – «А ты, говорю, отдай мне внучку, а сама, раз так рассуждаешь, новую жизнь устраивай». Говорю так, а саму аж трясет, ведь должна же она понять, куда ее тянет. Ведь горе у нас. Настоящее горе! А она посмотрела на меня серьезно и произнесла страшные слова: «Надо подумать»…

Любовь Петровна примолкла, обняла внучку и выпрямилась, словно расправилась.

– Ну, надумала через день… «Мы, говорит, со своими родными обсудили все и решили, что вы предлагаете правильно: ему все равно пропадать, а мне нужно новую жизнь строить – я еще молодая. Я, конечно, дочке буду помогать, продуктов, может, когда подкину, да и вам, как мы решили, это к лучшему: все-таки забота. Отвлекает». Добрая такая. Заботливая. Из Вадимовой компании.

Ну ладно… Внучку я взяла, барахлишко ее приняла и говорю: «Спасибо за твою большую заботу, тем более что решила ты правильно: трудно тебе воспитывать будет, трудно…» Она так и расцвела: «Ах, говорит, и вы так думаете. А я, признаться, побаивалась». – «А чего, отвечаю, побаиваться? Жизнь надо строить решительно. Побаиваться ее нечего. Она наша, жизнь. Не чужая. Вот за чужую и в самом деле бояться нужно». – «Я, говорит, все узнала: оказывается, сам факт заключения является исключительным поводом для развода – никто не осудит, и я об этом так и написала Ване. Он поймет, он вообще-то добрый. И умный». Вот тут меня и ударило. «И что ж, спрашиваю, отослала ли письмо?» – «Отослала, – отвечает. – Сами говорите, что жизнь нужно делать решительно».

Прожили мы с внучкой ночь, утром я на свою старую работу сходила – берут обратно с дорогой душой. Пенсионер нынче в цене и, я бы сказала, в моде. Так что прожить я теперь проживу и без ее продуктов и еще своим охламонам на посылки хватит. А пришла я к вам вот зачем. Нельзя ли то письмо Ване не передавать?

Нет, вы меня не перебивайте. А то собьюсь. Я вот своим старшим о нашем горе ничего не писала; все, пишу, в порядке, всем довольна…

– А у вас еще старшие есть?

– А как же? Что ж я, только охламонов нарожала? Два сына и две дочери есть еще. Все в разных городах, все живут хорошо. Ну, те при отце воспитывались. А эти – послевоенные. Этих я, видать, упустила. Вот за то сама и казниться должна. Моя беда, мой и ответ. Так вот что я вам скажу: Ваня в войну родился, как только муж на фронт ушел, рос он, как я говорила, слабеньким. И этот ему новый удар совсем ни к чему. Наказать, раз заслужил, – наказывайте. Тут я слова не скажу. Горе оно и есть горе. Но ведь и пожалеть человека нужно. А каково ему второй удар, да еще в тюрьме, принимать? Честно скажите, сможете то письмо не допустить или не сможете?

– Не получит он письма, – твердо сказал Грошев. – А помощи вам никакой не нужно, Любовь Петровна? Вы ведь за советом пришли…

– Чем вы поможете? Горе мое разделить вы не сможете, да я его и не дам делить – сама вынесу. Об деньгах не беспокоюсь – заработаю. А совет вот какой мне нужен, законов ведь я не знаю. Как-то так жизнь прожила, что законы эти мне вроде бы и не к чему были… Вот отдала она мне внучку, а она вся в Ваню – тихонькая, ласковая, – и вдруг она опять решит возвернуть? Это ж и мне, и Ване, и внучке снова сердце рвать. Нет, вы сейчас мне не отвечайте. Вы подумайте. Я к вам на той неделе приду. Я во вторую смену договорилась. Сменщица, я с ней лет тридцать проработала, в первую пока походит. А потом и в садик девочку устрою. Обещали. Вот утречком я и зайду. Вы мне тогда и обскажите. А то мне все враз и не обдумать, и не запомнить.

Пока Любовь Петровна говорила, Николай думал о Хромове, о деле и чуть было не спросил: «А что, если Ивана выпустят? Он с нового горя беды не наделает?» Но не спросил. Нельзя давать необоснованную надежду, нельзя рвать больные сердца.

Хромова поднялась неожиданно легко, молодо, степенно попрощалась и, как занятой человек, сообщила:

– Пойду на своих характеристики добывать – добрые люди посоветовали. Может, и поможет… Только по моей натуре эти характеристики ни к чему. Натворил – получай, а потом думай.

Она ушла, маленькая, сутуловатая, но не сломленная, а как бы обретшая второе дыхание. Вероятно, вот потому и выиграна минувшая война, что миллионы таких людей в горе нашли подспудные силы и вынесли невыносимое.

Ах, Любовь Петровна, Любовь Петровна, горе ты материнское! Обо всем мы думаем, когда что-нибудь затеваем, а вот о матерях…

Грошев встал, подошел к окну и долго вспоминал свою мать – полную, страдающую одышкой, а все равно вечно занятую и деятельную… На них, на матерях, видно, и держится белый свет, да не все это понимают. И то чаще через чужое горе.

19

Его раздумья прервал телефонный звонок. Звонила секретарша: вызывал Ивонин.

Он казался озабоченным и, как всегда, когда какое-нибудь дело осложнялось, очень деятельным.

– Ты что такой задумчивый? Что-нибудь новенькое?

– Почти, – грустно усмехнулся Николай и рассказал историю Ивана Хромова.

– Что ж раздумывать? Нужно взять подписку о невыезде и выпустить. Он, кажется, впутался в эту историю по глупости, суд учтет, разберется и, скорее всего, даст условно. – Ивонин задумался и вздохнул. – Вот возимся со всякой шушерой, и кажутся они страшнее страшного для нашего общества. А такие, как хромовская жена? А? Они, в сущности, пострашнее. И попробуй придерись – все аккуратненько, все по закону.

Он походил по кабинету, закурил.

– Ну, довольно лирики. А факты таковы: только что позвонили из Н. Тихомиров действительно купил машину в комиссионном магазине. Она конфискована у человека, осужденного за покушение на убийство при попытке ограбления.

– О-о! Вот даже как разворачиваются дела!

Ивонин словно не слушал Грошева, продолжал чеканить слова:

– Человек этот, некто Волосов, в свое время служил в одной части с Тихомировым.

– Надо немедленно обыскать машину Тихомирова.

– Надо бы, но… Тихомиров вместе с группой автотуристов уехал за границу.

– Задержать.

– И это возможно. Но есть и другие подробности. Племянница жены Камынина ушла из магазина по собственному желанию. Мотив? Переход с вечернего на дневное отделение того самого института, в котором учится сын профессора. Как реагировали на это папа и сын? Положительно. Сын подал заявление в загс, а папа предоставил ему и его невесте машину для путешествия. И они благополучно отбыли вместе с Тихомировым. Мало этого. После того как ты побеседовал с Камыниным, он разыскал Тихомирова, они долго о чем-то разговаривали. Такова ситуация. Серьезна ли она? И да и нет. Возможно, что все это лишь неприятные совпадения. Почему бы профессорскому сыну не жениться на красивой девушке, да еще к тому же студентке его же института? Почему бы Камынину не встретиться с Тихомировым? Ведь они оба автомобилисты. И так далее и тому подобное. Ну, а если это не совпадения?

– Во всяком случае, их слишком много, чтобы они не встревожили.

– В том-то и дело. Тебе нужно немедленно выехать вслед за туристской группой.

– Может, лучше вылететь?

– Нет. Я уже послал телеграмму старшему туристской группы, что ты тоже включен в эту группу и догонишь ее на дневке.

– А… а на чем же я поеду?

– Машина начальства на приколе. Документы оформляются. Дадим шофера.

– И я сразу превращусь из автотуриста в обыкновенное начальство.

– Мм… Пожалуй. Но ведь расстояние! А тебе нужно быть свежим и крепким.

– Когда выезжать?

– Сегодня же.

– Ничего. Выдюжу.

Ивонин испытующе посмотрел на Николая – спортивная фигура, крепкий подбородок, карие, твердые глаза.

– Ну, гляди… Ведь прежде чем явиться в группу, тебе предстоит проехать в Н. и ознакомиться с делом Волосова, а если представится возможность, осторожно проверить Тихомирова. Именно осторожно, не роняя ни малейшей тени на его имя.

– Да, но группа…

– Дал телеграмму. На месте тебе помогут оперативники.

– Присмотрят за интересующими нас людьми?

– Нет. Они их не знают, да и пока что им знать не нужно – все еще достаточно шатко. А вводить в курс дела новых людей – значит рисковать. Они могут неправильно понять задачу, увлечься и или вспугнуть, или нанести людям ненужную травму. Они просто присмотрят за всей группой и, если обнаружатся отклонения от нормы, будут в курсе.

– Понятно.

– Значит, задача вырисовалась такая. Главное – машина Тихомирова. Не он сам, а машина, то, что она может возить даже вопреки желанию своего владельца. Продумать, попробовать установить. Все остальное зависит от этого…

– Как держать связь?

– Обычным порядком. Все. Получай документы и принимай машину.

20

Все было ясно и понятно до тех пор, пока дело не коснулось хозяйственников. Кассирша ушла, да и денег у нее, кажется, не было: нужно было еще получать их в банке; ключ от гаража находился у завхоза, а он, естественно, уехал по делам, и когда вернется – никто не знал. Хорошо, хоть канцелярия сработала точно и документы поспели в срок.

Однако ему повезло: на доске, на которую уборщицы вешали ключи от дверей служебных кабинетов, висел и ключ от гаража. А ключи от машины предусмотрительный шофер оставил в замке зажигания. Николай поступил именно так, как учили. Открыл капот, проверил уровень масла, заглянул в радиатор, потом сел за руль и включил зажигание. Стартер не работал. Было так тихо, что он услышал тиканье собственных часов. А вот электрические часы молчали. Молчал и сигнал: заботливый шофер перед уходом в отпуск отсоединил аккумулятор.

Потому, что он сразу понял шофера, вернулась уверенность в себе и спокойная расчетливость. Он вывел машину, запер гараж и пошел в библиотеку. Карты показывали до Н. тысячу с лишним километров. На «Волге» пятнадцать-шестнадцать часов хода. Прибавить снижение скорости и, значит, потерю времени в населенных пунктах. В иных не разрешается двигаться быстрее тридцати километров.

Правила движения есть правила… Приплюсовать время на заправку горючим: в пятницу и субботу легковых машин будет очень много. Поесть нужно… Получается не менее двадцати часов. Значит, в Н. раньше второй половины дня не приедешь.

Можно, конечно, увеличить путевую скорость, но машина незнакомая, непривычная. Наконец, двадцать часов за рулем, да без привычки, – не высидишь. Значит, на половине дороги нужно поспать. Иначе, даже если и нагонишь время, на месте много не наработаешь. Свалишься от усталости.

Николай телеграфировал в Н.: «Приеду завтра вечером прошу оставить дело дежурному».

Ждать кассира он не стал, сел в машину и поехал в сберкассу, где снял свой слишком медленно растущий вклад. Дома переоделся, налил в термос горячего кофе и уложил в багажник вещи.

21

Первое время Николай вел машину осторожно, даже слишком осторожно, привыкая к ней и испытывая и себя и ее. Машина оказалась покорной. Она чутко слушалась не только руля, но и малейшего нажатия на педаль дроссельной заслонки, или, как проще и, может быть, правильней говорят шоферы, «нажатия на газ».

Пригородное шоссе легло ровным росчерком между ярко-зеленых, вошедших в силу лесов. Стрелка спидометра перевалила середину и стала клониться вправо, к сотне… Ветер усилился, посвистывая в ветровичке. Машина чуть присела, словно готовясь к прыжку. После сотни километров ветер уже не свистел, а подвывал, и Николай сбросил газ. Скоростью он владел. Значит, на больших трассах сумеет выгадать несколько часов.

Вечерняя дорога оказалась пустынной, мотор тянул отлично. Свистел ветер в ветровичках, стучали камешки по крыльям, и километровые столбы легко проскакивали мимо. Утром шоссе заполнилось машинами. Николай свернул в лесок, поспал несколько часов и после обеда уже держал в руках дело Волосова.

Поначалу это дело не показалось Грошеву ни особенно сложным, ни загадочным. Оно сводилось к тому, что гражданин Волосов А. М., 54 лет, несудимый, одинокий, беспартийный, инвалид войны второй группы и одновременно завхоз артели «Труд», весной подъехал на собственной автомашине «Волга» к новому овчарнику совхоза «Балтийская звезда» с целью похищения овцы. В это время его заметил сторож фермы гражданин Петрявичкаус Н. П. Волосов вступил со сторожем в борьбу и нанес ему охотничьим ножом тяжелые ранения в область сердца.

Только чудо спасло сторожа от верной смерти. Он оказался одним из первых, кому в этом районе сделали операцию на сердце.

Волосов своего поведения не оправдывал, но считал, что его черт попутал, а потому и сам факт преступления помнил смутно. На все вопросы следователя отвечал неуверенно: «Не помню, может быть, и так».

Однако выздоровевший сторож нарисовал несколько иную картину преступления. Его удивило не то, что за овчарню проехала машина. В этих местах в минувшую войну шли упорные бои, и летом сюда приезжает немало фронтовиков. Насторожило, что водитель машины, спустившись в лощинку, слишком долго не выходил из нее – что он мог увидеть в сумраке зеленой в эту пору весенней ночи, сторож не понимал и подумал, что с человеком произошло несчастье.

Когда Петрявичкаус тоже спустился к лощинке, из зарослей кустарника выскочил неизвестный и вначале сбил сторожа непонятным приемом с ног, а уж потом, лежачего, несколько раз ударил ножом.

Свидетелей этого происшествия не нашлось. Волосова осудили. За него никто не хлопотал, и о его судьбе никто не беспокоился, потому что, как он утверждал, все его родственники и близкие погибли во время войны. В заключении Волосов умер от рака желудка. Через некоторое время умер и сторож.

Чем дольше думал об этом деле Грошев, тем удивительней ему казалась разница в показаниях Волосова и Петрявичкауса. Впрочем, Волосов не отрицал предложенного сторожем варианта, но и не подтверждал его.

– Затмение на меня нашло, – твердил он. – Ничего не помню.

В деле имелись справки о ранении и контузии Волосова, заключения медицинской экспертизы, в которой Волосов признавался вменяемым.

Словом, суд взвесил все обстоятельства дела, личность преступника и многое иное. Волосов получил по заслугам. И следствие и суд действовали объективно и гуманно. Но в то время они не имели той версии, легенды, которая теперь была у Грошева и нуждалась в тщательной проверке. Вот почему Николай попросил местного оперативника Радкевичиуса отвезти его к совхозной овчарне.

Свою машину Грошев оставил и поехал на милицейской.

Справа и слева от обсаженной вековыми деревьями дороги быстро проносились ухоженные поля, рощицы, проплывали хутора. Одну из рощиц неторопливо и настойчиво атаковывали два бульдозера. Они срезали кустарник, выдирали из земли пни и еще не вошедший в силу подрост.

Было в этом неторопливом, расчетливом движении тяжелых машин нечто такое, что встревожило Николая. Там, где он вырос, к деревьям относились уважительно. Их берегли, за ними ухаживали.

– Зачем такая жестокость? – спросил он Радкевичиуса.

– Корчуют? Видите ли, хутора сселяются в поселки. Остаются брошенные усадьбы. Зачем же пропадать земле?

Кажется, все было логично, но жалость к деревьям все еще держала Грошева, и он почему-то смущенно пробормотал:

– Но ведь это роща… Или сад. Разрослись бы…

Радкевичиус рассмеялся.

– Деревья, лес, роща в наших местах не всегда друг. Простоит такая брошенная роща несколько лет, выбросит пасынков, семена во все стороны, и пахотная земля превратится в неудобь. А там, глядишь, и болото подберется. А пашни здесь и так не слишком много – в войну поля позарастали, да и за самой землей всегда требовался присмотр. Сейчас, когда хуторяне уходят в поселки, пашни прибавляется. Значит, богатеем. И здорово богатеем.

Грошев молчаливо согласился с оперативником и перевел разговор.

– Повсеместное явление это самое богатение. А у вас в связи с этим работы не прибавляется?

– Ну, это богатство звериных инстинктов не вызывает. Оно общее, работает на всех. Поэтому профессиональных преступников все меньше и меньше становится, практически, кроме гастролеров, их и нет. А вот непонятные случаи, вроде того, по которому мы едем, еще бывают. Молодежь иногда срывается в блатную романтику. Пожилые люди вдруг начинают переживать периоды, так сказать, первоначального накопления. Но в целом… В основном – профилактика.

Все правильно – такое происходит повсеместно. Так что же толкнуло Волосова на преступление? Романтика? Почти исключается. Солдат, пожилой человек, он видел и знал многое. Дешевой романтикой его не возьмешь. Припадок накопительства? Возможно… Но ведь и так было все необходимое, есть даже известная зажиточность. Однако вот странность: сберегательной книжки у Волосова не нашлось. Значит, могло случиться, что, купив автомашину, он израсходовал все свои сбережения и решил поправить дела воровством. Вариант возможный. У пожилых людей есть в чем-то оправданное стремление отложить на «черный день».

– Скажите, в вашем районе овец много?

– Н-ну… – удивился странному вопросу оперативник. – Не очень много, но есть.

– И на рынке баранина бывает?

– Да. У нас, кстати, рынки великолепные и цены на них, как правило, ниже государственных. Особенно в базарные дни.

Вот в том-то и дело, гражданин Волосов. Не верится, чтобы вы собирались украсть овцу. Даже решив заново приступить к накопительству. Ей, той овце, в базарный день и цена-то по местным понятиям грошовая. И вы ради тех денег на преступление не пойдете – ведь знали, что овчарни охраняются. Нет, не пойдете – риска много.

– Вы лично знали Волосова?

– Да, работал тогда в опергруппе. Поэтому меня и направили для связи с вами.

– Как он вел себя в быту?

– Очень скромный, тихий. Бывшая хозяйка, у которой он купил полдома, стирала ему, убирала, а готовил он сам. Копался в огородике – сада не разводил. Иногда выпивал, но очень редко и немного, часто выезжал на взморье, особенно в какой-нибудь порт, и околачивался там целыми днями. На допросе утверждал, что с детства мечтал стать моряком и вот теперь, под старость, полюбил сутолоку порта, запах моря и разноязычную речь.

Опять все логично и… романтично. Но в таком случае Волосову следовало бы поселиться у моря. Человеком он был свободным, и где покупать дом – для него значения не имело.

– А с этой… разноязычной речью он связан не был?

– Не думаю… Во всяком случае, никаких сигналов ни по каким каналам не поступало. На работе – скрупулезно честный и хозяйственный. Отчетность в ажуре, ни о каких «левых» сделках никто не слышал. Словом, и мне и остальным казалось, что с ним и в самом деле произошел психический срыв – у контуженных это, к сожалению, бывает. Либо… Либо следствие, и я в том числе, допустило некий просчет. Иначе мы бы не ехали на место преступления вторично.

– Вы его биографию вглубь копали?

– Из крестьян, призван в сорок первом, на следующий год, раненным, попал в плен, бежал, жил в приймаках на оккупированной территории: плохо заживала рана. Потом, опасаясь угона в Германию, ушел в леса, вступил в партизанский отряд и после встречи с Красной Армией стал командиром отделения, потом старшиной. Остался на сверхсрочную, но заболел и уволился. Поскольку родных у него нет, осел в нашем городе. Все логично.

– Пожалуй…

22

Машина свернула с шоссе, промчалась по гравийке, потом выехала на проселок, огибающий теперь не новые, а просто добротные совхозные постройки. Радкевичиус показал на разросшийся кустарник:

– Вот здесь все и произошло.

Грошев вышел из машины, и дисциплинированный шофер немедленно развернул машину. Николай молча смотрел на разросшиеся кусты сирени – уже мелкой, вырождающейся и дичающей. Не с этих ли кустов была сорвана та ветка сирени, что искали жулики?

– Здесь тоже были хутора?

– Да… И овчарня стоит на месте хутора. И там… И во-он там. В начале и в конце войны здесь шли тяжелые бои, часть хуторов сожгли и сровняли с землей еще в те годы.

– А почему же совхоз не корчует заросли? Неужели ему не нужна пахотная земля?

– Поначалу боялись снарядов и мин, потом саперы проверили, но ведь здесь масса окопов, воронок. Вручную не сделаешь, а техники было маловато. Стали использовать места под выпасы – потому и овчарня на этом месте. Сейчас техники много, будут и корчевать и окультуривать.

Опять все правильно. Волосов мог приехать сюда потому, что его здесь, как говорят фронтовики, убивали. Память сердца, память о незабываемых днях и переживаниях…

Но тогда не совсем понятно поведение сторожа. Он знал, что сюда приезжают фронтовики. Что же его могло удивить в поведении человека, который хотел побыть на месте прежних боев в одиночестве и заново пережить многое, что было в его жизни? Почему сторож стал следить за Волосовым? Что ему показалось подозрительным?

– Скажите, Петрявичкаус местный?

– Да, с этих хуторов.

– Во время войны был в оккупации?

– Да…

– А где задержали Волосова? На месте преступления?

– Нет. Отсюда он уехал в порт, но предварительно заехал домой. А задержали его уже по дороге в Белоруссию.