Текст книги "Тени сна"

Глава четвёртая

Гюнтер настолько проникся замедленным ритмом жизни города, с его безлюдными улицами, пустовавшими магазинами, барами, закусочными, что, когда вернулся обедать в «Звезду Соломона», его поразило обилие посетителей. В помещении стоял рокочущий гул голосов, табачный дым, несмотря на открытые окна, слоями висел в воздухе, и, рассекая эти слои, между столиками сновала знакомая Гюнтеру официантка. Публика подобралась самая разношерстная: от молодых людей у окна, как в униформу затянутых в чёрные кожаные комбинезоны, до священника в углу. За некоторыми столиками были свободные места, но подсаживаться в чужую компанию означало вступить в разговор. А разговорами Гюнтер был уже сыт. Теперь ему хотелось просто есть. Поэтому он выбрал, как ему показалось, меньшее из зол – столик в центре зала, за которым сидел благообразный старик с огромными рыже-выцветшими бакенбардами. Одет он был как на приём к принцу Уэстскому – чёрный смокинг, белоснежная манишка, стоячий воротничок стягивал широкий чёрный атласный бант, на голове плотно сидел лакированный цилиндр. Положив ладони и подбородок на крюк зонтика-трости, он задумчиво созерцал пустую поверхность стола.

– Разрешите? – взявшись за спинку свободного стула, спросил Гюнтер. – Не занято?

Обладатель выцветших бакенбард поднял прозрачные глаза.

– Что вы, что вы!

Цилиндр на голове старика на мгновение приподнялся, обнажив обширную плешь, губы расплылись в приветливой улыбке, а собравшиеся у глаз морщинки засияли радушием. Старик оказался как две капли воды похож на Олле-Лукое.

– Присаживайтесь, сударь, присаживайтесь… Милости прошу.

Гюнтер сел и посмотрел по сторонам, разыскивая глазами официантку.

– Магистр Бурсиан. – Цилиндр на голове старика вновь приподнялся. – Осмелюсь полюбопытствовать, с кем имею честь сотрапезничать?

– Гирр Шлей, – кивнул Гюнтер.

– Весьма рекомендую, сударь, заказать отменнейшее блюдо здешней ресторации – грибы в сметанном соусе, – доверительно наклонившись, проговорил магистр Бурсиан. – Необыкновенное блюдо, смею-с заверить! Помню, мы в тридцать четвёртом с Гансом Христианом…

Подошла официантка, и магистр вежливо замолчал. Гюнтер заказал обед, в том числе и рекомендованные грибы. По лицу магистра скользнула благожелательная улыбка, так сильно сближавшая его со сказочным персонажем, и Гюнтер невольно подумал, уж не с Андерсеном ли они здесь в тридцать четвёртом?..

– Сударь впервые в нашем городе? – вновь полюбопытствовал магистр, как только отошла официантка.

– Да.

– Прибыли-с по делам, или…

– Или.

Магистр Бурсиан понимающе склонил голову.

– Прелюбопытнейший у нас городок, должен отметить! Пожалуй, во всей Европе не сохранилось города в столь первозданном виде, как наш Таунд.

Гюнтер откинулся на спинку стула и рассеяно обвёл взглядом зал. Магистр Бурсиан всё-таки кое-что знал и о современности, а то он уж было подумал, что старик застрял в своём мироощущении где-то посреди прошлого века. Интересно, он магистр чего – наук, или какого-нибудь тайного ордена? Впрочем, для магистра ордена, пусть даже тайного, слишком уж заштатным был городишко Таунд.

Из-за столика, за которым сидел священник, поднялись мужчина и женщина. Они словно сошли со страниц журнала мод начала века – женщина в тёмном глухом платье до самого пола и в шляпке с вуалью, а мужчина во фраке, котелке и с тростью. Женщина сразу же направилась к выходу, а мужчина, наклонившись над столом, что-то тихо сказал священнику, затем догнал женщину и корректно подхватил её под локоть. И только тут Гюнтер узнал в мужчине охотника из мотеля – слишком уж не вязалась фрачная пара с заляпанным тиной охотничьим костюмом и пурпурным халатом чёрными драконами.

– Это наш бургомистр, – перехватив взгляд Гюнтера, сказал магистр Бурсиан. – Доктор Иохим-Франц Бурхе.

«Значит, бургомистр, – подумал Гюнтер. – Теперь понятно, как к нему попали документы следствия…»

– … А его спутница – баронесса фон Лизенштайн, – продолжал магистр. – Да, не удивляйтесь, у нас живут и титулованные особы…

Его лицо внезапно приобрело скорбное выражение.

– У баронессы большое горе, – сообщил он. – Похитили её новорождённую дочь.

Действительно, фамилия одной из рожениц была фон Лизенштайн. Впрочем, у неё дочь, а у бургомистра сын. И всё же Гюнтер спросил:

– Вы сказали: её дочь. А мне показалось, что они супруги.

Магистр Бурсиан смутился.

– Наш бургомистр закоренелый холостяк, сударь.

Гюнтеру ничего не оставалось, как хмыкнуть.

– Интересно, а как смотрит барон на его закоренелость?

– Барон Лизенштайн светский человек. И прошу, сударь, простить великодушно – мне бы не хотелось продолжать разговор на эту тему. По городу о докторе Бурхе и баронессе фон Лизенштайн и без того ходит предостаточно сплетен.

– И одна из них, что ребёнок, – Гюнтер намеренно сказал «ребёнок», а не дочь или сын, – у баронессы от доктора Бурхе? Я правильно понял?

Магистр Бурсиан поджал губы и уставился на Гюнтера неподвижным взглядом прозрачных глаз.

– Извините, – потупился Гюнтер.

Подошла официантка и поставила на столик закуски: зелёный салат на тарелке и какую-то серую неаппетитную массу, напоминающую застывший топлёный жир, в металлическом судке. Гюнтер пододвинул к себе салат и с неприязнью покосился на судок. Послал бог сотрапезника! Любопытно, как он будет это есть – ковыряя вилкой, или черпая ложкой? Аппетит у Гюнтера заметно убавился.

– Это грибы, – пояснил магистр Бурсиан, и Гюнтер чуть не поперхнулся салатом. – Извольте-с отведать.

Несколько растерявшись, Гюнтер непроизвольно бросил взгляд на пустую поверхность стола перед магистром.

– Извините, сударь, что не могу разделить с вами трапезу, – понял магистр. – Я только что отобедал.

«В цилиндре», – раздражённо подумал Гюнтер. Вспомнилось, что «пастух» Мельтце тоже пил пиво в шляпе. Может быть, и магистр не снимает цилиндра не по своей воле? Гюнтер попытался вспомнить, сидел ли бургомистр за столиком в котелке? Нет, вроде бы взял трость и надел котелок после того, как встал.

С некоторым предубеждением Гюнтер воткнул вилку в вязкую по виду серую массу и чуть не перевернул судок, не встретив ожидаемого сопротивления. Комок сметанного соуса сполз с вилки, и на зубьях повис сморщенный, похожий на засохшую почерневшую поганку, гриб. Прямо сказать, вид у него был не из аппетитных. Гюнтер не отличался особой брезгливостью. Вот Элис терпеть не могла, если за столом даже упоминали о чём-то таком. Однажды её целый день мутило, когда за завтраком их сын Петер сказал, что рубиновые бусинки желе на пирожном похожи на глаза лягушонка Цируса из известного сериала мультфильмов. Но только теперь, неся гриб ко рту, Гюнтер впервые по-настоящему посочувствовал бывшей жене. Он положил гриб в рот и содрогнулся.

– Ну и как? – вежливо поинтересовался магистр Бурсиан.

Гюнтер некоторое время сидел неподвижно, затем заставил себя сделать несколько жевательных движений. Ему с трудом удалось перебороть дурноту. Вкусовые рецепторы, наконец, заработали, и он неожиданно ощутил, что такое неаппетитное с первого взгляда грибное блюдо необычно приятно на вкус.

– Н-да, – кивнул он. Испорченное настроение стало улучшаться. – Весьма оригинально. Благодарю за рекомендацию.

Он пододвинул грибы поближе.

– Блюдо, как принято сейчас говорить, фирменное, – заметил магистр Бурсиан. – Его рецепт принадлежит первому хозяину трактира Гансу Вандебергу. Конечно, и сейчас здесь неплохо готовят. Но современной кухне, – здесь в голосе магистра прорезались грустные нотки, – далеко до кухни трактирщика Ганса.

Грусть магистра была столь неподдельной, будто ему на самом деле приходилось вкушать блюда трактирщика Ганса.

Мимо столика, степенно направляясь к выходу, прошествовал священник. Гюнтер рассеяно посмотрел на него и невольно задержал взгляд. В руках у священника была трость. Как две капли воды похожая на трость бургомистра.

– Это наш приходской священник, преподобный отче Герх, – сообщил магистр Бурсиан, но на этот раз не предугадал вопрос.

Гюнтер обвёл взглядом зал. У «пастуха» Мельтце была такая же трость. И у многих посетителей тоже… Разве что их не было у ребят в чёрных комбинезонах, да магистр опирался ладонями на крюк зонтика. Гюнтер вспомнил, что и у немногочисленных прохожих, которых он встречал на улицах, зачастую были точно такие же, как с поточной линии, трости.

– Я смотрю, в вашем городе весьма скрупулёзно придерживаются моды девятнадцатого века. Но почему такое однообразие в тростях? Других не производят?

– Других не покупают, – загадочно возразил магистр. – Настоящая осина…

Гюнтер не понял.

– И что, они все вот так?..

Он сымитировал, будто снимает и вновь надевает набалдашник.

– Но ведь вы, сударь, тоже пришли сюда не с пустыми руками? – медленно, с расстановкой произнёс магистр ещё более загадочную фразу и выразительно указал глазами на нагрудный карман пиджака Гюнтера.

– Что вы имеете в виду? – спросил Гюнтер, глядя прямо в глаза магистра. Во времена стажировки в политической полиции его учили, что даже когда собеседник рекомендует обратить внимание на не застёгнутую ширинку, то проверять нужно руками, а не взглядом, чтобы не рассредоточивать внимание. А то, что карман пуст, Гюнтер знал наверняка.

В прозрачных глазах магистра мелькнула тень.

– Простите, сударь, – стушевавшись, проговорил он, – не смею больше вас отрывать от трапезы.

Магистр встал и, чуть приподняв цилиндр, поклонился.

– Если выпадет свободная минута, милости прошу поболтать со стариком, – сказал он и, опустив Гюнтеру в нагрудный карман визитную карточку, направился к выходу.

Гюнтер сдержанно кивнул, поблагодарив за приглашение, и проводил магистра взглядом. Магистр вышел из ресторана, и через оконный проём Гюнтер увидел, как он неторопливо, по-старчески опираясь на зонтик, пересекает улицу. Что-то в его фигуре показалось странным, но разобраться в чём дело, Гюнтер не успел. Подошла официантка, загородила собой окно и принялась выставлять на стол тарелки.

Гюнтер достал презентованную ему визитку. В нагрудном кармане действительно ничего больше не было, но сквозь ткань подкладки он ощутил тяжесть пистолета, находившегося во внутреннем.

«Неужели пиджак так морщит от этой игрушки, что магистр заметил?» – подумал он.

Красивым почерком с завитушками, но почему-то ржавыми выцветшими чернилами на визитке было выведено:

ДЕЙМОН ВААЛ БУРСИАН

магистр ликантропии

Таунд, Стритштрассе, 13

«Всё-таки магистр наук», – подумал Гюнтер, хотя и не знал, что такое ликантропия.

Он пододвинул к себе суп и снова посмотрел в окно. По залитой полуденным солнцем улице катил тележку знакомый продавец жареных каштанов и кукурузы. Переднее колесо у тележки виляло, отчего она подпрыгивала на булыжной мостовой; прыгала и вихляла куцая тень тележки, и от этого казалось, что и сам продавец прихрамывает. И тут Гюнтер понял, что показалось ему странным в фигуре магистра. У магистра не было тени.

«Вот так и появляются жуткие истории о привидениях и рождаются суеверия», – подумал Гюнтер. Профессия детектива приучила его всё подвергать сомнению и анализировать. Он неторопливо перечитал визитную карточку. Ржавые чернила производили впечатление, будто писали кровью (непосвящённый человек вряд ли бы догадался – настолько это непохоже), а от двойного имени магистра тянуло серой и нечистой силой. Вероятно, и фамилия магистра принадлежала потустороннему миру, но познания Гюнтера в демонологии не отличались особой глубиной. Неторопливо поглощая суп, он скрупулёзно проанализировал поведение магистра, их разговор, визитную карточку, отсутствие у магистра тени и нашёл, что мистификация была добротной, хорошо поставленной и психологически продуманной. Рассчитанной на самого тупого и невежественного – фокус с тенью – и самого недоверчивого и предвзятого – письмо кровью. Конечно, трудно объяснить фокус с тенью, хотя в цирке иллюзионисты добиваются её исчезновения, то ли при помощи зеркал, то ли путём поляризации света, то ли ещё как-то…

«Кстати, некоторые иллюзионисты тоже называют себя магистрами», – с улыбкой вспомнил Гюнтер.

А вот с письмом кровью магистр, пожалуй, перемудрил. Чересчур тонко. Даже в полиции вряд ли кто видел что-нибудь подобное. Во всяком случае, Гюнтеру не приходилось. А увидел он такую записку во время своего последнего дела, уже работая частным детективом, полгода назад. Тогда некоронованный король европейской печати Френсис Кьюсак поручил ему установить, с кем водится его четырнадцатилетний отпрыск. Дело оказалось необычно простым и столь же необычно прибыльным. Поначалу, когда Кьюсак объяснял цель задания, Гюнтер подумал, что мальчишку втянули в одну из многочисленных молодёжных банд, где он, к большой тревоге папаши, пристрастился к наркотикам. Но всё оказалось неожиданней. Молодой Огюст Кьюсак, единственный наследник престола газетной империи Кьюсаков, влюбился в тринадцатилетнюю дочку посудомойки из ночного ресторана на Авенюштрассе в Брюкленде. Посудомойка была еврейкой, эмигрировавшей из России в Израиль, а потом в Европу, и это, как потом понял Гюнтер, тоже относилось к делу. А у её дочки было странное имя Маша… Любовь их была удивительно чистой и трогательной (до смешного, как тогда подумал Гюнтер). Они даже составили своеобразный документ: по-детски наивную клятву верности. По слову, чередуя друг друга, они писали клятву собственной кровью – Огюст по-французски, Маша по-русски (к удивлению Гюнтера иврита она не знала). Когда Кьюсак-старший узнал, где и с кем пропадает его сын, его чуть не хватил удар.

По странному стечению обстоятельств в этот же день удар поджидал и Гюнтера. От него ушла жена.

А история любви Огюста и Маши закончилась на следующий день. Кьюсак-старший перевёл свою контору в Париж, а Огюста услал в Новый Свет: то ли на Гавайи, то ли во Флориду. А мать Маши выгнали с работы…

От обеих историй – семейной жизни частного детектива Гюнтера Шлея и любви двух подростков – остались лишь два клочка бумаги: прощальная записка Элис, написанная шариковой ручкой, и кровавая клятва верности юных Огюста и Маши.

Лёгкое постукивание карандаша о блокнот вывело Гюнтера из задумчивости. Перед ним стояла официантка, счёт лежал посреди столика. К своему удивлению, обед он уже съел. Извинившись, Гюнтер расплатился.

Ресторан почти опустел. Только у окна по-прежнему сидела компания молодых ребят в чёрных комбинезонах. Часы на стене показывали два – обеденное время закончилось. Магистр Бурсиан конечно бы объяснил, что здесь обедают служащие бургомистрата, или же работники сыроварни. Хотя для работников сыроварни публика имела несколько экстравагантный вид.

Гюнтер бросил взгляд на оставшуюся компанию. Утренних знакомых среди них не было. Девушки наравне с парнями вяло цедили драконью кровь, изредка кто-нибудь бросал пустую фразу, остававшуюся без ответа, лица у всех были сонные и помятые. Впрочем, неудивительно, если они всю ночь носятся на мотоциклах. На спине одного из парней белой краской было написано «sibi vivere»[2]2
  живи, пока живется (лат.).


[Закрыть], а когда Гюнтер проходил мимо их столика, то прочитал надпись и на груди у одной из девушек – «daemon familiaris»[3]3
  дьявол-приятель (лат.).


[Закрыть].

Латыни Гюнтер практически не знал, но, совершенно случайно, ему было известно значение последней надписи. Что-то вроде «личного наставника» Сатаны для новообращённых ведьм и колдунов. Похоже, ребята увлекались ведовством всерьёз.

В туалете Гюнтер внимательно осмотрел себя в зеркале, одёргивая пиджак то так, то этак. Определить, что во внутреннем кармане находится пистолет, было невозможно. Как же магистр догадался?

Он вышел на улицу и подумал, что никогда ещё так бестолково не начинал следствие. Наниматель обычно очерчивал круг заинтересованных лиц, поработав с которыми можно было определить линию следствия. Здесь же – полный хаос. Правда, круг наниматель очертил. Меловой. И не один, а целых два. А вот с заинтересованными лицами было туго. Из них Гюнтер мог назвать только одно, и то, с большой натяжкой. Не лицо, а морду. Кота. Впрочем, сам виноват. Тогда, в душевой, даже не удосужился узнать имени нанимателя. Теперь за промах в мотеле приходилось расплачиваться ногами и досужими разговорами. Кстати, правая нога уже начинала ныть.

И вновь перед ним потянулись казавшиеся уже бесконечными кривые улочки города, магазины, бары, кафе с как на подбор постными лицами продавцов, барменов и официантов, не желающих вступать в праздные разговоры. К вечеру в желудке Гюнтера булькало, взбиваясь коктейлем, кружек пять пива, два эклера, порция мороженого, три сосиски и один омлет. Лацкан пиджака украсился двумя значками с видами Таунда, а карманы стали оттопыриваться от сувениров и мелких покупок: набора открыток, лайковых перчаток, курительной трубки, медальона от сглаза с изображением какой-то варварской рожи, пакетика булавок, пакетика корицы, трёх носовых платков, пары носков, кассеты антиникотиновых фильтров и даже метрового рулончика кружева и пачки презервативов.

Уже смеркалось, когда он остановился перед витриной аптеки. Трафарет на дверях оповещал, что аптекарь Гонпалек принимает круглосуточно, но ниже висела табличка «закрыто», а сами двери были заклеены бумажной полоской с чернильной расплывшейся печатью. Гюнтер перечитал трафарет два раза, прежде чем уяснил смысл написанного, и, поняв, до какой степени отупения дошёл, решил, что на сегодня пора закругляться.

Рассеянным взглядом он окинул окружавшие его дома и повернулся, чтобы уйти. Но так и не сделал шага. Как ни заторможено было сознание, оно зацепилось за что-то такое, что заставило остаться на месте. Он прикрыл глаза и постарался понять, за что зацепился взгляд. Но память ничего не подсказывала, и тогда он снова посмотрел вдоль улицы.

В глубине улицы сгущался полумрак, словно пряча что-то, но сознание подсказывало, что зацепка находится где-то ближе, рядом. И связана она не с темнотой, а со светом. Взгляд скользнул по редким освещённым окнам и остановился на мягко светившейся сквозь шторы витрине магазинчика напротив. Тенью на стекле лежала надпись: «Кондитерские изделия фру Брунхильд».

Словно щёлкнул слайд-проектор, сменив туманный некачественный позитив витрины на чёткий и ясный. Усталость и заторможенность исчезли. Несомненно, это была другая фру Брунхильд – трудно предположить, что она в одном лице совмещает обязанности сиделки в госпитале святого Доменика и хозяйки магазина кондитерских изделий. Хорошо бы, чтоб обе фру Брунхильд оказались родственницами, а не просто однофамилицами – даже в столь маленьком городке такое может случиться.

Гюнтер снял уже не нужные солнцезащитные очки и направился в кондитерскую. Во всяком случае, как решил он, лишний эклер ничего нового к смеси в желудке не добавит. Открыл дверь, и над головой привычно звякнул колокольчик. Честное слово, если бы ему поручили создать герб города Таунда, он обязательно изобразил бы на нём дверной колокольчик.

В кондитерской стоял густой тёплый запах свежей сдобы, и от этого казалось, что стены заведения облицованы не тёмным деревом, а плитами шоколада. С первого взгляда могло показаться, что кондитерская процветает – оформление в стиле ретро требовало солидного капитала. Но свисающая с давно не белёного потолка старомодная люстра с пыльными стеклянными подвесками говорила о том, что последний раз стены обшивались как минимум лет пятьдесят назад, и только благодаря вернувшейся моде кондитерская выглядит столь солидно. У витрины стояли три столика для посетителей, а через всё помещение протянулась стойка, загромождённая вазочками с пирожными, конфетами и шоколадом, над которыми, блестя никелем и хромом, возвышались агрегат для приготовления мороженого, большой миксер, сублимационная кофеварка и даже русский самовар. Что больше всего удивляло Гюнтера в заведениях Таунда, так это отсутствие музыкальных и игровых автоматов и телевизоров.

Вначале ему показалось, что в кондитерской никого нет. Но тут же между миксером и кофеваркой он увидел выглядывающую из-за стойки голову с длинными, седыми, неопрятно уложенными волосами и сморщенным, изборождённым морщинами лицом. Свободно лежащие чуть ли не на всю ширину стойки сухие тощие руки создавали странное впечатление, будто человек за стойкой сидит на полу. Он был в столь глубокой степени старости, что определить пол только по лицу или рукам не представлялось возможным.

– Добрый вечер, – поздоровался Гюнтер.

– Не уверен, – скрипучим бесполым голосом отозвалась голова. – Вряд ли вечера в Таунде можно назвать добрыми. Проходите, садитесь.

Гюнтер взгромоздился на стул у стойки. Кисти рук подтянулись к подбородку головы, и узенькие острые плечи, натянув серую материю коротких рукавчиков то ли рубашки, то ли платья, упёрлись в мочки ушей.

– У вас усталый вид. Кофе?

– Да, пожалуй, – кивнул Гюнтер. – Спасибо… э-э… фру Брунхильд.

Человек за стойкой снисходительно улыбнулся.

– Можно и фру Брунхильд, – согласился он. – В моём возрасте это уже не имеет значения.

Гюнтер недоумённо поднял брови.

– Фру Брунхильд – моя сестра, – объяснил человек за стойкой и, повернувшись боком к Гюнтеру, включил кофеварку. Из-за края стойки стал виден безобразный горб.

– Младшая. Вот уже два месяца я её подменяю, – продолжало объяснение горбатое оно. – А мне, вообще-то, здесь нравится. Днём люди часто заходят, есть с кем поболтать, или хотя бы переброситься парой слов. Только вот по вечерам скучно. Раньше, когда аптекарь Гонпалек был жив, он торговал напротив, мы частенько беседовали с ним по вечерам за чашкой кофе. Очень эрудированный человек был. Приятно послушать. Сломали… Пожалуйста, ваш кофе.

Гюнтер взял чашечку, сделал маленький глоток.

– Сахар? Сливки? Бизе? Эклер?

– Я бы закурил, с вашего позволения.

На мгновение на старческом лице появилась тень колебания.

– Пожалуйста.

Перед Гюнтером появилась пепельница, извлечённая из-под стойки.

– Детей в это время сюда уже не водят, да и взрослые тоже… Вы первый мой вечерний посетитель после Гонпалека.

Гюнтер закурил.

– Я не совсем понял, что значит – сломали? Убили?

Старческие губы сложились в куриную гузку, фыркнули.

– Сломали – значит сломали. А убили… По официальной версии Гонпалек повесился. Только спрашивается, кому нужна рука и внутренние органы самоубийцы?

Гюнтер насторожился. Опять лист номер двадцать три из другого дела. Он изобразил на лице крайнюю степень недоумения.

– То есть?

– А почему, по-вашему, вечером в Таунде не встретишь прохожих, а окна на ночь запираются ставнями? Вы ведь приезжий и заметили, вероятно, что люди в Таунде не особенно разговорчивы. Я – исключение. В моём возрасте по-другому смотрят на жизнь. Так сказать, из-за кладбищенской ограды. А потом, я люблю поговорить, старческое наверное, и мне уже всё равно, придут ко мне ночью, или не придут. Говорят, что старые люди особенно дорожат жизнью. Возможно. Я – нет. Для меня ее осталось так мало, что мне плевать на страх, которым охвачен весь Таунд. Последние дни жизни я хочу провести так, как мне хочется. А из моих пристрастий осталось одно – приятно провести время в беседе с кем-нибудь. Так зачем отказывать себе в последнем удовольствии, не так ли?

– Ну… – неопредёленно протянул Гюнтер. Ему была не совсем понятна связь между молчанием горожан и самоубийством аптекаря.

– Так вот, о руке и внутренних органах. В средние века из частей тела повешенного еретика готовили разные бесовские снадобья. Теперь понятно?

– Вы хотите сказать…

– Именно. Ещё кофе?

Гюнтер машинально кивнул. Его передёрнуло.

– Мерзко!

– Почему же? Если вдуматься, то почти то же самое делают с трупами в морге. Различие состоит лишь в том, что для снадобий требуются части тела непременно с висящего трупа, только с еретика, и операция проводится не когда вздумается, а ровно в полночь.

– Еретика… – пробормотал Гюнтер. – Пожалуй, мы все в наше время годимся для такой роли.

– Да. Но Гонпалек особенно. Мы, так сказать, не выявленные еретики. А аптекарь… Вы знаете, полгода назад нас, как говорят в городе, посетила божья благодать.

– Я слышал… Так это тот самый аптекарь, который снял с себя анафему покаянной молитвой?!

– Вот именно. Как видите, по всем канонам инквизиции он единственный в городе, кого церковь может с полном основанием назвать еретиком, пусть даже и раскаявшимся. Не зря же его нашли повешенным в жёлтом балахоне, разрисованном чертями, и в таком же шутовском колпаке.

– Вы полагаете, что это не самоубийство?

– А вы как полагаете?

– М-да… – Гюнтер затушил окурок и достал следующую сигарету. – А полиция?

– Официальную версию вы знаете. В полиции тоже служат люди. И у всех есть семьи… И никто не хочет последовать за аптекарем.

– Но это же абсурд! Полиция боится обыкновенной банды распоясавшихся юнцов! Что они – мафия, что ли?

Губы, то ли горбуна, то ли горбуньи, изобразили горькую усмешку.

– А вы когда-нибудь видели настоящую ведьму, голую, летящую по воздуху верхом на метле? У нас, может, и сподобитесь. Тем более, завтра полнолуние… И, поверьте, к мистике в Таунде относятся очень серьёзно. Чересчур она материальна. Что же касается банд юнцов, то, если бы вы служили в полиции, знали бы, что подобные банды всего лишь накипь. Кто-то действительно летает на мётлах, наводя ужас на весь город, крадёт некрещёных младенцев, напускает порчу, причём, весьма материальную, а молодёжь им подражает. Играет в ведьм и колдунов, жестоко играет. Но их игры – лишь пена. Варево варится другими.

«Стоп! – сказал себе Гюнтер. – Вот мы и вышли на младенцев…»

– Вы служили в полиции? – быстро спросил он.

– С моими-то недостатками? – беззлобно рассмеялся бесполый горбун. – Для того, чтобы знать, кому подражает молодёжь, достаточно иметь трезвую голову, умение анализировать и кипу газет под рукой.

– Вы, я вижу, реалистически смотрите на мир, – проговорил Гюнтер. – Но одновременно почему-то напускаете мистического туману. Не могу представить, что вы сами верите в некротические бредни.

Остренькие плечики неопределённо дёрнулись.

– Я не заставляю вас верить. Поживёте в Таунде, сами увидите.

Гюнтер покивал, соглашаясь, и осторожно спросил:

– Мне почему-то кажется, что нервное расстройство вашей племянницы как-то связано с бесовскими играми молодёжи…

– Её окунули в самое варево. – Лицо горбуна помрачнело. – Она служила сиделкой в госпитале святого Доменика, и во время её дежурства похитили трёх младенцев. Прямо у неё на глазах.

Гюнтер сочувствующе склонил голову.

– Да, я слышал… Говорят даже, что один ребёнок самого бургомистра…

Редкие брови горбуна взметнулись вверх. Послышался кашляющий звук, похожий на кудахтанье.

– Ах уж эти сплетни о баронессе! По секрету скажу, Марта, ну, моя племянница, рассказывала, что доктор Бурхе лет пять назад негласно обследовался в госпитале на предмет бездетности. Результат оказался для него безнадёжным.

– Вот что значит сплетни! – хмыкнул Гюнтер. – Мне кажется, что в том мистическом тумане, который вы пытались здесь напустить, такая же доля истины. Вот, например, ваша племянница – она видела похитителей? Реальных, не мистических ведьм на помелах?

– Боюсь, что как раз здесь вы и ошибаетесь. Сцена похищения, а, может быть, сам вид похитителей оказали на Марту столь сильное воздействие, что она три дня находилась в каталептическом состоянии. Сейчас ходит как сомнамбула, напичканная транквилизаторами, а стоит спросить о похищении, впадает в истерику. Психика у неё нарушена основательно. И ещё. Никогда не верила в бога, но после происшествия буквально пропадает в церкви и молится просто неистово…

Гюнтер сочувствующе покивал и понял, что ему пора ретироваться. Большего он из горбуна вытащить не сможет. Разве что уточнит его пол.

– Извините, – сказал он. – Я, кажется, разбередил вам душу неприятными воспоминаниями. Благодарю за кофе. Сколько я должен?

– Не за что извиняться. А кофе будем считать моим угощением. Мне было приятно, что хоть в этот вечер кто-то разделил моё одиночество.

– В таком случае, благодарю за угощение. Всего вам хорошего.

– И вам всего хорошего, – услышал он вслед. – Будьте осторожны на улице. В Таунде вечер.