Текст книги "Кривизна Земли"
Автор книги: Владимир Абрамсон
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Магда. Южнее катил ураган, и на северо – западном курсе море раскачалось. К обеду Боря шел держась за стены и мысль о еде вызывала ужас. Дверь каюты буфетчицы распахнуто билась о косяк. Заглянул. Магда держала двумя руками утюг. Гладильная доска опрокинулась.
– Сколько на дворе? – спросила.
– С утра семь баллов, прогноз восемь.
Магда латышка чуть средних лет, хозяйка кают-кампании, образец сдержанности крахмальных манжет, и прозвище Лили Марлен. (В том году низкий и ровный, словно бы плоский голос Марлен Дитрих зазвучал на востоке Европы. Её старый шлягер называется «Лили Марлен»). Магда явно диктует настроение в кают – кампании. Сегодня по шторму к обеду придут все, потому что она уже сервировала стол. Сама же будет свежа, юбка миди, прическа. Держи спину, Магда. Она захлопнула дверь, сняла халат и быстро оделась. Такого нижнего белья Боря в жизни не подозревал.
– Выйди ты, потом я.
Ей почти не с кем говорить по латышски, кроме Бори. Как – то сказала:
– Твой старый народ столько страдал, а ты с… советскими.
– Я ни с кем, наблюдатель и написатель окружающей жизни. И счастлив ее лицезреть.
Утром в пустой кают-кампании Магда долго молчит…
– Врач написал мне пресные теплые купанья. В твоей каюте ведь есть ванна? – Приду. – Сегодня пресной воды не дадут, не понимая, ответил Боря. Идиотизм и мираж.
Магда прошла в ванную. Он услышал шум воды, приоткрыл дверь. За иллюминатором лилось солнце. Магда сидела в золотой на солнце и голубой морской воде.
– Ты в ванну в шортах пойдешь? – спросила язвительно.
Дневник Бори. «Все было замечательно, немного истерично. Но страшит будущее, в пароходной деревеньке ничего не скроешь, страстное чувство станет бытовой аморалкой в надуманных подробностях «он ее любил, а она… так». Магда замужем.
Для чего я, сука, пишу это. Я Человек Письма. Веду пером по бумаге, находя слова, пожираю их и живу».
Галифакс. В первый день в Канаде «Нору» посетила королевская конная полиция. Трое сочных парней в шляпах – стетсонах, несмотря на жару. Они пограничники и эмиграционная служба. По поводу выяснения своей должности на судне Боря впервые общался с приветливыми западными людьми. Крикнуть ли, я не штурманский стажер! Заберите меня отсюда! Поразился своим мыслям.
На берег пошли «тройками». Не угадаешь, кто и что настучит комиссару. Моряк без приличного английского и долларов, скованный в тройку, знает не лучшие городские кварталы. В одиночку гулять по капиталистической загранице нельзя. Это унижает и возмущает Борю и вскоре станет причиной конфликта. Он увидел особнячки с двумя непременными колоннами при входе. Большие стада автомобилей. Что входило в его киношные представления о Западе, но выглядело бедней и проще. Голливуд показывает американцев не такими, как они есть, но какими они хотели бы стать.
На «Норе» что – то сверлили и впаивали, было шумно и грязно. Предоставив самому себе свободу, Боря брел по гигантскому высокому мосту между восточными и западными кварталами. Внизу серые на зеленой воде корабли под канадским военным флагом. Он был единственным на мосту пешеходом. Еще до въезда мужчины и женщины подымали от руля руку: подвезу через мост. На въезде укреплены металлические корзины и водители, притормозив, бросали центы за проезд. Шли сотни машин и равномерный непрерывный звук падающих монет нарастал. Мощь и свобода перекинутых над заливом мостовых ферм, отраженных в воде, и бесконечный упругий медлительный поток автомобилей казались Боре декорацией в пути к пока еще не осознанной цели.
Он заглядывал в окна первых этажей и одиноко сидел днем в салуне. За витриной остановилась Магда, вошла и села рядом. Хозяин в кожаном фартуке до пят и с лицом, будто ему сделали бурую косметическую маску и забыли смыть, сказал:
– При моем отце и деде порядочные женщины без мужчин сюда не входили.
– Я же не порядочная.
Он посыпал опилки и подмел пол. Принес по пинте коричневого, щедро пахнущего ячменем, эля. Пошел кайф.
На окраине большого порта надо знать русскую лавку – обменять приемник ВЭФ и фотоаппарат «Зенит» на рулон гипюра, двадцатидолларовые джинсы и не новый журнал «Плейбой». Борю привели на Бобрич – стрит радист и механик. Потом Боря пришел один, взрывая дисциплинарные каноны. Он приходил к мистеру Саше, вывезенному подростком из Ростова в былинные времена. Саша сохранил причудливый, но ясный русский язык. Они пили чай, покупатели были редки.
– Ты еврей? – спросил Саша.
– Меня зовут Бэр Исраэль.
– А меня Соломон.
– Ты обрезан?
– Нет… мама была большевичка.
– Знаешь праздники Рош га Шана, Пурим, Йом Кипур?
– Смутно догадываюсь.
– Приходи в мой дом в пятничный вечер.
– Вечером моя вахта.
– Ты не моряк, я за прилавком много видел. Как звали твою мать?
– Её звали Ривка.
– Тогда я жду.
Боря вернулся около полуночи. Добро бы пьяный, понятно и даже в меру простительно. Но он был медноголово трезв. Утром капитан советовался с комиссаром. Вольностей Бори они не понимали, рыть себе яму, становясь навек невыездным. У корреспондента особые полномочия?
– Ребята думают, ты важный кегебист, подполковник, например, говорит Магда.
– Не запрут же меня в канатном ящике?
– Нет, конечно. Выхватят домой с первым же пароходом. Если ты решился, беги от них. Со спазмом в горле перешла на латышский.
– Беги ради себя и меня. Мы не гальюнщики по сто долларов за рейс. Буду знать, в другом мире кто-то помнит обо мне. Я существую! Всегдашний сарказм бориного Я молчал в эту минуту.
– Не плачь, милая Лили Марлен. Я буду осторожен.
Радист «Норы» слушал эфир промыслов и Боря узнал, в Галифакс и потом на Союз идет «Остров Беринга». Двое суток до Канады и четыре дня стоянки.
Они меня на «Беринг» под руки поволокут. Боря вздрогнул от отвращения, годы он стыдился потерять лицо.
Боря не пошел на Бобрич – стрит. Он понуро шляется по пирсу на виду «Норы» – я здесь. Думает о Нине. О ее тонких породистых запястьях. Откинула волосы, они пахли церковью и недорогим шампунем. Как стеснялась она в кафе, перешла улицу и улыбнулась. Чем бы это кончилось, не начавшись.
Рок занес над ним руку. Он пошел на Бобрич – стрит. Саша пил бренди в комнате за магазином.
– Имеете вы паспорт? – Саша иногда строил фразы на английский лад. Предстояло нечто.
– Отобрал комиссар. Но в первый день в порту джентльмены в стетсонах сняли копию.
– Он съест его вместо шляпы! Удача, удача, канадская полиция копирует паспорт. (Изъятие паспорта означало на канадский взгляд гражданский или политический конфликт).
– Я везу на канадско – американскую границу и Бэр – Исраэль просит политического убежища в США!
Мираж и голова кругом. Сегодня решиться, завтра пустота. Момент стал важнее будущего. Еще не понял, чего хочу. Виденья комнаты, где Человек письма искал слова, галереи Домского собора, где он был безпричинно счастлив, и заброшенного дома на окраине, где он подростком отдался женщине, посетили Борю.
– Напиши имя, страну рождения и все другое. Причины… надо прессу.
– Ни в коем случае. Вам радость в дерьмо окунаться?
– Я сверху на тебя взглянул, …там не жить. Измучишься и женщину свою погубишь.
– Моя женщина с другим.
Старик почувствовал излишний пафос в разговоре. Сказал без нажима:
– Не Мафусаил, скоро я умру. Бог мне зачтет… я двоих ваших в Штаты вывез.
Боря, с ломотой в висках:
– Обдумаем без шума, могу я в Галифаксе сдаться?
– Нет, подальше от моря. Здесь мои покупатели, бизнес. И советские моряки.
Решение уже как бы принято, только детали. Легче стало. Запаникуют после десяти вечера, в посольство раньше полудня не позвонят. Смутное беспокойство посетило Борю.
– Мистер Саша, имя Магда вам что – то говорит?
– Взяла рулон гипюра, хорошие мужские ботинки, дорогое белье.
– Контрабандистка?
– Нет, в пределах. Повадка не та.
– Ах, Саша, добряк и светлый дурак вы старый, «двоих наших» она привела? Через ванну пропустила. Я третий.
– Это ваши русские игры.
– Едем, пока кураж.
Решилось. Не больно теперь.
В дороге к границе Борю мучил поздний страх. Он учил по – английски наизусть неожиданную речь для пограничного офицера.
Боря не мог знать, лишь догадывался в белый миг судьбы: каждый ушедший моряк был личной и тайной победой Магды над советской властью.
Но я сам этого хотел и свершил. Бэр из припортового квартала. И более мысли о прошлом Борю в тот день не посетили.
Эри – канал. Через год Боря глазом не дрогнув вскрыл письмо из Риги. Некто провез его до американской почты. «Старик, твою командировку на Океан пробил я, – писал Юрис Межулис. Знал, ты выберешь свободу. Твой тихий бег наделал много шума. В газете новый редактор, специалист по соцсоревнованию. Команду «Норы» разметали по другим судам. Магда на «Острове Беринга» и, возможно, будет в Галифаксе. Мы познакомились свидетелями на суде по твоему делу. Впаяли кражу из судового сейфа, это как обычно. Магда целует, обнимает невозвращенца. Обворожительна и строга.
Нина держит строгий обет при церкви на улице Краста. Не уберег её ты.
Прости давний грех. 45 строчек о фильме, взорвавшие твою жизнь, я, конечно, мог из номера снять. Видел фильм раньше тебя, хотел, чтоб о нем знали, узнали! С «теми» погиб в сорок четвертом мой старший брат. Между прочим, московский ТАСС склевал твою информацию и распространил. Фильм шел по России, писали на Западе.
Будь счастлив и меня прости. Твой Юрис М.
Ты еще смотришь из окон?
«Письмо нашло Борю в городке Вебстерн, графство Рочестер в штате Нью – Йорк. На берегу Великого озера Мичиган, оно как море. Летом Боря трудится мотористом и всем другим на пароходике канал Эри – к порогам Ниагары. Для туристов из Буффало. Берега канала живописны. Неспешно утекает жизнь под вязами. В летнем цвете тихие усадьбы начала позарошлого века. Белый дом, садовые скамьи и решетки оград. Время недвижно под магическими вязами и старики, молодые женщины и дети ведут вокруг него, времени, хоровод. Под деревьями для туристов салуны и бесхитростные музейные копии хижин покорителей прерий. Боря рассказывает заученный английский текст о джентльмене, который в девятнадцатом веке построил судоходный канал к озеру Эри, и вскоре забытый лесной край и т. д. Иногда туристов интересуют подробности и Боря лепит туфту. Он также продает красные бейсболки с надписью «Ниагара», и, когда теплоход ждет в шлюзе, включает музыку. На палубе танцуют. Автобус «Гончий пес» доставляет туристов к чаше водопада на канадской стороне. Восторг Ниагары. Далее звенят приличные деньги: Боря смело ведет туристов к небольшому кораблю, танцующему на волнах у причала. Раздает желтые непромокаемые накидки и капюшоны и шутит с домашними хозяйками. Капитан, он же рулевой, снимает кепи и красиво крестится. «Дева Ниагары» трижды проходит в опасной близости падающей воды. Стотысячетонный грохот и сумерки водяной пыли. Боря сидит у двигателя. Он получает деньги за постоянный ужас ответственности, если движок собьется и заглохнет. Хочется, раскинув руки, телом прижаться к элегантной и верной машине, но металл горяч.
Зимой Великие озера леденеют, безработный Боря безропотно получает талоны на еду. С приличным английским да русским языком и интеллигентностью можно бы устроиться в рецепшен одного из шикарных отелей на канадской стороне, с видом на кольцо водопадов. Но как-то нет куража, да нечего одеть для первого визита. Другом у него полицейский Шарль, он называет его Участковый. Шарль честно пытается выговорить у-час – кови и смеется. По праздникам под виски Боря рассказывает о больших городах. Шарль недолго слушает.
– Вы, русские, знаете много ненужного.
Он признался, что ни разу в жизни никого не преследовал, не надевал наручники и не вынимал по делу пистолет.
Дневник Боря выбросил в холодную воду Великого озера.
Вечность – единица времени
Удачное интервью«Ступив на серый песок, я прочел псалом и зарыл в лунный грунт Библию. Вечность окружила меня. Постоянно был Бог, я ощущал его гораздо ближе, чем на Земле».
Каждый день я видел, перестав замечать, одноэтажный вместительный дом в срединном рижском квартале. Дом баптистской общины оживает в субботу и воскресенье. Объявление, написанное от руки: «В воскресенье помолимся вместе с Джеймсом Ирвином из Америки». Звучное и ранее слышанное имя заставило остановиться. В те годы выходила роскошная советская «Антология космоса». Чувствуя верность догадки, прочел: «Джеймс Бенсон Ирвин, восьмой американец на Луне. Полет на корабле «Аполло-15». 66 часов 55 минут на Луне. Позже стал известным религиозным проповедником. Основал движение Дипломатия духа».
Зал Общины полон. Мужчины в черном и сером, женщины выглядят скромнее, чем могли бы. Вышел молодой негр с гитарой. Он пел духовный и волшебный спиричуэлз, прославленный Луи Армстронгом: «Отпусти мой народ». (Кто знает, что Луи выучился играть на трубе в колонии для несовершеннолетних. Его первая жена Дези была проституткой. «Она дралась со мной. Внезапно она вынула бритву»).
– Помолимся вместе.
Человек невысокого роста вышел к кафедре. Это был он.
– Я молился с братьями веры во многих странах, – начал он. – Везде наши хоры едино и мощно воздают хвалу Господу. Хор латвийских баптистов пока еще не прозвучал в полную силу. Опытный политик, он знал, американцу в Империи зла нельзя высказываться открыто. Иносказание понятно. Баптисты не аплодируют в своих стенах. Они вынимают белые платки и в тишине трогательно машут ими.
– Не спрашивайте меня о божьих свидетельствах на Луне. Я не могу ответить. Ступив на серый песок, я прочел псалом и зарыл в грунт Библию. Вечность окружила меня. Вечность – единица измерения чего – то большего, чем время. Я думал об этом, когда над горизонтом взошел серп Земли. Постоянно был Бог, я ощущал его присутствие гораздо ближе, чем на Земле. Я побывал в иной жизни.
Представился астронавту, как журналист. Эти невыразительные глаза видели лунные горы.
– У мистера Ирвина пять минут – сказал переводчик.
Забыл заученные вопросы. Выпалил что на ум пришло.
Корр: – Вы конечно спали на Луне. Что виделось во сне?
Астронавт: – Мгла и холодный пот, хотя в модуле тепло и шумно, как в котельной. «Фалькон» (Сокол), так мы называем лунар, не может взлететь, я и Дэвид Скотт (командир) останемся навеки на Луне. Орбитальный модуль уплывает к Земле. Минута – вот не видно его. Прощальное радио. Тогда достойно вскрыть свой скафандр.
Корр: – Если бы наяву: Альфред Уорден снижается с лунной орбиты и спасает вас.
А. – Космос жесток. Он возвратился бы на Землю. Мы заранее это знали.
Корр: – Есть ли зашифрованные фразы, например «здесь все красного цвета» означает для Центра полетов «мы видим животных»?
А: – Спросите у НАСА… Смеется.
Корр: – Вы впервые ездили на луномобиле. Вдвоем?
А: – Да. На скорости одиннадцать километров в час мы добрались до горы Хедли, все – таки в два раза быстрее пешехода на Земле.
Переводчик: – Пять минут истекли.
Дж. Ирвин: – Спрашивайте еще.
Корр: – Швейцарцы продают дорогие часы с крупицей лунной пыли. Астронавты подарили лунную пыль?
А: – Подпольный рынок лунной пыли, кажется, существует. «Аполло» притащили 380 килограммов лунной породы. Есть движение – НАСА раздает лунный грунт ученым разных стран.
Переводчик: – Раздает бесконтрольно, мистер Ирвин. Из Шведского музея украли четыре лунных пылинки, подаренные Президентом.
Корр: – Но их невозможно разглядеть?
Переводчик: – Упакованы в контейнер величиной с монету, затем в стальной цилиндр.
А: – Полезно читать предпоследнюю страницу «Таймс» за утренним кофе. Но я думаю, продавцы собирают лунную пыль под своей кроватью.
Корр: – Вы отдали армии США тридцать лет. Летчик – испытатель после «Аполло-15» оставил армию ради проповеди. Полагают причиной нечто, увиденное там. Было ли знамение?
А: – Чудес там нет. Я выступил в Хьюстоне перед пятьюдесятью тысячами баптистов страны. И сказал то, что повторил сегодня: «…непосредственно чувствовал за собой Христа. Гораздо ближе, чем на Земле». Извращенная пресса назвала это «свиданием с Христом». Тогда я создал процветающую религиозную миссию. Она называется «Высокий полет». А жена Мери – Энн написала книгу «Луна – это не все». О том, что каждый идет к Богу своим путем. Она из очень серьезной адвентистской семьи.
Корр. – Как вы связывались с Землей?
А. – Довольно оперативно и надежно. Сигнала не было только при облете темной стороны Луны. В Хьюстоне работали три оператора, все действующие астронавты. И уже поэтому наши друзья. Только они имели право разговаривать с нами напрямую. Никаких начальственных стрессов. Вторым лунным утром оператор НАСА разбудил нас в четыре часа. В Хьюстоне вычислили: «у вас подтекает кран и вода испортит побелку соседу снизу». Операторы иногда шутили. В невесомости вода собралась в огромный пузырь и на Луне вытекала. Скотт нашел лужу за обшивкой двигателя.
Корр. – Вы отдыхали в эти шестьдесят семь часов?
А. – Да, ухаживал за лунатянками. Но я поставил свой опыт. Проверил утверждение старика Галилея. Взял железный прут и птичье перо, припасенное с мыса Канаверал. Едва я выпустил предметы из рук, в отсутствие атмосферы и при малой силе тяжести они упали в пыль одновременно. Мистер Галилей оказался прав.
Корр: – Некто серьезный ученый написал: «Если принять полет Гагарина за единицу, то полет на Луну по сложности равен ста. И американцы не ушли дальше секретной телестудии НАСА». Десятки статей и книг написаны об этом.
А: – Можно сомневаться в существовании египетских пирамид. Я оставил там скафандр. Он пролежит тысячу лет. Нашивки с эмблемами НАСА и «Аполло-15» срезал. Недавно они проданы за триста десять тысяч долларов на аукционе Кристи. Самым дорогим лотом стал бортовой журнал Юрия Гагарина в день первого полета вокруг Земли.
Полет означал духовный взлет астронавтов после неудачи корабля 13. Когда трое с «Аполло – 13» не смогли сесть на Луну и чудом вернулись на Землю.
Из письма Джеймса Ирвина в редакцию религиозного журнала. «Вы конечно думаете, что полет на Луну был тщательно разработанной научной программой? Нет, они буквально вышвырнули нас в сторону Луны. Нам приходилось корректировать курс каждые десять минут, а посадку мы совершили всего в пятидесяти футах от границы нашей цели, радиус которой был пятьсот миль. Жизнь подобно этому полету полна вариаций и изменений».
(Завидный темперамент. Не все точно. Коррекций курса с включением двигателя случилось шесть. «Аполло» прилунился в приемлемо заданной точке).
Джеймс Ирвин не прожил шестидесяти двух лет. Скончался от инфаркта в военном госпитале Колорадо. Сердечную недостаточность он впервые почувствовал на Луне.
Послесловие к интервьюПамять о нем в дымке давнего скандала. Все началось с Почты США. Она передала астронавтам 250 маркированных конвертов «первого дня гашения на Луне». Дэвид Скотт, Альфред Уоррен и Джеймс Ирвин принесли в космический корабль еще 400 (повредив два конверта). Погасили конверты на Луне. Продать их в США и Европе они полагали через сомнительного дельца Айермана. Передали сто гашеных конвертов. Он обещал не выпускать раритеты на рынок ранее завершения программы «Аполло». Остальные конверты положили в банк, создав фонд образования для своих детей.
…Некоторые из космонавтов с годами физически чувствуют направление: север – юг, запад – восток. На Земле экипаж поплыл в неизвестность. Айерман оказался лишь мелким посредником мощной немецкой филателистической фирмы «Зигер». Фирма сразу выставила гашеные конверты на продажу в Европе, по полторы тысячи долларов. Филателистам они известны как «конверты Зигера». Узнав, астронавты отказались получать деньги от Айермана (по семь тысяч долларов) и Зигера. Но их репутация если не рухнула, то покачнулась. Дело о 398 конвертах слушалось комиссией Конгресса. Слушанья объявили закрытыми в части космонавтики и, негласно, из соображений морали. Полковник Джеймс Ирвин подал в отставку и уволился из НАСА.
В продолжение религиозного лидерства, он прошел шесть экспедиций на гору Арарат. Искал Ноев ковчег. Не нашел.
Глава 3. Европа на свежий взгляд
Степа
Только директор гимназии, доктор гонорис кауза (за заслуги в педагогике и психиатрии) Франц Рорбах носит в Мюльбахе белые крахмальные манжеты, с тяжелыми на вид запонками. Манжеты и запонки «Монарх» обязывают к дистанции с окружающими. Некая незавершенность наблюдаема в его внешности: нет усов, чтобы походить на портрет профессора Оскара фон Мюллера, основателя знаменитого Немецкого музея.
В своей либеральной гимназии доктор Рорбах преподает немецкую литературу. Гимназисты уважают Гете и Шиллера, но мучаются, читая их в подлиннике. Он в тайне полагает себя писателем. Отстал от века мобильников. Пробовал писать гусиным пером, как Гете и Шиллер. Много клякс, да сочтут сумасшедшим. Картриджными строками он кормит компьютер. GOOGLE имеет преимущество перед мозгом – им чаще пользуются. Дневник создает собственной рукой. Непокой мужчины замкнутого, одинокого и тщеславного: дневник как концентрация мыслей и история души, или чуть приукрасить и выглядеть оригинальней? – Прочтет ли кто-нибудь картинки нелепого начала второго тысячелетия. Дома директор пишет стоя за старинным бюро. Сквозь лак видны следы жучков – древоточцев. Правда, дерево умело состарил мебельщик, но Франц предпочитает об этом забыть.
Он встал к бюро и написал: «Уважаемая фрау Нина Гольдштейн, год назад Ваш сын Степан, шестнадцати лет, принят в Макс – Вебер гимназию, старейшую в нашем округе, как гость. Так мы называем испытательный срок. Немецкий язык Вашего сына не был глубок, и я сказал об этом. – Господин директор, – ответил он, – для Вас gehen, ging, gegangen одно слово, для меня три. Дайте мне три месяца на изучение языка Лессинга и Рильке. Сейчас его немецкий безупречен, успехи отличны.
Я беседовал со Степаном и почувствовал – близкие экзамены, отношения с одноклассниками, их безобидные пирушки его не занимают. Он выше их интересов. Робость и скрытое превосходство диктуют злые шутки над товарищами, его сторонятся. Он странно равнодушен к девушкам. С жаром говорил о неизвестном русском писателе Андрее Платонове. Об его поисках «вещества жизни». О сексуальном радикализме Платонова. Увлечение Степана русской литературой, на мой взгляд, вредит развитию его немецкой сущности. Мы были свидетелями движения мульти-культи, т. е. поддержки иных и самостоятельных культур внутри Германии. Где ныне эти дамы – идеалистки?..
Ваш сын безусловно талантлив, несколько экзальтирован. Однако я наблюдаю странности: есть он помогает себе руками. Говорит быстро и сбивчиво; неопрятен в туалете. Поверьте моему опыту, фрау Нина, гимназия ему в тягость. Я написал коллеге доктору Арно Шверу, возможно Степан найдет себя и друзей в школе, расположенной в чудесной горной местности. Искренне Ваш, Франц Рорбах».
Письмо послано и доставлено точной немецкой почтой на следующий день Нине Гольдштейн, недавней москвичке. Нина дословно, для верности, его перевела. Села поговорить с сыном. (Они болезненно близки. Перемены в сыне Нина заметила; она шестнадцать лет с ужасом, к которому нельзя привыкнуть, ждала их). Не знала, как приступить.
– Я хочу увидеть твою девушку.
– Нет ее в ближайшей округе, мама.
– Ни одна тебе не по нраву?
– Агата затащила на дискотеку, а после сказала – едем ко мне, родителей нет. Понял, не хочет ночь упустить, пока дом пуст. В такси обнялись, все доступно. Я так не могу, мам.
– Не путаешь ли любовь и коварство? Это совсем естественно, сексуальное возбуждение у нее. У тебя?
– Еще как. А у тебя?
– Мать об этом не спрашивают. Тебя мальчики прельщают?
– Ну, ты в отпаде, ма. Мне нравится телеведущая Хайди Вагнер. Может быть я люблю ее? Напишу ей на ТВ.
– У взрослых женщин иногда бывают мужья.
– И что же? Поверь, я другой человек, гений. Ты это чувствуешь. Не презираю никого, да скучно. Только с тобой я говорю интуитивно, на ступень впереди очевидного. В школе твердят обыденное, заранее ясное. Скука.
– Не стало бы темно, с давним ужасом думала Нина.
Семнадцать лет назад Нина Гольдштейн села в поезд. Пока вагон не тронулся, мужчина в темно-коричневом легком, нездешнем и ловком свитере, стоя в коридоре, поглядывал. Не избалованной вниманием Нине нравились высокие, хорошо одетые, ловкие мужчины. Средних лет. Этого же делали смешным очень редкие волосы, за неимением лучшего заложенные поперек головы. Носил бы честную лысину. Лысый поглядывал. Натянула юбку ниже. И то смотреть, колени не первой свежести. Мужчина улыбнулся. Ходок, наверно. Брюки надо было надеть. Прошла и независимо закурила в тамбуре. Нашла билет: поезд номер… вагон номер…
– Чей билет в тамбуре? – Федоров взял билет и скрылся в соседнем купе.
– Козел, даже спасибо не сказал.
Федоров (так всегда его называла) пришел и помог. Соседями Нины оказались трое чеченцев. Вошли с пластиковыми магазинными кошелями. Угадывался нехитрый скарб – полотенце, белый батон, смена белья. Заросшие черной и, верно, очень жесткой щетиной. До желтизны усталые. Словно бегут куда-то. Разлили водку, отказаться нельзя. Федоров спросил о Кавказе.
– Хорошо. Буденновск брали, Грозный вернем. Русские не хотят умирать. Оружие продают, трупами торгуют. Федоров в лице изменился. Старший из чеченцев говорил строго.
– Потом на Москву пойдем. У нас на знамени – волк на горе. Воет на вершине. – На Луну тоскливый волчий вой – ответил себе Федоров. Вслух не скажешь.
– Немец воевать с нами не будет – продолжал старик. – Откупится. Англия там недалеко.
– Между береговой Европой и Англией море – предупредил Федоров.
– Нашу водку пьешь и обманываешь, нет там моря.
Ночью чеченцы вышли на темной станции. Такой темной, что перед отходом поезда звонил колокол и звуки плыли над темным за окном лесом.
Они остались в купе вдвоем. Федоров демонстративно не затворил дверь. Ночью она шумно открывалась по ходу поезда. Утром Нина почувствовала, ее будят и целуют ладонь. В такси она тоскливо выкрикнула свой адрес на Таганке, Федоров перебил – Ленинский проспект, двадцать. В прихожую проник размытый свет застекленной кухонной двери. Федоров неизбежно, как судьба, снял с нее дубленку. Розовые женские тапочки фривольно расположились под вешалкой. Розовый дешевый свет ее уколол.
Потянулись, напрягая, ни к чему не обязывающие встречи, скороговорки в случайных комнатах. С чужими фотографиями под стеклом. Иногда Федоров договаривался с очередным приятелем при Нине. Сидела, ожидая койки, умирая от стыда. Федоров не мог задерживаться с ней более двух часов.
И только днем. В гостиницу пошли под Новый год. Федоров осторожно намекнул о подарке: снял номер на сутки. Ушли через три часа – бешеные деньги за койко – час. Холодный секс внутри Садового кольца.
Они лежали в чьей – то постели на Чкаловской. За закрытым и заклеенным окном ревела магистраль. Грохотали грузовики, выла некормленой львицей «Скорая помощь». Чем выше этаж, тем шумней московская квартира. Был день, Федоров спал. Нина увидела… красное пятно, с гречишное семя, желтое по краям. В провинциальном пединституте юношам давали военное дело, студенткам первую медпомощь и основы гигиены. Нина вспомнила цветной плакат. Надо увериться. С омерзением взяла в руку. Семечко – зернышко твердое и глубокое. Называется твердый шанкр, вестник возможного сифилиса.
Федоров жалко улыбался и говорил, говорил, исчез. В ней поселился ужас. Нина беременна на третьем месяце и хочет родить. От сифилитика и сама больна? Несчастный малыш. Она бросилась в венерический диспансер. Пол цементный, на стене тот же плакат, и десяток молчаливых женщин. Врач, усталый мужчина, вышел в коридор. Женщины его окружили. Врач раздавал награды по анализам: Петрова – педикулез. Максимова – подновила триппер. Михайлова – герпес. Нину завел в кабинет, редкий в наше время диагноз. Врач общителен, даже весел, наивно внимателен. Беды ее не касался. Нина не живет в вакууме. Ждут подруги, приятели студенческих лет. Не расскажешь о своем позоре. Только этому утомленному человеку. В тишине венерологического кабинета, окна зарешечены. Выслушал и приступил к делу доброжелательно.
– Назовите партнера. Хотя бы адрес и возраст, мы сами разыщем. И вспомните всех мужчин за год.
– Я не блядь.
– Бляди клиентов помнят. «С кучерявеньким была. Мордастый пришел». Тон его менялся на приказной.
– Нет разносчика – нет лечения. Подумайте о его детях, их надо лечить. – Сердце Нины дрогнуло, видела однажды его трехлетнего сына.
– Одумаетесь – приходите.
Не выдала Федорова из ненависти к себе и к нему, до кипения в крови. К чести постсоветской венерологии, она скоро получила пригласительную открытку в ветдиспансер. С диагнозом «мягкий шанкр (?)«. Тоже венерическое, но менее страшно. Обыденно, бытово, заболела – залечилась. Но томилась под вопросительным знаком диагноза. Под ним Степа родился. Шестнадцать лет жила в оцепенелом ужасе Степиного рецидива.
Легкие связи ведут к тяжелым последствиям. И поэтому Нина много лет не знала мужчин.
Учитель Франц Рорбах записал в дневнике: «Покой унесло ветром. Я часто навещаю Степу в клинике. Он озабочен идеей, всем людям вшить в одежду металлическую ленту. Продавать только такую одежду. Со спутника будет виден каждый, не потеряется, не скроется. Захотел отключиться – снял пиджак. Здраво – абсурдное мышление. Логика сумасшедшего блестяще описана в рассказе Эдгара По «Бес противоречия».
Сегодня дал простой тест, объединить в группы сходные предметы: одежду к одежде, посуду к посуде, школьные принадлежности. Он выбрал ботинки и карандаш.
– Они оставляют след.
Есть что-то от следа металлической ленты. Отдаленно. Пациент роняет слюну, следствие атрофии мышц губ. Я надеялся на дебильность, в умеренной стадии. Хуже. Похоже на шизофрению. Бедный мальчик.
Мой долг гуманиста, немца: оберегать и спасти Нину».
Франц Рорбах беседовал с Ниной в кафе «Зонг». Старый житель Мюльбаха, он «знает места». Столик накрыли в саду. Нина затравлено молчала. Франц вложил ее маленькую руку в свою ладонь. Искра пробежала между ними и заставила вздрогнуть, словно они уже любовники и в постели. Нина ушла.
Статья Степы вышла в респектабельном журнале «Орион». Степан пригласил читателей в шестнадцатый век. В 1514 году самый значимый немецкий художник Альбрехт Дюрер сделал «Автопортрет обнаженным». Кружок на животе зарисован желтой краской. Написал: «Дюрер больной. Там, где желтое пятно и куда указывает мой палец, там у меня болит». Увядающее мужское тело, взгляд болезненный. В том же году Дюрер создал загадочную гравюру «Меланхолия». В центре Крылатая женщина. На голове ее венок из лютиков и озерных трав. Степан нашел объяснение, в средние века такой венок надевали против душевной смуты и меланхолии. На первом плане гвозди и щипцы, раскаленный тигель. Искусствоведы видят в них символы мук адовых. Для Степы истина проста, это орудия златокузнецов: самого Дюрера и его отца. Разгадка Женщины в статье Степана: измученная крылатая душа гения.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
